28.09.2023 | Политком.RU

Поколенческий разрыв в современной России

Поколенческий разрыв является одной из основных политических проблем современной России, так как усугубляется принципиальной разницей в вопросе интеграции в глобальный мир. События последних полутора лет являются в значительной степени попыткой развернуть вспять этот разрыв, вернувшись к «норме».

Стиль жизни

Поколенческие проблемы есть в любом обществе, но они смягчаются преемственностью ценностей и способностью старших поколений адаптироваться не просто к новым технологиям (все в разное время быстро учились пользоваться электричеством и телевизором), но и к связанному с ними стилю жизни. И в целом куда большей близостью между поколениями, когда в советское время люди жили в одной квартире и смотрели по вечерам по единственному телевизору одни и те же фильмы. Они могли слушать разную музыку, но внешнее влияние было ограничено – особенно в советское время, когда существовал «железный занавес».

Авторитет старших поколений оставался высоким, несмотря на локальное бунтарство молодежи – вспомним, как в «Заставе Ильича» главный герой обращается за советом о том, как жить дальше, к погибшему на войне отцу. Хотя тот в первоначальной, не искаженной цензурой версии фильма, не может дать ответа, но многим зрителям (как и советским цензорам) ближе переделанная версия, где совет дается. Такие аргументы советской индустриальной эпохи как «мы победили в войне», «мы восстановили разрушенное хозяйство» и даже «мы делали ракеты и строили БАМ» носили весомый (хотя и уменьшающийся со временем) характер. Протест конца 1980-х против номенклатуры в условиях всеобщего дефицита не носил ярко выраженного поколенческого характера - за Ельцина в 1989 году в Москве голосовали 90% жителей столицы всех возрастов.

В последнее десятилетие поколенческая проблема усиливалась. Молодые люди все более живут в глобальном мире, не просто заимствуя отдельные его элементы (музыку, моду), но все чаще воспринимая как нормативные его мейнстримные ценности. На технологическом уровне происходит разрыв – молодые даже не включали телевизор, который является источником нормативной информации для старших. Молодые чаще «отделяются», снимая квартиры, причем за счет своих заработков (а не за счет родителей, как в той же «Заставе Ильича», чего в советское время могли позволить себе немногие семьи).

Не менее важно и то, что старшие поколения перестают быть авторитетами как из-за технологического разрыва (они могут освоить элементы новых технологий, но им дискомфортно в рамках постиндустриального мира), так и в связи с дефицитом достижений, которые могли быть признаны молодыми. Опыт выживания 90-х годов и формирования рыночной экономики при всем драматизме и важности этих событий к таким достижениям для современной молодежи не относятся.

Фактор распада СССР

Фактор, относящийся к старшим («советским») поколениям, кажется, лежит на поверхности – травма от распада СССР. Причем травма, усиливающаяся со временем, так как поначалу распад считался событием не фатальным и обратимым. Одни апеллировали к многовековой совместной истории, другие – к технологическим цепочкам, а третьи вообще считали, что в межнациональных конфликтах виновата партийная мафия, сросшаяся с теневой экономикой, и что интеллектуалы и демократы Тер-Петросян и Эльчибей смогут понять друг друга.

Эти аргументы были разного качества (самый наивный - «демократический» - рухнул раньше других), но у них в конечном счете была одна печальная судьба. Поэтому идея допустимости силового реванша чем дальше, тем больше становилась приемлемой не только для твердых и непреклонных сторонников СССР (их всегда было меньшинство), но и для куда большего числа людей. В том числе и тех, кто не просто нейтрально-отстраненно относился к распаду СССР, но и тех, кто по разным причинам приветствовал его - исходя либо из нежизнеспособности советского государства, либо из ущемленности прав Российской Федерации в условиях, когда центр вкладывал средства в развитие других союзных республик.

Среди нынешних пламенных патриотов немало тех, кто считал, что Прибалтику еще можно отпустить (она в СССР была «нашим Западом»), а остальные страны должны быть частью некоей общности, которая в обозримом будущем станет государственным образованием. Площадкой для формирования такого образования (а не для «цивилизованного развода») представлялось СНГ. Само его наличие (с мощной правовой базой в виде большого количества соглашений) было сильным аргументом в спорах со скептиками, которые сейчас выглядят кассандрами.

