19.01.2006

"СТАБИЛЬНОСТЬ" КАК ФАКТОР ДЕГРАДАЦИИ

Социолог, заведующий отделом социально-политических исследований Левада-Центра Лев Гудков, опираясь на данные социологических исследований, пришел к выводу, что несмотря на внешнее благополучие, общественная ситуация внутри страны достаточно неустойчивая, а широко распространенные массовые разочарование и раздражение – это плата за нереализованные ожидания и надежды. О кризисных проявлениях и механизмах психологической защиты, которые выстраиваются в общественном сознании, Лев Гудков рассказывает «Политкому.Ру»:

- Какова природа возникновения кризисных ситуаций в обществе?

- Напряжение есть в любом обществе. Но государства различаются между собой тем, насколько они способны управлять этими конфликтами. Существуют институциональные, политические, правовые, культурные средства решения социальных противоречий или, по крайней мере, их редуцирования, сведения к такому уровню, на котором подобные коллизии не перерастают в крупномасштабные катаклизмы. Те общества, которые мы называем «цивилизованными», уже довольно давно разработали эффективные системы регулирования напряжений и, как правило, не допускают развития ненормативных конфликтов.

В Европе почти нет таких проявлений. В Германии за последние 15 лет не было ничего подобного, во Франции последние волнения в пригородах Парижа и других городов носили скорее демонстративный характер, указывающий на появление определенных нерешаемых проблем, поэтому социальный ущерб был не очень велик, число жертв минимальное. В Америке последние серьезные массовые беспорядки имели место в 1994 году, в Лос-Анжелесе, на расовой почве, тогда были даже введены войска или национальная гвардия. Но после этого очень многое изменилось.

Это значит, что в обществах есть опыт и средства решения подобных проблем, их ранней диагностики, публичной экспертизы, представления и обсуждения позиций и интересов конфликтных сторон, сознание необходимости поиска приемлемого компромисса или постепенного, шаг за шагом достижения соглашения, приобретающего тем самым юридическую силу. Собственно, только это и определяет минимизацию издержек в конфликте, а значит, может служить мерой эффективности самих механизмов решения проблем, меняющихся в зависимости от стадии конфликта. Главное в этом процессе – ориентация на достижение взаимного баланса интересов, все государственные системы созданы и работают именно для этого. Никакой другой внешней – «объективной», «рациональной» - оценки для этого быть не может. Ни одна из сторон в такой ситуации не может обладать исключительной полнотой прав на истину, соответственно, использовать для своих целей государственную монополию на средства насилия. Таков исторический опыт демократии, систематического и последовательного ограничения государственного произвола. Иначе власть непременно будет стремиться к самосохранению, ставить себе цели «защиты интересов государства», а государство из технического аппарата согласования интересов превращается в самостоятельную силу – неподконтрольную обществу организацию, хунту, банду, тиранию, навязывающуе обществу (населению) свою волю.

- В чем, на Ваш взгляд, заключается слабость российской социальной ситуации?

- В нашей стране картина, совершенно обратная общему ходу европейского развития. Власть у нас совершенно другого происхождения и она рассматривает себя как самодостаточную корпорацию с собственными интересами в социальном поле. Такова ее природа, поскольку она выросла из самодержавия и тоталитаризма. Власть подбирает себе подданых, удобное общество, а не наоборот. А раз сокращается сфера публичного пространства, представительства интересов различных групп, то резко падает эффективность управления, поскольку главным ресурсом власти в этом случае становится использование насилия, возможность принуждения или приведение к состоянию показной лояльности. Но это же означает, что ни одна серьезная социальная или политическая, экономическая проблема не решается и решена таким образом быть не может, поскольку принуждаемая сторона никогда не получает соответствующего удовлетворения, не будет позитивно мотивирована, заинтересована в выполнении того, что хочет власть. Введение при Путине цензуры в СМИ, ликвидация многопартийности и, соответственно, деградация парламентаризма, возвращение к прежнему, зависимому от властей состоянию суда и т.п. меры могут подавить голоса тех, кто выражает интересы групп, не входящих во властные структуры (бюджетников, пенсионеров, тех, кого государство обобрало в самом начале 90-х годов), бизнеса, регионов и проч., создать впечатление «все хорошо, прекрасная маркиза, дела идут как никогда». Однако имитация успешности такой политики не может длиться долго. Ведь и Советский Союз развалился именно в результате накопившихся проблем внутреннего порядка, когда стагнация привела к полной недееспособности системы, а соответственно, усилила скрытые напряжения и конфликты внутри самой власти. После смерти Сталина номенклатура в целях самосохранения резко сократила область применения террора, но это автоматически повлекло за собой замедление и остановку ротации кадров, что в свою очередь привело к геронтократии, потере чувства реальности у правящей верхушки, а в конечном итоге, к коллапсу высшего эшелона власти.

