26.07.2010 | Татьяна Ворожейкина

Познается в сравнении

Сравнение нынешнего российского режима с теми типами авторитаризма, которые существовали в ХХ в. в других странах, позволяет, на мой взгляд, получить представление о природе российского режима и характере его институтов. В особенности интересным под этим углом зрения представляется сравнение с Латинской Америкой, давшей, как ни один другой континент, максимальное разнообразие видов авторитаризма.

В самом общем виде латиноамериканские авторитарные режимы ХХ в. можно разделить на традиционалистские и модернизаторские (режимы авторитарной модернизации), выделив внутри последних авторитарно-популистские и авторитарно-бюрократические режимы. Исходным параметром предлагаемой типологии является характер социально-экономического кризиса, который порождает определенный авторитарный режим. В ХХ в. традиционалистские авторитарные режимы не были, как это часто считается, порождением традиционных структур как таковых, а, напротив, продуктом их начавшегося разложения в результате включения в мировой рынок. Классическими примерами таких режимов были диктатуры: Трухильо — в Доминиканской Республике (1930-1961), клана Сомосы — в Никарагуа (1934-1979), Убико — в Гватемале (1931-1944), клана Дювалье — на Гаити (1957-1986).

Их характеризовало полное отсутствие представительной политической системы или ее полная имитация. Это были по преимуществу режимы личной власти, опиравшейся на узкий круг приближенных и преторианские репрессивные структуры — национальную гвардию, полицию и лично контролируемые диктатором полувоенные формирования. Большинство диктаторов этого типа были выходцами из репрессивных структур. Обладая властью де-факто, диктатор периодически назначал временного местоблюстителя на пост президента, соблюдая тем самым конституционный порядок.

Традиционалистские авторитарные режимы в Латинской Америке были сверхрепрессивными: основным способом борьбы с любыми проявлениями оппозиции было физическое уничтожение ее участников. Важнейшей отличительной чертой традиционалистских авторитарных режимов было полное, нерасчлененное единство власти и собственности. Все перечисленные диктаторы и (или) их семьи были обладателями огромных состояний, зачастую составленных из активов, конфискованных у убитых или высланных за границу противников диктатуры. Трухильо, Сомоса и Дювалье владели своими странами как семейной собственностью: им принадлежала значительная часть обрабатываемых земель, наиболее прибыльные промышленные и транспортные предприятия, газеты и телевизионные компании, большая часть дорогой недвижимости. Репрессивные структуры, таким образом, охраняли не только власть, но и собственность диктатора и узкого круга его приближенных. Утеря власти однозначно вела к утере собственности, а ослабление и дряхление диктатора — к обрушению режима. Свержение личной диктатуры нигде не означало перехода к демократии, а открывало дорогу длительному периоду политической нестабильности и социальных конфликтов. Нерасчлененное единство власти и собственности в сочетании с политическим и социальным господством, не опосредованным институтами, на десятилетия замедлили процессы социально-экономической модернизации в этих странах.

Авторитарно-популистские режимы возникли в более развитых странах Латинской Америки в ту же эпоху, что и традиционалистские режимы в менее развитых ее странах, — в 1930-1940-е гг. Спусковым механизмом для их появления послужил мировой экономический кризис 1929-1930 гг. и последовавшая за ним Великая депрессия.

Популистские режимы — Ж. Варгаса в Бразилии (1930-1945), Х. Д. Перона в Аргентине (1946-1955) и Л. Карденаса в Мексике (1934-1940) — представляли собой наиболее последовательную в истории Латинской Америки попытку интегрировать общество сверху путем активного вмешательства государства, которое стремилось инкорпорировать городских трудящихся и средние слои в созданные сверху корпоративные структуры. Предполагалось, что корпоративные организации — профсоюзы, партии, предпринимательские союзы, молодежные и женские движения — должны образовать новую систему представительства классов и групп интересов и заменить собой либеральную систему представительной власти. Популистские режимы были включающими в социальном отношении: они опирались на широкую социальную коалицию эпохи быстрой индустриализации, включавшую городских трудящихся, предпринимателей и бюрократию.