Еще одним аргументом был пример Евросоюза – раз европейские страны интегрируются, то почему бы – пусть в среднесрочной перспективе - не произойти аналогичному (а, может быть, и более продвинутому) процессу и на постсоветском пространстве. Тем более, что начало 90-х было временем еврооптимизма, только что (в феврале 1992 года) был подписан Маастрихтский договор. Принципиальное отличие – что в ЕС нет одного крупного игрока, который по своей мощи перевешивает всех остальных – здесь не учитывалось. Также не учитывалось и то, что отделившиеся страны по определению «отталкиваются» от такого игрока и строят свою идентичность в том числе на непризнании его главенства (это ярко проявилось при распаде Австро-Венгрии).

В любом случае, усиливавшееся разочарование вело к поиску виновных. Усиливались маргинальные в первой половине 90-х годов конспирологические представления, что распад стал результатом заговора нескольких человек (Горбачева-Шеварднадзе-Яковлева и Ельцина-Кравчука-Шушкевича), а «простые люди», разумеется, были против. Конспирология распространилась и на книжную сферу, и на Интернет. Популярность «попаданческой» литературы, где наш современник, перенесенный в прошлое, силовыми методами исправляет исторические ошибки, громит заговоры и расширяют территорию страны также была связана с тоской по единому могущественному государству. Интересно, что «попаданцы» не занимаются менее эффектными делами – такими как развитие науки (если не считать прикладной науки, необходимой для военно-промышленной сферы).

Восприятие Великой Отечественной войны

На первый взгляд, результаты опросов о Великой Отечественной войне демонстрируют единство поколений, но при ближайшем рассмотрении выясняется, что это единство подвержено эрозии.

Опрос ВЦИОМ, проведенный в 2020 году, показал, что абсолютное большинство россиян (95%) были согласны с утверждением, что победа в Великой Отечественной войне является главным событием XX века для России. Поколение 45+ чаще выражала абсолютное согласие с данным утверждением (45-59 лет - 86%, 60+ - 94%). Молодежь в возрасте от 18 до 34 лет соглашалась несколько менее активно - 71-72% - но это все равно больше двух третей.

Но социологи задали дополнительный вопрос – является ли Победа важнейшим событием в отечественной истории или же важным событием, наряду с другими (были еще варианты «второстепенное» или «рядовое» событие, но они были заведомыми аутсайдерами). И вот тут выяснилось, что Победа – это важнейшее событие для 69%, а важное, наряду с другими – для 27%. Причем в возрастной группе 18-24 года некоторый перевес имело мнение, что это важное событие, наряду с другими – 49 к 44%. Кстати, другие варианты («второстепенное» или «рядовое») собрали в этой категории в сумме 6% - это немного, но все же отличается от статистической погрешности.

Еще один опрос ВЦИОМ (2021 года) - о том, знают ли россияне подробности участия их родственников в войне. 43% респондентов сказали, что знают об этом много из рассказов близких и семейных архивов (видно, что вопрос скорректирован с учетом того, что многие молодые люди уже не видели своих родственников-фронтовиков). Среди респондентов в возрасте 18-34 лет этот вариант выбрали 24-26%. У остальных возрастных групп этот показатель существенно выше – 42-56%.

Война, конечно, не забывается и забыта не будет. Происходит другой процесс – тема войны и Победы становится для новых поколений менее личностно окрашенной, воспринимаемой более отстраненно. Не как уникальное в своем величии и трагизме главное событие не только российской, но и мировой истории, а как одно из значимых событий прошлого, о подробностях которого многие из них имеют довольно смутное представление. Еще десять лет назад Московский гуманитарный университет провел опрос студентов из разных регионов страны, показавший, что больше трети из них (37%) не смогли вспомнить ни одного военачальника времен войны и почти половина (47%) – героев войны из числа солдат и офицеров (такое различие объясняется очень высокой известностью маршала Жукова – 57%, но уже маршала Рокоссовского назвали лишь 19%).

Этому способствует не только уход поколения ветеранов, которые могли бы рассказывать о фронтовых годах, но и снижение общественной роли телевидения. В прежние годы люди всей семьей смотрели наиболее значимые фильмы, среди которых было немало посвященных войне. Сейчас же аудитория военных фильмов включает в себя в основном представителей советских поколений, которые с ностальгией в очередной раз смотрят старые картины и крайне критически относятся к современным версиям.