После развала Союза открылись новые каналы мобильности, и множество молодых людей прошло тогда наверх, а с ними появились какие-то надежды на изменение в стране. Но принцип конституции режима (сверху вниз, власть подбирает кадры и общество, а не наоборот) остался тем же. Поэтому через какое-то время новые, сравнительно образованные и компетентные люди, понимающие, что прежняя система существовать в том же виде уже не может, что нужны всесторонние «реформы», стали выталкиваться из структур управления, заменяться некомпетентными в управлении «силовиками», которые зато могли бы обеспечить властные позиции тех, кто был у власти, воспроизводство или сохранность системы. Такая задача возникла уже перед вторым избранием Ельцина, а при Путине дело пошло полным ходом: был ликвидирован парламент, подчинена судебная власть, и так далее.

Сейчас чекисты заполонили все структуры власти, и власть сама пытается восстановить старые структуры управления или создать схожие формы контроля над обществом, опять обрезаны потоки мобильности, и система все больше приобретает черты неэффективного государства.

Два очень явных примера, подтверждающих это: чеченская война, которая из периферийного локального конфликта разрослась на весь Кавказ, стала центральным мотивом внутренней и внешней политики (борьба с терроризмом и обеспечение государственной безопасности), подчинила себе общественную и публичную жизнь, привела к изменению институциональной структуры российского государства. Эта война не может быть закончена, так как она стала сутью нынешнего режима, источником все новых и новых проблем и конфликтов, определяющих смысл существования и законность нынешнего руководства страны. Второй пример - дело ЮКОСа, оказавшее самое негативное влияние на экономику страны, парализующее воздействие на реальный сектор производства, многократно усилившее масштабы коррупции в стране.

Ни одна из проблем, которые Путин называл в первый год своего правления как первоочередные (низкий уровень жизни, преступность, рост экономики, коррупция), не решены. Несмотря на весь рост доходов государства, уровень жизни населения, даже теперь, спустя более 7 лет после кризиса 1998 года, составляет 85-90% по отношению к уровню 1990 года. Коррупция, скажем, достигла такого уровня, когда она является уже не моральной оценкой отношений чиновничества и населения, а принципом устройства власти и экономики. Таким образом, государство из номинально демократического превратилось в полицейское, не в оценочном смысле, а в смысле его устройства и функционирования, когда право принятия решения и его исполнения принадлежат одной и той же инстанции власти. А полиция - не лучший управляющий в делах производства, медицинского обеспечения, образования, науки и т.п. Даже – борьбы с преступностью.- И каковы социальные последствия такой стагнации? - Прежде всего, это консервация бедности населения, апатия общества, теряющего свое будущее. Сегодня это выражается прежде всего в реакции утраты доверия, потере авторитета всеми институтами власти, кроме президентской. Доверие к президенту, или, точнее, остаточные надежды «на доброго царя», в нынешнем российском обществе и является той «жизнеутверждающей» иллюзией, на которой держится общее впечатление, что «все не так уж плохо». Но оборотной стороной этого становится рост диффузной агрессии в обществе, которое пока плохо осознается как проблема, и обществом, и даже специалистами, поскольку сегодня, как и в советское время, все эти вопросы отданы государству.

Мы лидируем в мире по количеству правонарушений, особенно если учесть, что регистрируется лишь что-то около 45 процентов совершаемых преступлений. По самоубийствам мы на первом-втором месте. Смертность от внешних причин (от травматизма, ДТП, убийств и т.п.) чрезвычайно высока - Россия здесь возглавляет список стран. Проявления как будто немотивированной агрессии, обращаемой прежде всего на своих ближних, для социолога играют роль важнейшего показателя процесса социальной дезорганизации, индикатора скрытых процессов социального разложения и накопления пока еще аморфного потенциала будущих кризисов. Очень высокая смертность от сердечных болезней – в два-три раза превышающая уровень смертности от них в европейских странах – это агрессия, направленная вовнутрь. Распад социальных связей... Не говоря уже об алкоголизме…

Все это говорит о том, что потенциал нерегулируемых, неканализируемых напряжений очень высок.