Самым успешным из латиноамериканских популистских режимов оказался мексиканский. Созданная в 1928 г. Институционно-революционная партия (ИРП) правила в Мексике до 2000 г., когда власть в результате демократических выборов перешла к оппозиции. Социальный контракт, обеспечивший феноменальное политическое долголетие этого режима, включал обмен политических прав и свобод на перераспределение в пользу средне- и низкодоходных групп населения, с одной стороны, и осуществление государством экономического курса в интересах предпринимателей в обмен на отказ последних от прямого вмешательства в политику — с другой. Для режима ИРП больше, чем для какого-либо другого из популистских режимов, была характерна высокая степень единства власти и собственности. Наличие партии-государства, огромного госсектора в ведущих отраслях экономики, всепроникающий государственный контроль и регулирование породили огромный слой государственной бюрократии, имевшей собственные экономические интересы, и, соответственно, всепроникающую коррупцию.

В основе политической устойчивости мексиканского режима лежала скрупулезная легитимация авторитарного по существу режима через систему формально демократических институтов. В Мексике регулярно и в полном соответствии с конституцией проводились выборы исполнительной и законодательной власти на федеральном уровне и уровне штатов. Существовала определенная, хотя и регулируемая государством свобода прессы при полном контроле государства над телевидением. Оппозиционные политические партии действовали после 1977 г. относительно свободно.

Вместе с тем выборы, в особенности выборы на важнейший политический пост президента страны, носили характер плебисцита. Реально выбор преемника осуществлялся единолично действующим президентом. Президентская власть функционировала как автономная и самодостаточная сила, полностью господствовавшая и в политике, и в обществе. Правящая партия концентрировала и монополизировала все административные ресурсы, остальные политические партии были или маргинализованы, или представляли собой более или менее явные креатуры ИРП, призванные обеспечивать видимость многопартийности. Федеральная исполнительная власть полностью контролировала губернаторов штатов, несмотря на их формальную выборность.

Эта система была бы неизбежно обречена на застой и саморазрушение, если бы не важнейший принцип непереизбрания, введенный в конституцию страны в 1934 г., — президент страны мог быть избран только на один шестилетний срок. Это положило конец попыткам перевести реальную власть в неконституционное русло и обеспечивало постоянное обновление политической и административной элиты, создавая устойчивые каналы вертикальной мобильности для партийной и государственной бюрократии, поскольку каждый новый президент приводил с собой свою команду. Именно этот институциональный принцип исключал физическое самочувствие или смерть властителя из числа факторов, определяющих судьбу политической системы. В этом состоит радикальное отличие мексиканской системы от советской, также основанной на единстве партии и государства, и нынешней российской — введение институциональных ограничений личной власти позволило обеспечить одновременно преемственность и обновление политической и административной системы.

Наиболее общая причина удивительной живучести латиноамериканского популизма коренится, по моему убеждению, в главной проблеме социального развития континента — проблеме включения социально исключенных в политическую систему. Современная Венесуэла представляет собой наиболее выразительный пример того, как обрушение старой, формально демократической, но непроницаемой для исключенных политической системы приводит к становлению — демократическим путем! — авторитарных режимов, которые быстро сводят на нет, выхолащивают представительный характер институтов и их способность транслировать интересы общества (в том числе протест) в политическую сферу. Без демократического решения этой проклятой проблемы патерналистские тенденции социальных низов будут вновь и вновь смыкаться с авторитарными тенденциями в самой политической системе и разрушать институциональное опосредование между гражданским и политическим обществом.

Режимы авторитарной модернизации второго типа возникли во второй половине 1960-х — 1970-е гг. в наиболее развитых странах Латинской Америки — Бразилии, Аргентине, Уругвае и Чили. Эти режимы представляли собой, вопреки ожиданиям теории модернизации, продукт развития, а не отсталости. Их породил кризис самого процесса индустриализации, исчерпание экономического потенциала легкой фазы замещения импорта, лежавшего в основе динамизма популистской модели.