Этот процесс ведет также к тому, что Великая Отечественная война постепенно перестает быть абсолютным мерилом для оценки событий современности. Среди людей старших возрастов до сих пор высочайшей оценкой является «Я бы с ним в разведку пошел» - многие молодые искренне не понимают, о чем идет речь. И вообще советские мемы, в немалой степени заимствованные из фильмов, тоже вызывают у них недоумение – почему сильные эмоции должна вызывать фраза «Вор должен сидеть в тюрьме», которая представляется им банальной. И почему люди старших поколений вспоминают про Штирлица, куда-то шедшего по коридору, из долгого черно-белого фильма.

Война и Запад

Для многих советских людей Запад был образцом материального преуспевания (пресловутые десятки сортов колбасы) и культуры (от Шекспира до Леннона) – в этом была его мощная мягкая сила уже в то время. Советские официальные авторы усиленно боролись с таким мещанским низкопоклонством (вспомним «а сало русское едят» из басни Сергея Михалкова), но такая борьба была не слишком эффективной, поскольку сами эти авторы нередко пользовались благами западной цивилизации.

Но война и Победа давали ощущение морального превосходства над Западом – в первую очередь, из-за несопоставимого числа жертв. Когда много лет назад вышел фильм Saving Private Ryan, то у многих советских по своему воспитанию людей он вызвал эмоциональный протест - не только потому, что «нас там нет», но и из-за сюжета фильма («у нас целыми семьями гибли и никто никого в тыл не отзывал»). Напряжение сил было совершенно разным. Несколько лет назад Мэл Гибсон снял Hacksaw Ridge - про отказника по соображениям совести, пошедшего служить санитаром и получившего медаль Почета (аналог Героя Советского Союза) за вынос десятков раненых с поля боя. В СССР это делали женщины, получавшие медаль «За боевые заслуги».

Также в советском обществе сформировалось устойчивое представлением, что почти всю войну СССР противостоял врагу в одиночестве, а тогдашние западные союзники подключились только на последнем этапе, да и то пытались сговориться с Гитлером (см. культовый фильм «Семнадцать мгновений весны», концепция которого восходила еще к сталинскому фильму «Секретная миссия»).

Контраст между жизнью в СССР и на Западе также воспринимался как результат страшной несправедливости - почему у «них» хорошо, когда мы столько перенесли. Это в пределе перерастало в желание, чтобы и «им» тоже жизнь медом не казалась. Корней Чуковский был шокирован историей, с которой он столкнулся: «25 июля 1969 года. Весь поглощен полетом американцев на Луну. Наши интернационалисты, так много говорившие о мировом масштабе космических полетов, полны зависти и ненависти к великим американским героям - и внушили те же чувства народу. В то время когда у меня «грудь от нежности болит» - нежности к этим людям, домработница Лиды Маруся сказала: «Эх, подохли бы они по дороге»». И это притом, что советская пропаганда оценивала полет американцев довольно сдержанно.

И вклад будущих союзников по Варшавскому договору оценивался в обществе невысоко. Киноэпопею «Освобождение» посмотрели 56 млн зрителей, а ее продолжение «Солдаты свободы» (про вклад союзников и лично руководителей восточноевропейских стран) – 34 млн (первые две серии), а затем и 27 млн (последние две серии). Сложным было отношение к Тито – конечно, фашистским палачом в 70-е годы его уже давно не считали, но ощущение неблагодарности («мы его спасли в 1944-м, а он потом крутить начал») осталось. Венгерская революция, Пражская весна и «Солидарность» в Польше также воспринимались многими советскими людьми как неблагодарность за освобождение. Так что общество внутренне было готово к тому, что в нулевые годы стала активно (причем снизу, со стороны энтузиастов) продвигаться идея, что в войну нам противостояла вся Европа («будущий Евросоюз»).

У молодых поколений таких представлений существенно меньше – неудивительно, что в современной России принят закон, запрещающий отрицать решающую роль СССР в победе над нацизмом. Это не только ответ на резолюцию Европарламента 2019 года о нацизме и коммунизме, но и стремление оградить молодежь от западных интерпретаций истории. В СССР такой закон не имел бы никакого смысла, так как советский подход воспринимался абсолютным большинством во всех возрастных группах (несмотря на разномыслия в ряде других вопросов) как единственно верный.

Проблема полезности

Одно из главных понятий для советских людей – полезность. Еще в сталинском Союзе была примечательная формулировка увольнения – «за невозможностью дальнейшего использования». Вслед за этим, кстати, не обязательно следовал арест – просто государство считало, что пользы от этого человека в его профессиональной сфере больше нет.

