28.02.2011 | Борис Макаренко

Арабский протест: взгляд из России

Волнения на арабском Востоке стали самым ярким политическим событием начавшегося 2011 г. За ними пристально следит весь мир. Не стала исключением и Россия, где к естественному интересу к столь яркому и не предсказанному авгурами от политологии событию добавляется еще одно измерение: возможно ли повторение арабского сценария в России? Симптоматичен сам факт спонтанного возникновения этой параллели в умах многих отечественных политиков и экспертов. Забегая вперед, начнем с вывода: нет, по совокупности факторов, распространение уличного протеста на Россию невозможно, но у этого вывода есть очень важная оговорка. В самом проведении параллели с этим событиями интуитивно уловлена главная черта сходства России с арабским миром и главная причина арабского протеста: феномен незавершенной модернизации.

На одном российском сайте (http://rus.ruvr.ru/poll/45349427.html) провели опрос о том, чем вызваны волнения в арабском мире. Самый популярный (41%) вердикт – «мировая закулиса делает свое черное дело», с небольшим отрывом (38%) за ним следует «народ устал от воровства и коррупции властей». Первый ответ не будем даже комментировать: он – суть проявление психологических страхов и фобий: у нас в любом теракте на нашей собственной территории видится «американо-турецкий заговор» - чего уж говорить о регионе, где влияние США действительно велико, к тому же «Твиттер» - американское изобретение – нужны ли еще доказательства? Добавим, что называть свержение диктаторов «черным делом», мягко говоря, не вполне корректно, но вряд ли это смущает тех, кто верит в «мировую закулису».

Второй ответ верен как поверхностное объяснение непосредственной причины заполнения арабской улицы толпой. Понятие «арабская улица» существует уже несколько десятилетий. Под «улицей» обычно разумеется примерно то, что русские либералы в XIX веке именовали «у общества - сила мнения», т.е. власти у нее нет, влияния на политику – почти нет, но обидеть это «мнение» выше какого-то предела власть себе позволить не может. И вот сегодня арабская улица вдруг превратилась из пассивного в активного участника политических процессов. Попытаемся отследить причины и предпосылки этого феномена.

Арабский мир: путь в тупик модернизации

Чтобы понять, почему сегодня арабский мир вышел на улицу, придется обратиться к его истории за последние шесть десятилетий. Разумеется, эта история существенно различалась в каждой из двух десятков арабских стран , но общий вектор и черты, позволяющие пролить свет на события сегодняшнего дня, отследить можно. Период 50-60-х годов ХХ века стал для большинства арабских стран модернизационным прорывом: вслед за освобождением от колониального статуса прошли аграрные реформы, положившие конец засилью старой земельной аристократии, национализировались нефтяные богатства, в четырех странах рухнули архаичные монархии, стала развиваться промышленность (хотя не везде этот процесс можно считать полноценной индустриализацией), создавались системы современного образования и здравоохранения. В 70-е революция нефтяных цен дала нефтедобывающим арабским странам колоссальные ресурсы и влияние на мировой арене. За пределами этого описания остается очень многое – противостояние и войны с Израилем, становление обшеарабского национализма и палестинской национальной идентичности, балансирование арабских государств между биполярными центрами в условиях холодной войны. Но они не отменяют главного: в 70-е годы прошлого века арабские страны вошли на волне модернизационных преобразований, начале пути от традиционного общества к современному. А далее эти процессы не то, чтобы совсем затормозились, но приобрели односторонний характер. Экономика и социальная сфера продолжали развиваться - не столь впечатляющими темпами, как, например, в Юго-Восточной Азии, но и не «ходили по замкнутому кругу», как в большинстве стран Тропической Африки. А вот институты власти, собственности и общественных отношений модернизационные процессы затронули в куда меньшей степени.

В политике общим для всех арабских режимов – от «национальной революционной демократии» (насеристской, баасистской или джамахирийской) до прозападных светских режимов (египетского, иорданского, марокканского) и монархий Персидского залива стал зажим политической конкуренции. «Левые» режимы боялись конкуренции «правых», «правые» - «левых», все боялись исламистов и все боялись передела собственности.