Одним из важных признаков, отделявших авторитарно-бюрократические режимы от традиционалистских, являлось наличие более или менее структурированной системы институционализации авторитарной власти. Даже в Чили, где режим возглавлял лично генерал Пиночет, существовала система институционального перераспределения власти и ответственности — через военную хунту со сменяемым в соответствии с воинским званием и выслугой лет составом. Бразильский военный режим 1964-1985 гг. сохранял представительные органы с чисто формальными и крайне урезанными полномочиями и проводил выборы, в которых могли участвовать только разрешенные диктатурой партии. Реальная власть при этом принадлежала президенту, пост которого каждые пять лет замещал генерал, который был старшим по званию и выслуге лет в вооруженных силах.

Все эти режимы были порождены глубоким социальным расколом в обществе, иногда принимавшим форму революции и гражданской войны, и потому были в высшей степени репрессивными (контрреволюционными). В политическом плане это означало уничтожение (или выхолащивание) представительных органов, ликвидацию свободы печати, запреты на занятия политической деятельностью, репрессии против инакомыслящих, официальный и экстраофициальный террор («эскадроны смерти»). В социальном плане они носили «исключающий» характер — первоначальный экономический успех и стабилизация были везде достигнуты за счет резкого сокращения доли наемных трудящихся в потреблении, главным образом путем ликвидации независимых профсоюзов. Не случайно, что политика наиболее успешных в экономическом отношении военных режимов — в Бразилии и Чили способствовала превращению их в страны с самым неравномерным в Латинской Америке распределением доходов.

Важнейшим фактором экономического успеха чилийского военного режима было, как представляется, последовательно проведенное разделение власти и собственности. Государство полностью, за исключением добычи меди, ушло из экономики. У государственных институтов и отдельных чиновников не было собственных экономических интересов, и они не контролировали собственника через механизмы прямой и завуалированной коррупции. Добившись наименьших успехов в сфере собственной политической институционализации (на протяжении 16 лет не проводилось никаких выборов, все представительные органы были распущены, а политические партии запрещены), авторитарный режим смог создать устойчивые экономические институты, обеспечившие стабильное функционирование рыночной экономики. Под этим углом зрения чилийский авторитарно-бюрократический режим является антиподом мексиканского авторитарно-популистского, который довел до совершенства политико-институциональное прикрытие авторитаризма, но при этом не смог создать экономические и правовые институты, отделяющие власть и экономические интересы ее носителей от собственности.

Подводя итог сказанному об авторитарных режимах последнего, третьего типа, необходимо, как представляется, вернуться к началу и задать вопрос о том, насколько оправданно употребление термина «авторитарная модернизация» для их характеристики. Можно ли, иначе говоря, считать, что эти режимы, и в частности самые экономически успешные из них, действительно осуществили модернизацию своих стран? С моей точки зрения, модернизация представляет собой комплексный процесс, с разной скоростью протекающий в различных сферах: экономической, технологической, социальной, культурной, политической. Центральным звеном этого процесса, однако, является модернизация социальных отношений, отношений господства — именно в этой сфере совершается та решающая трансформация, которая ведет к становлению общества, обладающего собственными внутренними, отличными от государственных и не сводимыми к ним механизмами интеграции, и к появлению автономного типа личности. Эта трансформация ни в коей мере не является простым и предопределенным результатом трансформации экономической, а требует таких институциональных и социокультурных механизмов, которые позволяют преодолевать традиционный тип отношений господства или, по крайней мере, ограничивать его рамками постоянно сужающихся географических и социальных анклавов. Между тем большинство авторитарных режимов этого типа уже в силу условий своего возникновения, связанных с репрессиями и насилием, стремились к восстановлению «порядка и власти», за которым стояло не что иное, как восстановление традиционных отношений господства, иерархических структур, пошатнувшихся в результате социально-экономического кризиса. С этой точки зрения, большинство латиноамериканских авторитарных режимов были антимодернизаторскими и, более того, сам термин «авторитарная модернизация» представляет собой оксюморон, поскольку авторитаризм в принципе противоречит социальной модернизации.

