01.03.2011 | Валерий Выжутович

Последний и первый

Михаил Горбачев был последним генсеком ЦК КПСС и первым президентом СССР. В этом ключ к разгадке его политической судьбы. И одновременно - к пониманию олицетворенной им эпохи. «Процесс пошел»… «Не надо раскачивать лодку»… «Нам тут подбрасывают»… Думаете, почему оно вошло в политический фольклор, стало легкой добычей бесчисленных пародистов? Потому что звучала живая речь - прежние лидеры СССР без бумажной «партитуры» были не в состоянии публично исторгнуть из себя даже «дорогие товарищи!». Да и вообще последний генсек оказался самым свободным в своих человеческих проявлениях, самым открытым, а посему и самым уязвимым (и для партаппарата, и для народной молвы) из советских вождей.

Предъявлять Горбачеву исторический счет за то, чего он не сделал или сделал не так, можно сколько угодно. Но подобной «бухгалтерией» если и заниматься, так только на трезвую голову. То есть с пониманием тогдашних реалий. И с пониманием человека, на глазах у всего мира совершавшего не просто статусное, но и трудное внутреннее преображение из руководителя партии, авангардная роль которой была закреплена в Конституции, в президента, отменившего политический монополизм.

Поколение Facebook вряд ли себе представляет тот объем власти, каким обладал генсек ЦК КПСС на одной шестой суши. Так что эти ребята едва ли могут сполна оценить подвиг советского владыки, ради затеянных им преобразований добровольно пожертвовавшего своим абсолютным владычеством.

Почему Горбачев, а не кто-то иной из последней череды генсеков, членов Политбюро дозрел до осознания неотложной потребности в переменах? Думаю, возраст. Не в том лишь смысле, что 54-летний секретарь ЦК по сельскому хозяйству, вдруг получивший в руки страну, был во всех отношениях не чета кремлевским старцам. Я говорю «возраст», имея в виду прежде всего тот факт, что в отличие от Брежнева, Андропова, Черненко Горбачев начал свою карьеру в год ХХ съезда. Выпускник МГУ, еще недавно с неподдельным душевным трепетом писавший сочинение «Сталин - наша слава боевая, Сталин - нашей юности полет», пережил, как сам теперь признается, сильнейшее потрясение от доклада Хрущева. Антисталинская прививка, полученная в ранней молодости, как видно, оказалась полезной. Возможно, именно с той поры Горбачев стал постепенно проникаться верой (кто-то скажет - иллюзией), с которой не расстался до сих пор. Верой, что возможен другой социализм - с человеческим лицом.

Как бы то ни было, Горбачев сделал то, что сделал.

Он внедрил гласность как способ преодоления долголетней, пропитанной страхом общественной немоты и повального двоемыслия. Это ведь гласность послужила катализатором всех прочих перемен и оказалась самым действенным разрушителем советской системы.

Он утвердил свободные выборы на альтернативной основе. Знаменитый Съезд народных депутатов СССР стал предтечей рожденного уже при Ельцине полноценного российского парламента.

Он возродил ликвидированную большевиками многопартийность.

Он вывел войска из Афганистана. И положил начало договоренностям о выводе советской группы войск из воссоединенной при его содействии Германии.

Он поднял шлагбаум для свободного передвижения своих соотечественников по миру. Он… нет, не прорубил - открыл окно в Европу, убрав «железный занавес», причем отнюдь не за тем, чтобы «отсель грозить» тому ли, иному «надменному соседу». Внешнеполитическим курсом под названием «новое мышление» был разрушен окаменевший в мировом сознании образ СССР как осажденной крепости (Рональд Рейган, посетив Москву в 1988 году, сказал, что не считает охваченный перестройкой Советский Союз «империей зла»).

Мало? Для президента, мучительно, по капле выдавливавшего из себя генсека (помните, как он осаживал Сахарова, которого сам же вернул из горьковской ссылки?), - даже перебор.

Впрочем, те, кто «подбрасывал», перебора не ощущали. Наоборот, пеняли (уже можно было открыто пенять) Горбачеву за нерешительность, стремление «усидеть на двух стульях», половинчатость всех его начинаний.

Чтобы пойти на радикальные шаги, архитектору перестройки недоставало внутренней отваги? Возможно. Но, полагаю, тут было и другое. Взвешенность (горбачевская, фирменная). Просчитывание последствий. И - осторожность. Осторожность, шедшая, надо думать, еще и от знания русской души, в которой спокон веку изумительно уживаются и оглядчивая боязнь перемен, и разудалая готовность крушить все разом.

В сущности, вся горбачевская эпоха - эпоха полдорожья. Эпоха между «еще» и «уже». Чем была гласность? Перегоном между цензурой и свободой слова. А первые кооперативы? Транзитом на пути от государственной собственности к частной. А какую духовную эволюцию пережила интеллигенция, решительней прочих слоев населения поддержавшая Горбачева? Процесс поэтапного освобождения передовых умов от догматов коммунистической веры запечатлелся в названиях тогдашних сценических творений. «Диктатура совести». Еще диктатура, но уже - совести. До сжигания своих партбилетов в прямом эфире прорабы перестройки дойдут позже, в год крушения СССР. А до горьких прозрений и самобичевания (литератор Людмила Сараскина: «Мы доказывали Западу, что не хотим больше быть пугалом и вести себя как мировой жандарм. И мы стали дымовой завесой для тех, кто под шумок распродавал все направо и налево, кто вооружил Чечню, кто обескровил промышленность и пустил страну по миру») - спустя лет пятнадцать.

Однако как схожи были намерения двух советских лидеров, в разное время по-своему пытавшихся что-то подправить в стране! Хрущев развенчивал культ Сталина ради укрепления советской системы. Горбачев боролся с брежневским застоем ровно с той же целью. Преодолеть застойные явления. Придать ускорение экономике. Внести элементы демократии в политическую и общественную жизнь. При этом основ не ломать. Перестраивать здание социализма, и не более. Что оно перестройке не поддается, стало ясно не сразу. Но как только из фундамента были вынуты краеугольные камни (страх, партийное всевластие, цензура), началось обрушение. Обнажились социальные язвы. Вырвались на поверхность годами загоняемые под спуд национальные проблемы и противоречия. На предоставленное право открыто выражать трудовой и гражданский протест страна отозвалась шахтерскими забастовками. На дарованную свободу собраний - людским морем в Манеже и Лужниках под плакатами «Долой КПСС!», «Иванова и Гдляна - в депутаты!», «Свободу - Литве!» Был еще Сумгаит. Были Тбилиси и Вильнюс. И Нагорный Карабах. И танки в Баку. Много чего было.

К чести Горбачева, он не снимал с себя ответственности, не назначал «стрелочников». Достойно нес бремя первого президента страны, в муках и корчах выбиравшейся из тисков тоталитаризма. Позже он скажет, что счастливых реформаторов не бывает. Это открытие стоило бы недорого, не будь оно оплачено личной судьбой. Судьба же реформатора известна: быть непризнанным и обруганным современниками.

Есть жесткий закон реформаторства: кто начинает реформы, тот никогда не присутствует на завершающей стадии. Он либо должен уйти добровольно, либо его заставят уйти. Летом 1996 года кандидат в президенты России Михаил Горбачев в своем предвыборном интервью выразил несогласие с таким порядком вещей. Сквозь привычную взвешенность каждого слова вдруг прорвалось: «Реформы должен завершать тот, кто их начал. А начал-то их я!»

Валерий Выжутович – политический обозреватель, публицист

Версия для печати