От политики – к экономике. Режимы с «левой генетикой» стремились сохранить контроль над всеми стратегическими активами, допуская национальный частный капитал (с иностранным – картина другая) разве что в малый бизнес. В нефтяных монархиях круг собственников нефти и порожденных ею богатств ненамного шире разветвленных монарших семей. В светских режимах попытки создать частный сектор формально продвинулись дальше, порой – как в Египте или Марокко – весьма существенно. Но и там уровень развития рыночных институтов, а главное - эффект их воздействия на общество, оказался ограниченным. Авторитарная власть (что «левая», что «правая»), во-первых, боится, что класс реальных собственников бросит вызов их монополии на политическую власть; во-вторых, с неизбежностью порождает высочайшую коррупцию¹ , сверхблагоприятствование «своему» бизнесу (crony capitalism, что у нас чаще переводят как «блатной капитализм») и зажим «не своего» (при «крышевании» бизнеса иностранного). Все это не только подрывает эффективность экономики, но и отменяет «социальные лифты» (картина, имеющая немало общего с Россией).

Общество становится более образованным, городской «средний класс» растет численно и вестернизируется, овладевает Интернетом, даже хочет демократии. Не только он, кстати: «лучшей формой правления» демократию называет 80% респондентов в арабских странах (правда, 56% считают, что «религиозные деятели должны влиять на решения правительства»). Но параллельно как снежный ком нарастает аграрное перенаселение, что тоже связано с феноменом незавершенной модернизации. Сельскохозяйственных земель и рабочих мест в городе больше не становится, а жена арабского феллаха по-прежнему рожает чуть ли ни два раза в год – идеал мусульманского мужчины² . То есть, экономические реалии изменились, уровень развития здравоохранения достаточен, чтобы младенческая и детская смертность резко снизились, а ценностные установки общества остались прежними. Вот и объяснение столь «молодой» демографической структуры всех арабских обществ. И эта многочисленная молодежь вырастает: часть ее (разная в разных арабских странах) получает относительно неплохое образование, часть – не получает его, но экономика со стагнирующим первичным сектором (сельское хозяйство), вялым вторичным (промышленность) и нестабильным третичным (сфера услуг) не дает должного количества рабочих мест, адекватных все прибывающим новым отрядам рабочей силы. Не случайно в расчете «индекса ботинкометателя» ³ - вероятности революционных потрясений в разных арабских странах - наибольший вес имеет такая переменная как доля населения моложе 25 лет. И именно этот фактор отсутствует в России и сильно снижает вероятность для нее «арабского сценария».

Нельзя сказать, что «третья волна» демократизации совсем обошла стороной арабский мир. Прекращение глобального противостояния США и СССР ослабило, по крайней мере, часть фобий «правых» арабских элит и заставило их следовать за всемирным поветрием. В некоторых из арабских стран можно говорить о «малой либерализации»: Национальная хартия и первые выборы в Иордании (1989), выборы в Кувейте (1992), выборы в Йемене (1993), завершившие процесс объединения двух йеменских государств, амнистия и выборы в Алжире (1997). Восстановилась государственность своеобразной демократии в Ливане, получила развитие модель «парламентского плюрализма» в Марокко, где в парламент (с ограниченными, но реальными полномочиями) регулярно попадает весь спектр политических сил – от коммунистов до исламистов. Но в целом и с этими небольшими исключениями арабский мир остался главным бастионом авторитаризма: сдвиги в модернизации – разные в разных странах – дают почти единообразную картину вялой экономики и тупиков социальных карьер. Политические институты все более отстают от медленно, но модернизирующейся структуры общества. Система управления отношениями власти и распределением собственности слишком тесно завязана на «центр», который тем самым приобретает сугубо персонализированный характер.

Сакральность монарха (как правило, с родословной, восходящей прямо или не очень к пророку Мухаммеду) или харизма «вождя революции» получает важнейшее дополнение – «смотрящего» за тем, как что распределено. Еще одна параллель с Россией. Предпосылки для социального взрыва вызревали и перезревали.

Выход на улицу

И все же, несмотря на объективные предпосылки, никто не предсказывал взрыва арабской улицы. Политология – наука инерционная. Даже если анализ предпосылок выполнен практически безукоризненно⁴ , политолог не склонен «кликать бунт». На самом деле, момент и повод взрыва действительно не поддается рациональному исчислению: невозможно угадать, когда отчаявшийся торговец, у которого конфисковали тележку с растительным маслом, обольет себя бензином. В авторитарном режиме очень трудно рассчитать степень «энтропии стабильности» режима - оппозиция и пресса почти лишены голоса, статистика не говорит всей правды, замеры общественного мнения малоэффективны. Так что упрека политологи заслуживают лишь за одно: они проглядели момент «критической точки фрустрации».

