20.05.2010 | Сергей Маркедонов

Спасут ли старейшины Северный Кавказ?

Не успел Александр Хлопонин озвучить инициативу по изменению управленческих структур Северо-Кавказского федерального округа (СКФО), как высшая российская власть выступила с новой идеей. Для стабилизации беспокойного региона предполагается задействовать авторитет старшего поколения и силу традиции. 19 мая 2010 года председатель президентского совета по содействию развитию институтов гражданского общества и правам человека Элла Памфилова выступила с инициативой создать Совет старейшин на Северном Кавказе. Эта идея так и осталась бы "одной из" многочисленных "практических рекомендаций", если бы не ее публичная поддержка президентом РФ Дмитрием Медведевым…

По мнению главы российского государства, "на Северном Кавказе было бы абсолютно разумно создать такой совет старейшин. С точки зрения Медведева, "необходимо подумать, каким образом то, что вырабатывается с использованием опыта старейшин, можно применить на практике; не трудно их собрать, но нужно понимать, как это применить". Таким образом, данная структура, по мысли президента должна своими действиями и выступлениями придать российской власти столь недостающую ей сегодня легитимность.

Впрочем, назвать эту мысль инновационной (или даже просто новаторской) язык не повернется. Инициативы по мобилизации "традиционных институтов" озвучивались не раз и на федеральном уровне, и на региональном. На этом поле поработали и государственники, и сепаратисты (особенно в дудаевской Ичкерии были популярны идеи регулирования социальных отношений посредством обращения к институтам прошлого). Нынешний всплеск разговоров о мобилизации ресурса "традиции" может быть понят. Власть испытывает явный дефицит новых идей. Понятно, что одной тактикой "мочить в сортире" проблема экстремизма и терроризма не решается. Но где найти "мягкую силу", с какой стороны начать ее использовать на практике, благодаря кому? Отсюда и обращение к опыту старшего поколения, которое, как показывает социальная практика более консервативно и не склонно к "великим потрясениям" и экстремальным экспериментам. Но насколько оправданы надежды высшей российской власти на то, что старость, мудрость и опыт помогут ей в решении сложнейших задач проблемного региона?

Ответ на этот вопрос мне хотелось бы начать с констатации принципиально важного тезиса. Большинство заявлений российских руководителей по Северному Кавказу исходят из той посылки, что этот регион в отличие от остальной части страны находится во власти "традиций" (кланов, тейпов, поскольку эти понятия упоминаются чаще всего). Именно поэтому сложный регион и не рассматривается в контексте модернизации (в лучшем случае его видят, как территорию внутрироссийской "догоняющей модернизации"). К Кавказу относятся как к объекту "осовременивания". Однако достаточно только выйти за пределы популярных стереотипов и риторики первых лиц северокавказских республик, чтобы понять: с "традиционализмом" не все так однозначно. Еще несколько лет назад мы наблюдали за интересным феноменом в Ингушетии, где существовала виртуальная оппозиция. Не в смысле ее практического отсутствия, а в смысле ее структурирования. Эта оппозиция группировалась не вокруг партии, а тем более тейпа или клана, а вокруг веб-сайта (именно "Ингушетия.Ру", ставшая потом "Ингушетией. Орг") выступала, как организатор и канал недовольства властью. И где здесь, спрашивается горский "традиционализм", когда в политической борьбе оказались задействованы современные информационные технологии. А разве не по схожим канонам действуют радикальные исламисты? И разве элементы информационной войны не были для России 1990-х гг. в Чечне самым трудным оружием?

Вообще же в мотивах современных исламистов присутствуют не "традиционалистсткие", а современные мотивы, в частности, неудачная попытка вписаться в структуры городского общества после переселения из горских поселений. То есть это следствие вполне «современной тенденции» – урбанизации и модернизации в условиях Северного Кавказа. Структура же исламистов не опирается на жесткую иерархию или «военно-деспотическую систему». Это сетевая и очень часто «спящая» структура, которая может проявить себя в определенный момент. Таким образом, это структура, работающая по современным правилам, а не по нормам военной культуры имамата Шамиля. Заметим попутно, что и в сепаратистском проекте «Чеченская Республика Ичкерия» принимали участие не абстрактные «горцы», а герой войны в Афганистане, советский генерал Джохар Дудаев, и «отличник боевой и политической подготовки», участник «подавления беспорядков» в Вильнюсе 1991 года Аслан Масхадов.

С кровной местью также существует страшная путаница (а иногда банальное непонимание этой традиции). Возьмем нашумевшие инциденты с братьями Ямадаевыми. Гибель от руки киллера, а не в ходе объявленной публично акции по мщению также говорит о том, что традиция, как минимум, подверглась серьезной корректировке.

Конечно же, нельзя не сказать о тейпе, слове, которое стало для российской публицистики постсоветского периода "кодовым". С его помощью многие авторы пытаются прослыть знатоками "кавказских традиций". Дело в том, что тейп помимо родоплеменной солидарности (родовые общины, идентифицирующие себя общим происхождением) имеет и территориальную привязку. Однако в действительности за годы имперской модернизации, советской коллективизации, индустриализации, урбанизации, депортации, репатриации чистота тейпа была разрушена. Те же ингушские и чеченские «шабашники» эпохи Леонида Брежнева не могли за пределами своей республики сохранить в чистоте «тейповый принцип». Консервации тейповой идентификации отнюдь не способствовали членство в КПСС, постсоветских администрациях, политические разногласия (нередки случаи, когда во время чеченских военных кампаний представители одного тейпа оказывались по разные стороны отнюдь не виртуальной баррикады). Не укрепляет тейповую идентичность и процесс «религиозного возрождения», поскольку для неофициальных мусульман, не подчиняющихся юрисдикции Духовных управлений или оппонирующих им, а также для исламских радикалов разного толка и разной степени единобожие важнее, чем территориально-родственная солидарность. И это, между прочим, одно из серьезных противоречий не только в Ингушетии, но и на всем восточном Кавказе. Представители одного тейпа могут принадлежать к разным не только догматическим, но и социально-политическим направлениям ислама. И именно эти идентичности являются для них намного более важными маркерами, чем принадлежность к тейпу.

Прав известный российский исламовед Владимир Бобровников, когда говорит, что «дореволюционная мусульманская идентичность кавказских горцев резко и необратимо изменилась в ходе сначала дореволюционных российских реформ второй половины XIX века, а затем коллективизации и советских национально-языковых преобразований 20–50-х годов. Сами «горцы» в большинстве своем уже не горцы, а далекие потомки людей, когда-то живших в горах. Депортации целых народов, переселения горцев на равнину, урбанизация неузнаваемо изменили облик региона. В ходе советской культурной революции местные культуры были секуляризированы. Сейчас в регионе не хватает образованных мулл и кади. Тут нет и юристов, способных разработать постсоветское шариатское законодательство». Не видеть этого как минимум неразумно. Следует также признать, что раз и навсегда этих обычаев и традиций попросту не существует.

А значит надеяться разыскать в горах Кавказа сохранившихся в первозданной чистоте "старейшин", как минимум, наивно. Очень часто люди в возрасте и с опытом являются обычными менеджерами крупного (и не очень звена), издателями, преподавателями, медиками или водителями автомобилей, ожидающих только одного - наведения элементарного управленческого порядка и наступления "диктатуры закона", а не искусственно придуманной кем-то "традиции".

Сергей Маркедонов - политолог, кандидат исторических наук

Версия для печати