26.12.2016

Глеб Павловский: «В следующем году мы увидим «бархатное восстание» культурных и научных групп против «деревенской диктатуры»

Конец года всегда дает повод подвести итоги происшедших событий, выделить основные тенденции, высказать предположения на будущее. Своими оценками политических итогов 2016 года с «Политком.RU» поделился известный российский политолог, президент Фонда эффективной политики Глеб Павловский.

– Первый вопрос касается самоощущения, умонастроения российской политической элиты. С одной стороны, всё вроде бы у нее хорошо. Народ уже привык к ухудшению своего положения и почти не ропщет. Выборы в Госдуму прошли лучше, чем ожидали, у партии власти конституционное большинство. Несистемная оппозиция в состоянии полураспада. Но, с другой стороны, продолжаются громкие уголовные дела, которые касаются уже не только губернаторов, но и ведущих членов правительства. Да и вообще – не очень понятны перспективы. Как вы можете оценить психологическое состояние и ожидания правящей элиты?

– Я думаю, что, во-первых, элита не едина. И сегодня такие индикаторы, как выборы в Думу, в общем, очень мало что значат для единства и консолидации элиты. Она себя не отсчитывает от оппозиции. Но она не отсчитывает себя и от народа. Она боится народа, но как-то абстрактно. Элита – теперь это собирательное понятие групп с очень разными интересами. И эти группы всё более тревожно, всё более нервозно напоминают о своих интересах и всё более пристально следят за другими группами, если им кажется, что те выходят вперед.

– А напоминают о своих интересах кому?

– Что значит: кому? Свой интерес ощущает носитель интереса. Но он по правилам нашей системы не может открыто описать политически свои интересы в какой-то легальной, лояльной форме, кроме как в закрытых записках, в закрытых обращениях, в частных разговорах в Администрации президента. Поэтому эти интересы не представлены. И у нас есть буквально несколько исключений, когда с такими заявлениями выходят представители истеблишмента, например, Рамзан Кадыров. Когда у него есть интересы, он о них говорит вслух. Это касается и идеологии, и политики, это касается в особенности бюджета. Он прямо говорит: мне недостаточны бюджетные субсидии, надо их увеличить. И получает ответ. Президент в тот же или на другой день успокаивает и говорит, что интересы будут как-то удовлетворены. Но вообще-то говоря, напор этих невыявленных интересов растет, он проявляется во всей системе власти. Ведь в стране очень разные уровни развития и разные уровни падения экономики у разных регионов. Центр не может выровнять их полностью. Поэтому здесь Россия всё более превращается в поле борьбы влиятельных меньшинств. Недаром, кстати, тема большинства, такая актуальная еще 10 лет назад, отступает сейчас на второй план, потому что это большинство надо мучительно собирать. А реально мы имеем дело со скрыто конфликтующими властными меньшинствами, которые искусственно пока отрезаны от поля презентации, представительства с помощью медиа. Они не имеют прямого доступа к медиа, хотя вроде контролируют их.

Так что здесь и идет тот процесс, который я называю политизация. Идет политизация истеблишмента. Она идет сразу с нескольких сторон. Не только со стороны самих влиятельных групп, но и со стороны центра, который пытается проводить политику разной степени непоследовательности. Например, он взялся бороться с коррупцией, и начинаются посадки губернаторов, потом министра. И это никак не укрепляет консолидацию элит, поскольку на них висит задача обеспечивать лояльность населения, его социальные запросы при падающих доходах. Это тоже политизирует и раздражает истеблишмент. Пока опять-таки это политизация скрытая. Такой искусственный получается климат. Несколько похоже на людей с внутричерепным давлением, которое отличается от артериального давления. У человека обычное давление в норме, а внутричерепное повышенное. Но когда он меряет давление, он этого не видит, у него всё в порядке. Вот это примерно происходит и у нас, поскольку у нас истеблишмент отсечен от возможности коммуникации с населением. По той простой причине, что у нас парализованы средства массовых коммуникаций, и они продвигают всё время некую искусственную повестку: геополитика, какие-то враги, Украина, Сирия, ислам, то есть всё что угодно, кроме реальных конфликтов внутри страны. Но это искусственная ситуация, и она нестабильна.

