19.09.2013 | Виталий Портников

Столетие Райха

Смерть крупнейшего немецкого литературного критика ХХ столетия Марселя Райх-Раницкого стала главной темой теленовостей, оказалась на первых полосах сегодняшних газет, затмив даже предвыборную кампанию. Политики соревнуются в панегириках усопшему, читатели интернет-форумов пишут о «великом немце» и «Папе Римском немецкой литературы». Один из них написал просто: «благодаря ему я начал читать стихи».

Между тем, «великий немец», собственно, и не был немцем – он был польским евреем, которого в 30-е изгнали из Германии в родную Польшу, на погибель. Вся семья Райха была сожжена, сам он вместе с женой уцелел только благодаря бегству из гетто и убежищу в польском доме. Его карьера в новой Польше – работа в спецслужбах ПНР и попытки заниматься литературной критикой (собственно, тогда он из Райха и стал Раницким) – завершилась возвращением – вернее, бегством в Германию.

И вот тут-то произошло нечто, чего в реальной жизни не случается никогда: беженец из восточного блока, новый житель страны, в которой за 16 лет до его приезда было принято «окончательное решение» об уничтожении евреев, буквально за несколько лет становится ведущим литературным критиком страны, перед которым трепетали даже маститые писатели и к мнению которого прислушивались даже те, кто был далек от книжных магазинов. Создатель отдела литературной критики «Франкфуртер альгемайне цайтунг» и один из самых популярных телеведущих страны, Райх-Раницкий к концу жизни превратился еще и в некое мерило нравственности и честного подхода к самым сложным вопросам, беспокоящим немецкое общество. Все сложности его собственной биографии, все моральные противоречия и страдания как бы отошли на второй план: маленький польский еврей стал большим символом великой немецкой культуры и олицетворением немецкой совести.

Сам он, однако, оставался реалистом – всегда. Он называл себя «полунемцем, полуполяком и на 100 процентом евреем», избравшим в качестве Отечества немецкую литературу. Самый авторитетный ценитель немецкого слова, с женой и сыном он до последнего своего вздоха говорил по-польски. Он находил себе силы говорить с трибуны Бундестага о Холокосте – собственно, этому было посвящено его последнее публичное выступление в парламенте – но не нашел в себе сил отвести протянутую ему для рукопожатия руку поклонника – голосовавшую за «окончательное решение» руку гитлеровского рейхсминистра вооружений и военной промышленности Альберта Шпеера. Впрочем, об этом изнурительном рукопожатии мы никогда бы не узнали, если бы сам Райх-Раницкий не описал его в своих мемуарах, ставших одним их главных европейских литературных бестселлеров. И в этих нравственных взлетах и моральных падениях, в этом интуитивном чувстве настоящего и чудовищной гибкости при столкновении со злом был весь он – польский еврей, оказавшийся последним великим немцем, живой ХХ век.

Версия для печати