Свою специфику «арабский бунт», несомненно, имеет, но о ней ниже. А главная его интрига вполне банальна: на политологическом языке она звучит как «относительная обездоленность» (relative deprivation) ⁵ , на обыденном – «достали!» Когда разрыв между ожиданиями народа от правителей и реалиями его жизни достигает некой критической точки, отчаяние прорывается агрессией.

Это и произошло: кривые “спроса с власти» и «предложения народу» разошлись слишком далеко. Стратегия арабских правителей всегда состояла в том, чтобы досыта накормить армию и спецслужбы и не дать помереть с голоду всем остальным. Долгое время это получалось, но обрушило эту стратегию сочетание двух кризисов. Глобальный экономический кризис сократил спрос и на рабочую силу из арабских стран: раньше получивший диплом тунисец мог уехать во Францию или почти любую страну Евросоюза (он владел как минимум двумя европейскими языками) – теперь ехать некуда. Спрос европейцев на товары и теплые курорты также сократился. К тому же в неурожайный год резко подскочили цены на продовольствие.

Эти кризисные явления ударили не только по самым бедным (у них, по крайней мере, нет компьютеров и телефонов с выходом в социальные сети), но в первую очередь – по низшему среднему классу, тем, кто «барахтался на грани бедности», а при нынешнем падении уровня доходов пошел на социальное дно (или испугался, что его туда утянет в ближайшие месяцы). Настроения этого класса точнее всего выражало слово «застой».

Кризис затронул и многие другие страны – но там «наказать правительство» (вне зависимости от того, насколько оно в этом кризисе виновато) можно на ближайших выборах, что уже произошло в США, Франции, Греции, Ирландии, там есть свободная пресса и оппозиция. Приход нового правительства «выпускает пар», дает населению чувство удовлетворения тем, что виновники кризиса «наказаны», у нового кабинета появляется какой-то запас времени и кредит если не доверия, то надежды.

В арабских же странах все фрустрации сошлись в одной точке: персональная власть впервые за десятилетия обернулась «персональной ответственностью» правителей за все – за долгое преклонение перед их портретами, за застой, за неработающие социальные лифты, за потерянные рабочие места, за подорожавшие продукты, за прикормленных «родственничков». В Тунисе достаточной «искрой» стало самосожжение Мухаммеда Буазизи – для остальных арабских стран искрой стал Тунис, особенно после падения диктатора.

Именно эти два фактора – ощущение застоя и фокусирование ответственности на личности диктатора – обеспечили столь быструю и мощную социальную мобилизацию - социальные сети, разумеется, послужили для нее мощным медиумом, но никак не причиной. Интенсивность этой мобилизации оказалась столь высокой, что породила в Тунисе, Каире и ливийских городах (а в ослабленном виде – во многих других арабских странах) феномен «коммунитас» - спонтанного чувства общности толпы, всеобщего равенства, смещающихся социальных иерархий. Такой процесс, описанный антропологами (наиболее известны работы британского ученого Виктора Тернера), обретает черты сакрального ритуала, и тем самым заполненная толпой «улица» становится активным субъектом политики, способной противостоять любому давлению. С такой «улицей» диктатор уже не может справиться частичными уступками типа перестановок в правительстве, обещаний выборов и поправок в законах: «сакральность толпы» не удовлетворится меньшим, чем свержение диктатора, ставшего символом застоя.

В максимальной форме этот сценарий реализовался в Тунисе и Египте. А дальше включился механизм «контагиозности», т.е. заразительности примера. Впервые за многие десятилетия миру явилась манифестация общеарабской идентичности. И впервые в истории миллионы арабов почувствовали себя единым сообществом не на противостоянии Израилю или Западу, а на позитивном и гражданском по своей сути стремлении к переменам и преодолению застоя и социальной несправедливости. Это явление уже состоялось и будет иметь долгосрочные последствия. Подчеркнем, что при всей яркости событий они практически не вышли за границы арабского мира (исключение – Иран, где полтора года назад улица громко протестовала против подтасованных президентских выборов). Это еще раз подтверждает значимость фактора «арабской идентичности» - разговоры об «арабском сценарии» в России, как уже указывалось, симптоматичны тем, что наш политический класс интуитивно уловил схожесть проблемы «незавершенной модернизации», т.е., отставания уровня развития политических институтов от реалий экономики и состояния общества, но всерьез предполагать возможность повторения таких событий в России не приходится.