Кстати, есть не связанная со скрытой политической активностью истеблишмента низовая активность, но она рассеяна, она обычно привязана к местным проблемам: проблемам экологии, проблемам отдельных производств, отдельных поселков, городов. На самом деле это довольно высокий уровень активности, но он дискоммуницирован сразу по двум осям: эти проявления активности не связаны по горизонтали, и они не связаны по вертикали с элитами. Существует довольно высокая степень общественной активности, которая как бы не видна. Она даже не выходит в широкое пространство социальных сетей, но она есть. Получается такая обманчивая картина.

– Второй вопрос касается крупных кадровых перестановок, которые произошли в этом году. Сначала на уровень руководителей регионов пошли назначения выходцев из спецлужб. Затем последовали выдвижения сравнительно молодых менеджеров-технократов (Антон Вайно в Администрации президента, Алиханов в Калининградской области вместо Зиничева, совсем недавно Орешкин в Минэкономразвития). Особняком стоит замена Володина на Кириенко, который, конечно, тоже технократ, но имеет исторические связи с либералами. То есть какой-то единой линии не просматривается. Чем же все-таки руководствуется президент Путин в своей кадровой политике?

– Во-первых, это уже не впервые. Это уже перетряска той кадрово-управленческой схемы, которая сложилась в начале третьего президентского срока Путина, уже, так сказать, в послесурковский период. Тогда тоже очень сильно пересматривалась и менялась структура администрации, и кадры, и отношения с губернаторами, и способы управления выборами и Госдумой. Это надо понимать, потому что если мы не видим этой перспективы, то мы всё время будем преувеличивать значение отдельных перестановок. Просто предыдущая волна оказалась в целом неудачной. С точки зрения президента и его окружения не сложился достаточно стабильный управленческий аппарат. Предыдущий ведь сложился еще в начале нулевых годов и работал примерно десять лет. Новая модель поступравляемой демократии 2012-2016 годов оказалась в этом смысле более краткосрочной. У Володина были определенные бюрократические достижения, но в то же время его модель управления не пережила этих выборов. Главный индикатор неудачи был связан с тем, что идейная мобилизация не перешла в электоральную мобилизацию. То есть посткрымскую высокую степень поддержки не удалось конвертировать в электоральную.

– Вы имеете в виду низкую явку?

– Да.

– А Вы считаете, на выборах в Госдуму для власти была критично важна высокая явка?

– Нет, дело же не в этом. Для власти важен показатель. Наша власть вообще чрезмерно доверяет разным показателям: то рейтингам, то результатам выборов. Но в то же время они не могут не видеть то обстоятельство, что теперь Дума у них выбрана меньшинством, а внутри этого меньшинства преобладают бюджетопотребляющие регионы. То есть это уже очень нестабильная не только политически, но и экономически схема, потому что она диктует торговлю, новый тип административного торга – мы вам голоса, а вы нам бюджет. Это происходит со стороны 10-12 известных регионов – республик Северного Кавказа, Поволжья. И в условиях выпадения доходов бюджета это опасная ситуация, она в любой момент может коллапсировать. Это, наверняка, было замечено. Хотя эта ситуация сохранила большинство в Думе, но качество этого большинства стало другим. И, в общем, это было оценено как неудача не только Володина лично, и может быть, даже не столько, в первую очередь, Володина, а как неудача всей модели в целом.

Кризис модели наметился еще раньше – в первой половине года, когда праймериз «Единой России» пошли не по сценарию, который предполагался. Губернаторы сломали в какой-то степени этот сценарий, и сломали не по злому умыслу, а потому что им надо управлять регионами, выполнять те самые указы, на которые у них нет денег. То есть здесь возникла новая ситуация, и я думаю, что именно поэтому с лета пошла очень интенсивная кадровая перестройка. То, что она была импровизацией, заметно, например, по случаю с Зиничевым

– Ну да, пару месяцев посидел и запросился назад…

– Это ведь скандальное явление. Такого, по-моему, просто не было никогда в Российской Федерации. То есть человека назначили, и выяснилось почти сразу, что он в этой сфере некомпетентен. Как говорится, хороший охранник, но он не понимает просто этого дела и боится в каком-то смысле этой ситуации, боится последовать, условно говоря, за Гайзером. Поэтому новая волна прихода технократов – ее не надо преувеличивать, но она связана с простой задачей выстраивания какой-то регулярной управленческой схемы. Силовики не могут выстроить такую схему. Все, кто знают армию, знают, что это не место высокого порядка. Поэтому будет выстраиваться определенная бюрократическая схема управления, которая должна работать регулярно в очень кризисной ситуации. То есть выстраивается как бы блок, независимый от тех или иных проектов. Проекты могут меняться, но управленческое звено не должно от этого разрушаться. Как я понимаю, в этом идея назначения руководителя АП и его заместителя.