Но и вопрос об отношении к сталинским репрессиям даже в период хрущевской оттепели решался именно в контексте полезности. Главным аргументом в советском разоблачении Сталина была не гибель невиновных людей, а вред репрессий для страны. Что Сталин уничтожал не просто людей, а ценных для страны управленцев, военачальников, специалистов. И что с Тухачевским и Уборевичем СССР выиграл бы войну еще в 1941-м, а так пришлось воевать под началом некомпетентных ветеранов Первой конной армии.

Соответственно, когда десталинизация в общественном мнении начала сменяться реваншизмом (а это стало происходить «снизу» уже в 1990-е годы), то дискуссия стала разворачиваться в немалой степени именно в логике полезности. И тут уже сталинисты в условиях свободы дискуссий стали выдвигать свои аргументы – что Тухачевский проиграл польскую кампанию (и, значит, проиграл бы и немецкую) и, кроме того, транжирил народные деньги на всяких изобретателей, чьи проекты не пошли в серию. И что новые управленцы с инженерными дипломами были компетентнее прежних, с революционным прошлым. А прежние еще нередко оказывались и далеки от аскетического идеала, что породило психологически удобную версию о Сталине как борце с коррупцией (а то, что от идеала были далеки и новые, в основном при Сталине выжившие, в расчет не принималось).

И получилась дилемма, которую пытались разрешить еще римляне, о чем известно из жизнеописания Септимия Севера: «Сенат судил о нем так: ему не следовало бы либо родиться, либо умирать, так как, с одной стороны, он казался чрезвычайно жестоким, а с другой - чрезвычайно полезным для государства». С 1990-х годов разочарованные (в демократии, рынке и чем дальше, тем больше, в распаде СССР) люди стали отдавать предпочтение полезности, подтверждением которой являлись Победа и индустриализация.

Принцип полезности связан не только с отношением к истории, но и к выбору жизненного пути. Подразумевалось, что стать слесарем, инженером или офицером – для мужчины норма, а работником сервисной сферы (барменом, официантом или продавцом) – девиация. Для таких работ есть женщины, а мужчина в этом качестве не приносит пользы стране. Проблема полезности остается и сейчас. Для старших поколений люди индустриального общества остаются безусловно полезными. А вот с представителями новой экономики существенно сложнее – даже компьютерщики по полезности проигрывают металлургам или шахтерам. Что же для новых поколений, то для них их профессиональный выбор является абсолютно нормальным, если он соответствует задачам самореализации и обеспечивает приемлемый для них доход. О полезности в советском понимании они либо не думают совсем, либо думают мало.

Проблема империи

Восприятие СССР как империи и любое использование колониального дискурса для описания взаимоотношений центра и регионов является для большинства людей старших поколений психологически недопустимым.

Еще в сталинские времена формулировка «школы Покровского» о России как тюрьме народов была подвергнута ревизии. Возвращения к дореволюционным представлениям о благодетельности империи в полном объеме не произошло, но были внесены две немаловажные поправки. Первая состояла в том, что виновником угнетения народов признавалась не метрополия, а «царизм», что оставляло возможности для прославления деятелей национальных движений, хотя и с осторожностью (так, в послевоенном СССР была временно осуждена деятельность Шамиля, но никто не посягал на героическую роль Костюшко). Вторая означала, что присоединение к России носило в основном добровольный характер и являлось для каждого народа в конкретно-исторической ситуации по политическим и экономическим основаниям лучшим вариантом из имевшихся.

В постсталинские времена сравнения с другими континентальными империями (Австро-Венгерской или Османской) отвергались не только в связи с историческим принципом добровольности вхождения, но с двумя другими аргументами, которые были более свежими и действовали сильнее. Первый – сакральность государства после Великой Отечественной войны резко увеличилась, так как земля европейской части территории страны была буквально полита кровью. Второй – что «окраины» живут за счет центра, который приоритетно инвестирует в их социальную сферу в ущерб средним и малым городам РСФСР и селам Нечерноземья (кстати, мощные инвестиции в инфраструктуру и социальную сферу Алжира до сих пор являются аргументом для французского общественного мнения для того, чтобы не рассматривать эту территорию как колонию и не каяться за прошлое).