Степень «контагиозности протеста» оказалась различной и в разных арабских странах. Во многих из них улица лишь продемонстрировала свою солидарность одной или несколькими демонстрациями и не более того.

Если искать закономерности, то одной из них становится больший запас прочности у монархий. Дело не только в сакральности: королю нельзя предъявить претензии в слишком долгом сидении на троне, зато к нему можно апеллировать как к верховному арбитру. И у этого арбитра есть «маневр» сменой правительства, обещанием реформ. Так, в частности, произошло в Иордании; в Марокко оппозиция нарочито подчеркивала свою лояльность королю, выступая за расширение полномочий парламентских партий. Добавим, что в этих двух странах достаточно молодые короли, имеющие репутацию людей современных и реформаторски настроенных. Из монархий Персидского Залива волнения произошли лишь в Бахрейне: там острие протестов направлено против не короля, а его дяди – рекордсмена мира по пребыванию на посту премьер-министра (с 1971 г.), но дело не только в нем. В Бахрейне есть и конституция, и парламент; более того, в нижней палате большинство имеет шиитское движение аль-Вифак («Согласие»). Но нижняя, выборная, палата не принимает законов – их принимает верхняя, полностью назначенная королем. Наибольший в Заливе масштаб бахрейнским протестам придало сочетание трех факторов – наличие персоны, на которой сфокусирован протест (премьер Халифа Сальман Аль Халифа), конфликт суннитской верхушки с шиитским большинством и – редкость для арабских стран – наличие институционализированной оппозиции.

Искать сочетание таких субъективных факторов необходимо для объяснения того или иного масштаба протеста в каждой из остальных стран. Так, в Ливии большинство объективных факторов не указывало на возможность массовых протестов: более высокий уровень жизни, низкая по сравнению с соседними Тунисом и Египтом степень вестернизированности городской элиты, меньшая распространенность Интернета и социальных сетей, сохранение племенных и клановых структур, явно не склонных к гражданскому протесту. Но, как и в Бахрейне, в одной точке сошлось несколько разноплановых явлений: историческая ревность Бенгази к столице Триполи, наличие в городах восточной части страны (Киренаики) значительного числа трудовых мигрантов из Египта и стран Тропической Африки, усталость от сорокалетнего правления полковника Каддафи. Политический режим в Ливии существенно жестче, чем в Египте или Тунисе, и именно эта жесткость стала причиной дальнейшей эскалации протестов: когда против демонстрантов применили силу и пролили кровь, взорвалась уже вся страна. Упорствующий и льющий кровь Каддафи стал еще более ненавистным для всей страны, его покидают и племенные вожди, и все большее число фигур из его собственной властной структуры. Даже утопив восстание в крови, Каддафи не сможет править – он стал для всего мира «персоной нон грата», видимо, уже необратимо.

В Йемене, где президент Али Абдалла Салех находится у власти с 1978 г., тоже можно найти массу субъективных факторов, которые могли бы взорвать ситуацию: наличие племенных объединений, противоречие между преимущественно шиитским севером и суннитским югом, которые только 20 лет назад объединились в единое государство, присутствие оппозиционных партий (пусть и относительно слабых) и мощного исламского фактора. В упоминавшемся «Индексе ботинкометателя» Йемен стоит на первом месте по риску революции. Но волнения в Йемене хотя и были достаточно масштабными, не привели к смене режима. Вряд ли причина этого в обещании Салеха не выставлять свою кандидатуру на выборах 2013 г. (он уже один раз это обещал в 2005 г., но взял свое обещание назад на массовом митинге своих сторонников). Очевидно, йеменское общество остается слишком традиционным, чтобы создать мощный импульс к свержению диктатора, но не будем торопиться с выводами.

Значительный размах протесты приобретали и в Алжире, но «каирско-тунисского масштаба» все же не приобрели. Правительство объявило об отмене режима чрезвычайного положения, введенного после выборов 1990 года, прерванных после первого тура из-за неизбежной победы исламистов. Думается, что и там последняя точка еще не поставлена.

На минувшей неделе заволновался Оман, который в свое время пережил фактически партизанскую войну левой оппозиции. Султан Кабус имеет репутацию «просвещенного автократа», в 2010 г. Программа развития ООН назвала Оман страной, добившейся наибольших успехов в социально-экономическом развитии за последние 40 лет (т.е. как раз за период, когда модернизация в большинстве арабских стран забуксовала). Очевидно и здесь масштаб протестов будет ограничен.