Социальное напряжение может в итоге приобретать разные формы: это и рост ксенофобии, и хронически высокий уровень личных и коллективных страхов, и зависть, мнительность, периодически выплескиваемая враждебность по отношению к соседним странам, коллективные ритуалы демонстрации силы, любование героикой своих мифических предков. Но любая агрессия, любое насилие – это прежде всего сигнал неспособности человека или общества в целом к социальному партнерству, кооперации, достижению, развитию. Агрессия (внутренняя немотивированная злоба, подавляемая в себе или направляемая на себя, или внешняя, как у шпаны или националистов) – это проявление прежде всего низкой ценности человека в данном обществе, непризнание его другими, безнадежности его существования. Когда огромная масса населения выбирает тактику пассивного выживания (ценой снижения запросов), то это означает, что у людей исчезает надежда на возможности улучшить жизнь. Соответственно, здесь невозможно повысить самооценку, бессмысленным оказывается само понятие или чувство собственного достоинства, удовлетворение от самих себя. Но именно в таких условиях возникают массовые ожидания «сильной руки», национального лидера, готового замочить всех в сортире, заставить других «уважать нас» и т.п. Этот феномен коллективной персонификации массовых комплексов ущемленности характерен, разумеется, не только собственно для российской действительности. Нечто похожее демонстрирует сегодня и новый иранский лидер, и белорусский Лукашенко, и другие символические фигуры стран-неудачниц или государств-изгоев.

Конечно, такие настроения неравномерно представлены в российском обществе. Они заметно реже фиксируются в больших городах, особенно – в столицах. Большие города вообще немножко выбиваются из общего уровня – это зоны интенсивного развития. Однако не надо забывать о том, что две трети населения страны составляют жители села и малых городов, образующие хронически депрессивные социальные среды.

Серьезной программы трансформации страны у нынешней власти нет, потому что это бюрократическая корпорация, которая живет от выборов до выборов и не ставит себе таких целей. Нынешние национальные проекты, о которых с такой помпой говорят по всем государственным каналам, реально могут затронуть лишь малую часть нуждающихся, но даже в этом случае эффект от их осуществления будет трудно предсказуемым, поскольку скорее всего они лишь раздразнят оставшихся людей своим очевидным произволом и несправедливостью. Эти проекты, как в свое время программы монетизации социальных льгот, никем просчитаны и ничем не обеспечены (если, конечно, не принимать во внимание необыкновенно удачную для власти внешнеэкономическую конъюнктуру цен на нефть). Государство стремится сбросить с себя социальные обязательства, которые оно провозгласило несколько лет назад, в критические моменты смены власти, и ничто не может помешать ему это сделать, кроме собственного страха руководства страны перед массовыми выступлениями. Видимо, администрация президента рассчитывает, что если напряжение вдруг будет приобретать открытый характер, то она сможет снять его, имея такой излишек нефтяных денег, как это было в прошлом году, бросая их уже без счета. То, что делалось зимой и весной прошлого года, выходит за рамки последовательной и компетентной политики, скорее, это признаки истерической «импровизации», сиюминутных решений по затыканию умножающихся дыр в государстве.

- Разве накапливание агрессии не приведет неизбежно страну к социальному взрыву?

- Я не думаю, что в ближайшее время возможны какие-то массовые выступления или масштабные социальные взрывы.

Политическая культура людей из социальной периферии, а мы живем именно в таких условиях, заключается в том, чтобы суметь любым образом адаптироваться к изменениям в государственной политике, пусть даже ценой снижения собственных запросов. Таков был опыт советской жизни – опыт привыкания к бедности, приспособления к государственному произволу. Ждать импульсов развития от массы в таком обществе не стоит. Там нет никаких представлений о лучшей жизни. Как в колхозе.

- Но ведь застой не может продолжаться вечно… Что станет катализатором перемен?

- Во-первых, такое состояние может продолжаться неопределенно долго, по меркам одной человеческой жизни, например, моей, – всегда. А если серьезно, то более реальной или, по меньшей мере, более вероятной перспективой в этом плане мне представляется неизбежное развитие конфликтов внутри самой власти. Власть крайне неоднородна и по составу, и по характеру интересов различных кланов и группировок. Администрация пытает сколотить некую общую базу или опору нынешнему режиму, собирая вокруг себя всех, кто готов демонстрировать, хотя бы внешне, преданность и лояльность президенту. Но для воспроизводства системы власти этого мало. Приближаются сроки смены власти, а это всегда в России критический момент. Если структуры власти выстраиваются сверху вниз, как мы уже говорили, то любая замена правителя неизбежно тянет за собой перетряхивание всей системы подчинения, замену и перетасовку кадров. Эти отношения сегодня институционально не упорядочены и не могут быть в условиях авторитаризма упорядоченными.

Поэтому режим не может быть устойчивым, держась исключительно только на конъюнктурной сервильности. Для этого нужно еще что-то, кроме коррумпированности интересов, например, убежденность в правильности проводимой политики, какая-то ценностная мотивация, программы модернизации, сознание общего блага, чувство эффективности управления, что-то в этом роде. Состав сегодняшней верхушки очень неоднороден – там есть и идеалисты, и прохвосты, толковые специалисты-трудоголики и генералы-параноики, трусливые беспринципные чиновники и молодые энергичные карьеристы, честолюбие которых заставляет их стремиться к чему-то большему, нежели то, что достается чистым холуйством. Все это люди с разными представлениями о политике и характере задач. Внутри не все так гладко. Вопрос заключается в том, как распределяются эти типы по функциональным позициям, кто задает в конечном счете порядок принятия решений. В последнее время баланс сил все в большей степени смещается в сторону людей некомпетентных, но авторитетных в глазах начальства - силовиков.