Эти два аргумента – сакральный и экономический – были изначально противоречивыми. И это противоречие резко обострилось в конце 1980-х, когда после окончания нефтяного чуда экономика стала разваливаться, полки магазинов окончательно опустели и каждый начал тянуть в свою сторону. Тогда даже Валентин Распутин, для которого сакральная тема всегда была важна, заявил в полемике, что выход РСФСР из состава СССР помог бы «и нам решить многие проблемы, как настоящие, так и будущие». Потом он говорил о том, что его не так поняли, но, как говорится, слово не воробей.

Голосования жителей РСФСР весной-летом 1991 года явились наглядным свидетельством такого противоречия. Одни и те же люди голосовали на союзном референдуме за сохранение «сакрального» СССР, на российском в тот же день – за введение поста президента РСФСР (что было важным шагом в эрозии Союза), а на президентских выборах – за Бориса Ельцина, поддержавшего стремление республик Прибалтики (тогда еще не стран Балтии) к независимости. Стремление сбросить обязательства перед республиками оказалось на практике более сильным – но оно сопровождалось представлениями о том, что «далеко они не денутся», «никому они не нужны», «приползут сами». А Россия уже их примет, но на новых, выгодных для нее основаниях.

После того, как экономический аргумент резко снизил актуальность в результате распада СССР (осталось лишь недовольство дотированием в газовой сфере), стал возрождаться аргумент сакральный. Разумеется, для советских поколений – для постсоветских он куда менее актуален. Причем речь шла не о механическом возвращении к советским подходам, но и об их дополнении досоветской логикой. Деятели национальных движений стали «русофобами», а верные слуги престола и Отечества (Паскевич, Дибич, Бенкендорф и др.), деятельность которых осуждалась в советское время, стали одобряемыми фигурами как государственники и сторонники единой и неделимой России. Такая схема была менее противоречивой, чем советская с неприятием «царизма» - и, следовательно, лучше усваивалась.

Образовательный разрыв

Одним из важнейших элементов разрыва является образовательный.

Вообще постсоветские люди в России оказались неожиданно похожи на современных американских республиканских избирателей. У них есть общее – фрустрация. У одних – в связи с распадом СССР, у других – с глобализацией. И в обоих случаях с сильным ударом по привычному ощущению собственной значимости, уходом понятного мира, основанного на привычных ценностях. В России это действительно поколенческая проблема, потому что фрустрация затронула и немалое число людей, адаптировавшихся к рыночным реалиям или даже преуспевших в 90-е годы. В США немалую роль играет географический фактор – жители внутренних, «красных» штатов настроены более консервативно, чем «синих» прибрежных.

Но есть существенное отличие. Идентичность республиканских избирателей в США в значительной степени связана с религиозным фактором – это люди, которые смотрят по телевизору выступления проповедников и по воскресеньям ходят в церковь. Российское общество куда более секулярно, несмотря на многочисленные апелляции к православной духовности. Количество практикующих верующих невелико по сравнению с США. Зато среди советских поколений существует настоящий культ образования. Если советское здравоохранение с ностальгией вспоминают за его бесплатность, то образование – еще и за качество.

Образование традиционно связано в СССР/России с общественным статусом – отсюда и известная советская «цепочка страхов»: будешь плохо учиться – пойдешь в ПТУ – станешь дворником (то есть займешься малоквалифицированным трудом). Попытки советского руководства перенацелить молодежь с высшего образования на профессиональное заканчивались неудачей. Когда же в постсоветской России резко увеличилось количество высших учебных заведений и появилось платное образование, то число студентов стало «зашкаливать» - родители всячески стимулировали учебу своих детей и готовы были платить, резко урезая собственные расходы. А для юношей учеба стала и возможностью получить отсрочку во время чеченских войн.

Представление о качественном советском образовании тесно связано с образом «самой читающей страны». Причем скука соцреализма вела к увлечению исторической литературой, очередям в библиотеках за романами Пикуля, описывавших историю дореволюционной России как череду справедливых войн (наступательных и оборонительных) с минимумом надоевшей классовой борьбы - а если она и появлялась, то в неожиданном ракурсе; например, положительным героем оказывался вице-губернатор, временно управляющий губернией во время первой русской революции («На задворках великой империи»). Увлечение историей вело к расширению кругозора и, одновременно, к укреплению веры в правоту России в борьбе с любыми врагами. О травмирующих моментах истории старались не вспоминать.