Практически спокойной остается Сирия – видимо, жесткость режима, слабость рыночных начал в экономике и недостаточная вестернизированность не дали сложиться критической массе протеста. В Судане на повестке дня первое место занимает только что состоявшееся отделение юга страны. В Ираке под угрозой стабильность кабинета, но пока в стране стоят американские войска, революции там не будет.

Подводя итог, можно сказать, что рациональных оснований предсказывать новые падения диктаторов (кроме Каддафи) у нас немного. Однако пока каждый выходной приносит новые массовые акции в самых разных арабских столицах, «арабская улица» остается творцом истории.

Сценарии «после бури»

Анализ возможных последствий революций придется начать с парадоксального утверждения: никаких революций не произошло (Ливия имеет шанс стать первой). И Бен Али, и Мубарака «ушла из власти» не «улица», а собственное ближайшее окружение, которое поняло, что улица не удовлетворится меньшим, и рационально выбрало «наименьшее зло» - пожертвовать морально умершим диктатором, чтобы сохранить политический режим. Под давлением улицы произошли государственные перевороты.

Арабские «революции» более похожи на «бархатные» в начале 1990-х в Центральной Европе, чем на «цветные», хотя «коммунитас» на улицах был присущ и тем, и другим. Цветные революции не давали власти с авторитарными замашками отнять электоральную победу у оппозиции, которая получала на выборах результат, близкий к «фифти-фифти». Ничего похоже в Тунисе, Египте и других арабских странах по определению не было: а вот с «бархатными» революциями, свергавшими одряхлевшую диктатуру, параллель прямая, но действующая только до определенного предела.

Если говорить об общих тенденциях, то, с одной стороны, арабские правители (что старые, что новые) не смогут обойтись без каких-то реформ, и «чистой косметикой» им отделаться не удастся – иначе «улица» снова проявит себя как мощный фактор в не слишком далекой перспективе. С другой стороны, даже при оптимальных сценариях полноценной демократизации в арабских странах произойти не может: институтов оппозиции, реальных партий, выборов, парламентов как «мест для дискуссий» где-то нет, а где-то они слишком слабы. При жесткой моноцентричности власти неоткуда взяться реальным альтернативным лидерам. Эту роль «не потянули» ни Мухаммед аль-Барадеи (впрочем, он еше может сыграть важную роль в обновлении египетской политики, о чем чуть ниже), ни ушедший на днях в отставку тунисский премьер Мухаммед аль-Ганнуши. Уход диктаторов лишь открывает возможность для перемен и формирует «социальный заказ» и улицы, и политического класса на некий «политический инжиниринг»

На сегодняшний день невозможно подвести итог «уличных событий» ни по одной арабской стране. В Египте Мубарак ушел, но власть осталась в руках его режима – вице-президента и бывшего главы спецслужб Омара Сулеймана и комитета начальника штабов во главе с маршалом Тантауи, имевшим прозвище «пудель Мубарака». Комиссия, определяющая правила переходного периода, работает под их же контролем.

Египетская армия, «выдержав дистанцию» от режима и отстранив диктатора от власти, стала легитимным «переходным правителем» в глазах населения. Военные верят в сплоченность своей корпорации, понимают ценность добрых отношений с Западом, и диалога с Израилем, необходимость сохранить авторитет Египта в арабском мире. А потому постараются удержать все под контролем. Если, как они выполнят то, что обещают (или слухи говорят, что обещают) - распустят парламент, в разумные сроки проведут и президентские, и парламентские выборы, обеспечив на них большую свободу, отменят чрезвычайное положение, при котором выросло примерно три четверти населения Египта (оно действует с 1967 г.), а при этом сохранят относительный порядок и систему связей с внешним миром, никто не назовет их диктаторами.

В Египте, по крайней мере, есть политически авторитетная армия, есть символические фигуры, альтернативные режиму и способные стать сначала знаменем оппозиции, а потом, возможно, и авторитетным арбитром между властью и оппозицией. Такую роль может сыграть Мухаммед аль-Барадеи, если переходному режиму в Египте достанет мудрости его привлечь. Еше одно достоинство Египта – относительно понятная «дорожная карта» первых шагов – правок в конституционном устройстве, проведения президентских и парламентских выборов.