Масштаб вторжения чекистов во все властные структуры, последовавший после прихода Путина, очень велик (по оценкам авторитетных экспертов, около 300 тысяч человек – огромное число – перешли из спецслужб и армии в органы государственного и административного управления). Перераспределение этих кадров оказывает существенное влияние на понимание характера проблем, стоящих перед государством, и возможности их решения. Вновь пришедшие люди крайне некомпетентны в тех областях, куда они назначены руководить, а единственный доступный им способ решения проблем – это способ силового решения, контроля и подчинения. Нужно много времени, чтобы они чему-то научились, если это вообще еще возможно.

Но внутри самой власти есть группы, которые мотивированы другими представлениями и интересами, они, возможно, готовы предложить другую модель развития страны, в том числе модернизацию страны и ее экономики. Это, в первую очередь, бизнес, особенно – региональный. Но – именно сейчас эти группы все в большей степени отодвигаются от управления. Попытки усилить контроль над ними вызывают сильное напряжение среди влиятельных ресурсных групп, эти попытки ведут лишь к усилению коррупции, что оборачивается стагнацией экономики или деградацией еще очень слабого реального сектора отечественного производства. Крупный бизнес очень труслив и готов скорее сдать своих, поэтому в целом, при кажущемся благополучии, это делает ситуацию очень неустойчивой.

Если конфликт и возможен, то именно внутри самой бюрократии. И это потрясение, так же, как в истории с развалом СССР, будет неожиданным и необратимым. Что именно послужит спусковым механизмом такого развития, сказать трудно.

- То есть то «благополучие», которое есть сейчас, тормозит развитие?

- Видимое благополучие вообще служит плохую службу. Пример – Чечня. Сама по себе ставка на бандитов с государственными мандатами просто опасна. И независимые исследования, проводимые в Чечне, показывают, насколько хрупко там это «благополучие».

Так же, как и в газовой войне с Украиной, попытка агрессивной политики, на первый взгляд, кажется чрезвычайно эффективной, и население ее в целом одобряет. Но последствия газового конфликта могут быть самыми разными для стран его участниц. Для России, скорее всего, это будет иметь обратный эффект. Уже сегодня мы можем говорить об усилении негативной реакции Запада, изменении отношения к России как партнеру, причем не просто ненадежному, но такому партнеру, который пытается использовать свои экономические возможности в неэкономических, политических целях, что для Европы представляется опасным и неприемлемым.

В отношении СНГ такая политика повлечет за собой гибель надежд (и без того очень слабых) на консолидацию постсоветских пространств на неимперских основаниях.

Украина решит рано или поздно эту экономическую проблему. Но разумные и дружеские партнерские отношения между нами уже будут невозможны, Украина будет так же жестко ориентирована на Запад, как и Польша, что в свою очередь тоже будет еще больше подвигать российское руководство к консервации самых неэффективных структур управления и к еще большему росту изоляционизма. Проект создания новой империи, но уже в виде энергетической супердержавы – это и есть отказ от идеи модернизации. Хотя режиму, с точки зрения его интересов, невероятно повезло в прошлом году с нефтяными ценами, но, следуя этому пути, рано или поздно Россия станет страной хронической деградации, нестабильности и страной-изгоем для европейского мира.

Все те импульсы модернизации страны, трансформации институциональной структуры, которые были сделаны при Ельцине, были сделаны в режиме пожарной необходимости – таким тяжелым было положение населения. А как только настала какая-то стабилизация, то и рост остановился. В этом смысле наши природные богатства и «энергетическая» по своему происхождению стабильность становятся факторами деградации. Деградации не в абсолютном смысле, а по сравнению с тем, каким бы мог быть результат, по сравнению с тем, чего достигли страны, которые находились в похожем исходном положении, то есть в Чехии, Польше, Венгрии, Балтии. Там тоже, конечно, есть проблемы, но важно, что они последовательно решаются. А в России – нет. И хотя исходные социологические показатели общественных настроений в Восточной Европе и России в конце 1980-х – начале 1990-х годов были очень схожими, сейчас - это совсем разные состояния. В Восточной Европе сегодняшний день от советского времени отделяет некий принципиальный социальный рубеж, который европейцами был уже пройден, и это делает нынешнюю ситуацию там необратимой, поворот назад уже невозможным. Эти люди почувствовали себя европейцами. Про Россию этого нельзя сказать.

Беседовала Любовь Шарий

Версия для печати