– То есть вы считаете, что приход Сергея Кириенко связан не с грядущими президентскими выборами, а с какой-то более долговременной ставкой?

– Для Кремля это не долговременная ставка, а очень насущная, потому что кризис продолжается. И кризис, от того, что он не имеет какой-то уличной сцены и медийной конфликтной сцены, для знающих людей не становится менее важным. Потому что кризис носит и экономический, и политический, и моральный в какой-то степени характер. Значит, кто-то сегодня, не через два года или пять лет, а уже сегодня должен быть готов к новым виткам турбулентности. Президентские выборы очень важны системе, но система сегодня не может себе позволить отбросить все остальные проблемы и заняться только президентскими выборами. Так можно не дожить до выборов. У нас несколько привыкли преувеличивать значение таких событий для верхушки истеблишмента, но это было время жирных годов, когда можно было сосредоточиться без особого риска на одной политической теме. Сегодня этого нельзя сделать, потому что, скажем, тему разрыва между регионами, дисбаланса между регионами нельзя отложить ради президентских выборов на два года. И таких проблем много. Я уж не говорю про международные проблемы, которые мы, активно вмешавшись в мировую политику, призвали к себе, и теперь их надо тоже решать. Я не думаю, что в Кремле маниакально заняты только президентскими выборами.

– В прошедшем году имели место значительные изменения в силовых структурах. В апреле была создана Национальная гвардия во главе с бывшим главным охранником Путина. О ней вначале много говорили, а сейчас почти не вспоминают. Другое явление года – произошло явное усиление роли ФСБ относительно МВД и Следственного комитета. Можно ли эти изменения связать с изменениями в общей конфигурации власти, или они совершенно автономны?

– Совершенно автономных сфер у нас, конечно, нет. Но надо понимать, что поскольку нет публичной политической сцены, то эти изменения не являются непосредственно политическими изменениями, не ведут обязательно к политическим результатам. Я думаю, что разумно видеть в этом попытки выстроить баланс, который пока никак не удается. И когда идет выброс кадров из ФСО, то, конечно, можно рассматривать это как наступление силовиков, но это будет мифология. Может быть, речь идет о зачистке ФСО скорее и поиске места для людей, которые оттуда уходят.

У нас каждое силовое ведомство всегда пытается усиливаться, это задано аппаратной схемой. Идет аппаратная конкуренция. Теперь это конкуренция еще за снижающиеся ресурсы – финансовые и т.д. ФСБ недопустимо плотно вовлечена в бизнес, в экономическую деятельность, и эта борьба часто носит неполитический характер. А внутри этой борьбы идет еще такой спонтанный кадровый процесс. Поскольку у нас перекрыты обычные кадровые лифты, то молодые силовые чиновники среднего звена имеют только один вариант продвижения: им надо собирать досье на начальников. И они собирают, скажем, коррупционные и другие дела либо на свое начальство, либо на начальство соседних силовых структур – тоже такой интересный момент, перекрестное такое опыление, потому что копать под своего начальника опаснее, чем копать под начальника другого главка. И эти процессы не управляются прямо из Кремля, они идут в какой-то степени снизу. Они тоже связаны с новым бумом меньшинств, с тем, что меньшинства в новых условиях вынуждены искать какие-то неконвенциональные способы продвигать свои интересы.

– А создание Национальной гвардии с чем связано?

– Понимаете, я 25 лет наблюдаю этот процесс попыток создания Национальной гвардии. Впервые это активно обсуждалось еще осенью 1991 года. Создание Российской гвардии – это была очень популярная тогда тема. И даже, по-моему, были указы президента, которые не выполнялись тогда. Эта идея реально связана, на мой взгляд, с одной стороны, с попытками выстроить хотя бы в одной сфере работающую сильную вертикаль, восходящую прямо к президенту, – внутриполитическую силовую вертикаль. А с другой стороны, она мотивирована самыми разными вещами, в том числе попыткой размыть силовой концентрат, возникший в Чечне. Потому что, конечно же, для Путина кажется ненормальным уровень концентрации личных вооруженных сил у президента Чечни. Что может сделать Путин? Он может интегрировать эти силы в какую-то структуру. И я думаю, при создании Национальной гвардии одним из мотивов служило включение в нее чеченских сил. Вспомним год назад силовые демонстрации в Чечне, вооруженные люди на стадионах – всё это не могло понравиться в Кремле. Здесь несколько мотивов, и пока мы имеем дело с некоторым возникшим хаосом. Система не выстроена пока, идет реорганизация, препирательства, невыплаты жалования. Мы ведь помним, что была неудачная реформа МВД в президентство Медведева. Может быть, создание Национальной гвардии имеет и эту причину тоже – незаконное дитя неудачной медведевской реформы милиции.