В других «постреволюционных странах» будущее еще менее определено. В Тунисе ушедшего Ганнуши в роли главы переходного правительства сменил 84-летний Баджи ас-Себси, успевший побывать на многих важных постах еще при первом президенте Хабибе Бургибе; в Ливии на роль главы администрации «освобожденных территорий» выдвигается бывший министр юстиции Мустафа Абдель Джалиль. И тот, и другой привлекательны для «революционеров» прежде всего тем, что не ладили с диктаторами, но насколько они окажутся способны возглавить процесс реформ – остается большим вопросом; труднее, чем в Египте в этих случаях и сформулировать практическую программу реформ.

Худшим для Египта (да и других арабских стран) сценарием станет «косметическая правка», которая даст в итоге столь же «косметическое» расширение политической конкуренции, которое воспроизведет «цикл фрустрации» и скорее всего – достаточно быстро. Надежду на то, что этого не случится, дает разве что фактор недавней революции (или того, что назовут революцией) внушит правителям «нервозность перед улицей» и вынудит хоть как-то обуздать коррупцию, попытаться открыть каналы для социальных карьер, а в политике – расширить рамки свободы СМИ и создать более реальную политическую конкуренцию.

Лучшим же сценарием станет не демократизация, а «ататюркщина» - строгий присмотр военных над гражданскими политиками, в том числе – над исламскими радикалами. Это означает сохранение сильных президентских республик (или монархий с широкими полномочиями у короля), умения власти играть на противоречиях в стане оппозиции. Неизбежной станет и некая степень манипуляции выборами – не слишком большая, чтобы не удушить конкуренцию (как это произошло в Египте на недавних парламентских выборах), но достаточная, чтобы не пропустить недопустимых радикалов. Единых рецептов здесь быть не может: в Алжире 1990 г. одной из причин феноменального успеха исламистов называли полное неумение алжирских властей манипулировать нарезкой округов, регистрацией кандидатов и т.п. – все эти навыки вполне освоили в Марокко и Иордании, но там оппозиции в этих рамках уже тесно.

Таким образом, неким общим принципом первых реформ для арабских стран становится «шаг в сторону расширения свободы» - уход диктатора (об отказе от переизбрания не следующий срок уже объявил не только Али Абдалла Салех, но и суданский президент Омар аль-Башир), отмена режима чрезвычайного положения (Египет, Алжир), смена правительства, более свободные (или менее несвободные) выборы.

Эти меры не будут означать решения всех социальных проблем, тем более - экономического подъема, но часто преодоление кризиса начинается с выпускания протестного пара.

Особый сценарий ждет Ливию. Трудно себе представить, чтобы Каддафи пережил нынешние волнения и кровопролитие. Но конфигурацию новой власти представить еще труднее. Оговоримся, что не следует преувеличивать угрозу распада страны. И Ливия, и Йемен (также страна со сложной племенной структурой и выраженной региональной спецификой) – это государства со значительным элементом феодальных отношений центра с местными правителями, но это все же совсем не похоже на «лоскутное» Сомали, развалившееся на несколько непризнанных анклавов.

Если же говорить об общих и более отдаленных перспективах, то в благоприятном сценарии плюрализм в начале будет ограничен, а качество выборов невысоко, но если оппозиция получает механизмы реального воздействия на политику и при этом в стране сохраняется стабильность, у элиты и правителей ослабнут страхи перед дальнейшей демократизацией, и возникшие новые социальные лифты станут важнейшим фактором развития общества. Но на этом пути неизбежно встает угроза исламизма.

Кто за кулисами: Ислам? Исламизм? Аль-Каида?!?

«Страх перед радикальным исламом, стоящим за кулисами и готовым выйти на авансцену в случае коллапса нынешнего режима» (это цитата из американского политолога Ларри Даймонда) долгое время побуждал арабский (в том числе – египетский) средний класс терпеть авторитарных правителей. Страх этот нельзя преуменьшать, но не стоит и преувеличивать, иначе придется признать, что мертвецы тоталитарной эпохи – исламисты у них, националисты и сталинисты у нас - будут вечно хватать за ноги живых, стремящихся уйти от косности времен минувших.