Оборотной стороной устоявшегося представления о советском образовании является восприятие современной молодежи не только как непатриотичной, но и необразованной. Старшие поколения невысоко оценивают степень компетентности молодых, а попытки развернуть образование в сторону потребностей современной рыночной экономики, отказавшись от привычных советских подходов, воспринимаются ими как образовательная деградация. Отсюда сильнейшее неприятие ЕГЭ и «болонской системы» (еще задолго до официального отказа от нее) в сочетании со стремлением вернуть советские экзамены и универсальный пятилетний «специалитет». Такой разрыв способствует еще одному важному процессу. Любые старшие поколения критически оценивают младших, но в условиях преемственности поколений – в том числе в образовательной сфере – этот фактор существенно смягчается. Как говорили в советское время про пионеров, смена смене идет. Теперь же старшие поколения откровенно опасаются оставлять страну молодежи, считая, что она не только недостаточно патриотична, но и не знает российскую историю, и вообще плохо образована.

Неэффективные сферы

Советский опыт показывает, что далеко не все пропагандистские месседжи работают эффективно. В СССР такими были, в частности, официальный «научный атеизм» и интернационализм. Сложным был и вопрос об отношении к миру во всем мире.

Научный атеизм был дискредитирован задолго до распада СССР, когда его продвигали «лекторы по распространению» с эрудицией булгаковского Берлиоза. Наиболее ортодоксальные советские атеисты до конца держались за «мифологическую теорию» XIX столетия, отрицая существование Иисуса Христа и вступая в противоречие с исследованиями ученых ХХ века. Возникал парадокс – «научный» атеизм становился антинаучным.

Но главным было другое – атеизм не мог оптимистично ответить на вопрос о том, что будет после смерти. По понятным причинам, чем старше человек, тем больше его это волнует – и он не удовлетворяется объяснением, что надо прожить жизнь с такой пользой, чтобы остаться в памяти потомков. Поэтому не успел Хрущев пообещать вскоре показать по телевизору последнего попа, как в храмы потянулись бывшие комсомолки межвоенного периода.

С интернационализмом было еще сложнее. Национальный вопрос был связан не с посмертной участью, а с текущей жизнью, с отталкиванием от «чужого», свойственным человеческой психологии и с многочисленными негативными стереотипами. Разрешить его не удавалось еще никому – и советский казенный оптимизм вступал в противоречие с частной жизнью, в которой были и анекдоты, и слухи, и немало ксенофобии.

В то же время радикальный национализм в русской традиции не приветствовался – от радикалов старались держаться подальше как от людей опасных и непредсказуемых. Так, радикальный антисемитизм в частных разговорах не приветствовался, но представление о том, что «евреи должны знать свое место», было весьма распространено и антисемитизмом не считалось (хотя на самом деле является). Недавние откровения актрисы Талызиной показывают, как подобные идеи выходят из подполья при снижении самоконтроля.

Вопрос о мире был связан с военным опытом и неприятием в связи с этим перспективы третьей мировой войны. Поколения ветеранов умели и останавливаться перед пропастью (как Хрущев во время Карибского кризиса), и отходить от нее, чем гордился Брежнев. Но при этом пацифизм продвигался за пределами страны, а внутри нее мирная риторика сочеталась с представлением о приемлемости локального военного насилия, которое не угрожает ядерной катастрофой.

Тем более, что такое представление опиралось в массовом сознании на сильную аналогию – если американцам можно воевать во Вьетнаме, почему нам нельзя войти в Прагу. На официальном уровне эти события, разумеется, противопоставлялись (у американцев была «агрессия», у нас – «интернациональная помощь»), но люди размышляли иначе. И вернувшиеся из Чехословакии солдаты возмущались сдержанностью советского командования и рассказывали байки про то, как военные из ГДР наводили порядок с помощью огнестрельного оружия (эти апокрифы и сейчас распространены в Рунете). Все это закончилось афганской войной.

Что с молодыми людьми? Религиозность уменьшается, в том числе в связи с нежеланием идентифицироваться с Русской православной церковью как со слишком прогосударственной. Если три десятилетия назад модно было называть себя верующим, то сейчас привлечь к себе внимание в молодежной кампании можно, декларируя свой атеизм.

Национализм остается, но в основном в столь же нерадикальных формах – причем «чужими» в связи с антимигрантскими настроениями чаще становятся выходцы из Центральной Азии. «Национальных» анекдотов рассказывают, кажется, существенно меньше. Радикальный национализм сохраняется как «нишевое» явление. Молодежь меньше склонна к оправданию насилия – она более терпима к другим точкам зрения и существенно реже ориентирована на непримиримую борьбу.

Версия для печати