– Вопрос из другой сферы. В этом году активно продолжалась борьба за священный характер духовных скреп (в различных толкованиях). Плюс еще возродился вирус доносительства. Бдительные патриотические граждане пишут в разные инстанции, те охотно откликаются. С другой стороны, новым явлением стало публичное сопротивление со стороны авторитетных художников и интеллектуалов, у которых, похоже, иссякло терпение. На ваш взгляд, будет ли это сопротивление нарастать? И как в этом конфликте поведет себя власть?

– Власть здесь не имеет пока решения. Потому что ведь она сама допустила этот процесс, я бы сказал, поощряемой низовой активности, которая должна изображать мнение большинства. Тут такой важный момент, что все эти многочисленные реакционные инициативы последних лет – они ведь шли под флагом мнения народного большинства. И выяснилось две вещи. Что, во-первых, это не мнение большинства, а это мнение опять-таки меньшинств, причем иногда очень маленьких – каких-то групп активистов, каких-то реакционно настроенных общественных деятелей, каких-то депутатов, иногда просто фриков.

А во-вторых, выяснилось, что всё это вместе формируется в какую-то удушающую атмосферу в стране, которая впадает в вариант атмосферы пьес драматурга Островского, где какие-то невежественные люди по любому поводу поднимают крик и с этим криком реально отбирают государственную власть. И государственная власть теряет инициативу, они ее реально потеряли. Ведь произошло такое странное явление, что если в прошлом Кремль гордился своей инициативностью, тем, что он всегда опережает своей повесткой общественную повестку, то теперь впереди Кремля бегут очень странные люди, которые запугивают других людей, требуют принятия реформ, возвращающих нас в какое-то искусственное прошлое, которое опять-таки они сами и придумали. То есть возникает ситуация, когда Кремль вынужден реагировать на мелкие окрики, общественно и идеологические рискованные окрики, и всегда оказывается отстающим, всегда оказывается в арьергарде.

И в конце концов от этого устали культурные элиты, потому что, конечно же, эта атмосфера используется в конкуренции в культуре за бюджет, в конкуренции в науке, разлагается университетская и академическая этика под флагом борьбы за небывалый патриотизм. Я думаю, в следующем году мы увидим такое, я бы сказал, бархатное восстание культурных и научных групп против такой - в кавычках - «деревенской диктатуры».

– А Кремль-то как к этому будет относиться?

– Кремль не может позволить себе вернуться – даже не знаю куда, на 150 лет назад. Погрузить страну в атмосферу российского маккартизма. Действительно в Америке эпоха сенатора Маккарти была чем-то похожей, она привела к шельмованию интеллигенции и временному отставанию Америки от Советского Союза, потому что было принято подозревать либералов и вообще интеллигентов в предательстве. Так и мы. Ведь мы и так идем не впереди всей планеты в науке. И у нас открыты границы, люди будут уезжать. Мы просто стимулируем таким образом потерю своих мыслящих групп, групп, которые могут что-то ценное предложить, в том числе и в области импортозамещения.

Поэтому я думаю, что здесь мы уперлись в тупик с этой политикой, и в 2016 году началась обратная реакция. Мы присутствуем в начале реакции активных культурных и общественных групп, в начале сопротивления, отпора этой погромной атмосфере, которая развивалась безнаказанно несколько лет. Кстати, эта атмосфера имела два плохих последствия. Во-первых, возник соблазн у силовых структур возбуждать уголовные дела по ничтожным поводам, тем самым улучшая статистику борьбы с преступностью. И мы это видим сплошь и рядом. Во-вторых, возник феномен безнаказанного активизма. Этот феномен уже тоже кажется власти опасным, и они начинают тормозить этих добровольных активистов, которые пытаются брать на себя функции государства вплоть до насилия. Государству придется с этим как-то бороться.

Беседовал Александр Ивахник

Версия для печати