Примеры теократии в Иране и талибском Афганистане, власти Хамаса в секторе Газа, кровопролитных подавлений исламистов в сирийской Хаме в 1982 г. и затяжной гражданской войны в Алжире в 1990-е годы дают достаточную почву для опасений. Реальный же ответ на эту проблему такой: то, что мы называем «исламизмом» или «политическим исламом» - это объективная и неизбежная реакция недомодернизированного общества на вызовы внешние (проигрываемая конкуренция с Западом) и внутренние (социальные напряжения, порождаемые неравномерностью модернизации). Исламизм будет «зеркальным отражением» состояния общества. И деструктивный исламизм, и «реформация ислама» под современные реалии восходят к одному корню: более века назад то ли Джамаль ад-Дин аль-Афгани, то ли его ученик Мухаммед Абдо (крупнейшие деятели «реформации») заявили: «На Западе есть ислам, но нет мусульман, на Востоке есть мусульмане, но нет Ислама». Это по сути – манифест ислама, стремящегося к институциональной роли в меняющемся обществе. Примеров состоявшейся интеграции исламизма в политику можно найти немало. Это не только ататюрковская Турция, но и успешно развивающиеся Малайзия и Индонезия; ислам находит свое место в политике и в Индии, и в других государствах Индостана. Процесс этот далеко не простой, он требует и жестких ограничителей для исламистов (пример турецких военных как хранителей светской традиции в политике наиболее показателен), и маневрирования светских правителей. Большинство упомянутых моделей имеет еще одно общее отличие от арабских стран: в них исламская политическая культура «разбавлена» иными мощными цивилизационными традициями – индуистской, буддистской, британской – и все эти традиции более гибки в реакциях на модернизационные перемены.

Не случайно и в арабском мире демократическая традиция как то существует именно в Ливане, где около половины населения – христиане, к тому же страна достаточно вестернизирована. Можно найти в арабском мире и другой удачный пример: марокканская Партия справедливости и развития, само название которой скопировано с аналогичной турецкой партии. Она имеет в парламенте 42 места из 325 – было бы больше, если бы королевская власть допустила к выборам большее число ее кандидатов (почти все выставлявшиеся выиграли в своих округах); контроль и давление со стороны власти она ощущает и в повседневной деятельности, ее основатель Абделькерим аль-Хатыб близок к королевской семье. Тем не менее, марокканские исламисты вполне вписаны в политику, которая содержит элементы реального плюрализма и конкуренции. Напомним еще один пример: в некоторых монархиях Персидского Залива власть имеет элементы теократии, причем ваххабитской (особенно – в Саудовской Аравии и Катаре), но при этом они остаются полноправными и предсказуемыми членами мирового сообщества.

Сейчас исламисты, что в Египте, что в Тунисе, заверяют своих сограждан, что они готовы играть по правилам. Толпа на каирском Тахрире скандировала: «Мусульманин, христианин – все мы египтяне». Исламисты осваивают навыки работы в толпе, как и навыки использования твиттера и фейсбука. С тех пор, как ислам выработать «модус операнди» в вестернизированной среде, он пользуется ее передовыми коммуникациями (не забывая о социальных связях традиционного общества). Лидер тунисского исламистского движения ан-Нахда заверяет сограждан в отсутствии радикальных устремлений. Итак, современный исламизм понимает необходимость политических институтов, «срисованных» с Запада, ради подъема ислама. Именно поэтому их последователи сейчас готовы идти на любые уступки, чтобы легитимировать себя в национальной политике. Значит ли это, что исламисты мимикрируют, чтобы потом надеть на всех женщин чадру, заставить мужчин отрастить бороды и запретить алкоголь (не говоря уж о более серьезных переменах)?

Однозначно ответить на этот вопрос сложно. С одной стороны, если процесс перемен оказывается под контролем правящего истеблишмента (как это уже имеет место в Египте и скорее всего окажется в Тунисе), если новых революций (кроме Ливии) не последует, риска прихода исламистов к власти или их усиления до масштабов, дестабилизирующих страну, в краткосрочной перспективе нет. «Аль-Каиду» будет стремиться не допустить каждый государственный режим – она составляет первейшую угрозу ему самому. Заглядывать же дальше и прогнозировать успех «ататюркизации» арабских стран или, напротив, выхода исламистов из-под контроля светских властей на сегодняшний день практически невозможно.