Во всех случаях экономически успешного авторитаризма (Бразилия, Чили) модернизация социальных отношений, типа человека и тем более политической сферы осуществляется уже после демонтажа авторитарных режимов в ходе процесса политической демократизации. Этот процесс отнюдь не был подготовлен в недрах авторитарных режимов, как это часто полагают сторонники «разумного авторитаризма», а, напротив, требовал преодоления многообразных проявлений авторитаризма и авторитарных анклавов, доставшихся в наследство от диктатур.

Сравнение путинского режима в России с рассмотренными выше типами авторитаризма приводит к нескольким важным соображениям.

По критерию происхождения, положенному в основу предложенной классификации, путинский режим нельзя объединить ни с одним из известных типов авторитаризма, существовавших в ХХ в. Он единичен, поскольку является результатом процесса разложения тоталитаризма, представляющего собой единичный случай в мировой истории. Ни один из тоталитарных режимов, возникших в других странах (в Германии и — с оговорками — в Италии), не трансформировался в результате внутреннего разложения, все они были разрушены в результате военной интервенции извне, полностью уничтожившей структуры власти и репрессивные институты всех уровней.

Это не означает, однако, что путинский режим уникален и по всем остальным параметрам. Напротив, практически все элементы, из которых сложен этот режим, отнюдь не уникальны и хорошо известны из опыта других стран. Это в первую очередь касается двух наиболее важных характеристик, разделяющих различные типы авторитаризма, о которых шла речь выше: характер политической институционализации режима и степень единства или разделения власти и собственности. По первому критерию — слабости политической институционализации — путинский режим гораздо ближе к традиционалистским авторитарным режимам, чем к популистским или даже авторитарно-бюрократическим. В России не создано ни правящей партии, обеспечивающей эффективные каналы вертикальной мобильности, ни институциональной системы преемственности власти, выводящей ее за пределы властного горизонта одного человека.

Вторая характеристика — нераздельность власти и собственности — объединяет путинский режим с традиционалистскими и авторитарно-популистскими и отделяет его от наиболее эффективных в экономическом отношении авторитарно-бюрократических режимов. С этой точки зрения, те, кто рассчитывал на ускоренную модернизацию под эгидой авторитарного режима по чилийскому образцу, получили скорее Трухильо, чем Пиночета. Скорость, с которой властная группировка в России прибрала к рукам все наиболее прибыльные экономические активы в стране, существенно превышает ту, с которой получили свои страны в собственность традиционалистские режимы в Центральной Америке.

Возникновение путинского режима, так же как приход к власти традиционалистских и авторитарно-бюрократических режимов, связано с изначальным кровопролитием — чеченской войной. Военные действия, через которые в течение 10 лет прошли российские репрессивные структуры, способствовали утверждению насилия в качестве одного из базовых элементов социальных отношений. Насилие, осуществляемое в псевдоправовых формах, а чаще — голое, неинституционализированное, стало в путинское десятилетие важнейшим фактором демодернизации, ретрадиционализации отношений господства. Основанное на насилии политическое господство репрессивных структур, на которые опираются слабо институционализированные авторитарные режимы, оставляет трудно преодолеваемый след в психологии людей, привыкших считать себя подданными, и в их отношении к государству.

Мне кажется, что перечисленных особенностей путинского режима достаточно, чтобы характеризовать его как авторитарный, понимая под авторитаризмом набор определенных качеств, в той или иной мере присущих авторитарным режимам. Вместе с тем очевидна неспособность российских правящих и господствующих групп к институционализации авторитарного режима. Путинский режим — это режим неструктурированного, «рассеянного» авторитаризма, режим избирательного применения репрессий и избирательного правосудия. Это же обстоятельство — киселеподобный, неструктурированный характер авторитаризма в России — препятствует, как представляется, и формированию социального и политического протеста против него в обществе.

Татьяна Ворожейкина — независимый исследователь.

Оригинал материала опубликован в газете «Ведомости» 14.07.2010, 128 (2646) и 21.07.2010, 133 (2651)

Версия для печати