«И нереален в русском мире арабский вариант»

Эта строка из сатирического стихотворения Дмитрия Быкова содержит верный политологический прогноз. Россию, как уже говорилось, роднит с наиболее продвинутыми арабскими странами феномен незавершенной модернизации, отставания политических институтов от реалий экономики и общества, недостаточный уровень политической конкуренции. Такова была судьба всех модернизационных реформ в России: даже комплексные и далеко идущие реформы Александра Второго, стопятидесятилетие которых отмечается в эти дни, привели при его внуке к разрыву экономики и политики и в итоге – крушению империи.

Схожи и некоторые следствия: неразвитость социальных лифтов, коррупция и «блатной капитализм». Пространство Рунета живет по своим законам, все далее расходящимся с пропагандой официозных СМИ, в первую очередь – федеральных телеканалов. Власть не умеет ни вступать в диалог с активной частью общества, ни разруливать конфликты внутри себя самой. Ощущение застоя, иммобильности политических структур овладевает все большим числом наших соотечественников. Растет социальный запрос если не на сменяемость власти, то по крайней мере, на более весомую оппозицию ей.

Но дальше начинаются различия. Во-первых, уровень развития политического плюрализма и плюрализма СМИ в России все же несравнимо выше (может, за исключением Ливана и с большими оговорками - Марокко). Во-вторых, традиционные общественные структуры в России (за исключением Северного Кавказа) полностью разрушены – значит, нет фундаменталистской угрозы (есть угроза модернизации со стороны все еще доминирующих патерналистских настроений, на что прямо указывал Д.Медведев, но это все же элемент другого сценария); кроме того, в индивидуалистичном обществе труднее собрать на улицах толпу, тем более что поколения «за сорок» уже пережили на своем веку одно состояние коммунитаса, а второй раз в жизни это вряд ли повторишь.

Модель социально-экономического развития России тоже далека от идеала, на настроениях российского «нижнего среднего» класса тоже не могут не сказываться и рост цен на товары первой необходимости, и повышение тарифов ЖКХ. Но «подушка безопасности» финансовых резервов и социальная система, держащая «на плаву» пенсионеров и другие социально уязвимые слои, не допускают резких скачков протестных настроений (во всяком случае, в значимом для страны масштабе).

Наконец, в России нет столь мощного демографического слоя «молодых фрустрированных взрослых» - главной «пехоты» арабских протестов, а без них состояние «коммунитас» вряд ли возникнет.Проблема России не в том, что завтра утром в ней может произойти повторение тунисских или каирских событий. Проблема в том, что как и в арабском мире нерешенные вопросы модернизационного развития только усугубляют ситуацию. Бремя социальных расходов государства становится все тяжелее нести, значит, все труднее гасить фрустрации. Непотизм и коррупция все плотнее забивают тромбами каналы социальной мобильности. Развитие политической конкуренции всегда откладывается «на потом», и даже арабские протесты официозный истеблишмент использует как аргумент для «укрепления вертикали», а не расширения рамок диалога с обществом. «Запас прочности», который у российского политического режима безусловно есть, не просто истончается, он непредсказуемо истончается. Арабские события напоминают нам, что политический режим, как и человек в описании булгаковского героя «смертен, но это было бы еще пол беды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чем фокус». И есть только один способ избежать такого сценария навсегда: решить проблемы незавершенной модернизации и отсталости политических институтов.

Борис Макаренко – Председатель Правления Центра политических технологий

---

1. В Индексе коррупции Transparency International относительно неплохую оценку выше 4 баллов по 10-балльной шкале в 2010 г. имели всего 8 арабских стран, в т.ч. – 6 монархий Персидского Залива (где «купить» чиновника очень дорого), Иордания и Тунис; выше «тройки» поднялось Марокко, «колы» - у Судана и Ирака, остальные 8 арабских стран получили «двойки».
2. Оговоримся, что дело тут не в исламе – в аграрных христианских обществах картина была примерно такой же, вспомним хотя бы угрожающие масштабы парцеллирования в советской России 20-х годов прошлого века)
3. Shoe-thrower’s Index рассчитан аналитическим отделом журнала The Economist (9 февраля 2011г.) для оценки уровня нестабильности в 17 арабских странах.
4. См., например, Brumberg, Daniel. 2003. Liberalization vs Democracy: Understanding Arab Political Reform. Wasington, D.C.: Carnegie Endowment for International Peace, Working Papers Number 37. Или Diamond, Larry. Why are There no Arab Democracies// The Journal of Democracy, Volume 21, Number 1, January 2010
5. Gurr,, Ted. Why Men Rebel. Princ

Версия для печати