27.11.2013 | Мария Снеговая

На грани утраты дееспособности

Не только люди, но и страны, случается, утрачивают дееспособность. Политологи считают, что это происходит, когда страны не справляются с двумя основными задачами: контролем над собственной территорией и обеспечением безопасности граждан. По этому критерию страны подразделяются на сильные, слабые (решающие задачу лишь отчасти), теряющие дееспособность (failing) и недееспособные (failed). Попробуем проанализировать текущую дееспособность России.

Американский Фонд мира и журнал Foreign Policy ежегодно публикуют «Рейтинг дееспособности государств», оценивающий степень их контроля над территориальной целостностью и политико-экономической ситуацией. По этому индексу Россия в 2013 г. относится к числу «дееспособных», но «вызывающих опасение» государств и находится на 80-м месте из 178 стран (первая Сомали, 178-я — Финляндия) в соседстве с Алжиром, Гондурасом, Туркменистаном, Боснией и Тунисом. Особенно плохи у России дела с защитой гражданских прав (мы расположены на уровне Нигерии, Центральноафриканской Республики и Эфиопии) и с органами безопасности (соседи — Зимбабве, Иран, Северная Корея и снова Эфиопия). По рейтингу качества управления фонда Bertelsmann Россия в 2012 г. была на 99-м месте из 128 стран (128-я — Северная Корея) рядом с Лаосом, Непалом, Камбоджей и Саудовской Аравией.Каковы особенности слабого государства? Роберт Ротберг из Гарварда (When States Fail: Causes and Consequences. Edited by Robert I. Rotberg, 2004) выделяет несколько признаков на примерах Заира, Анголы, Сьерра-Леоне или Судана.

Во-первых, единственным полностью функционирующим институтом является исполнительная власть. Парламенты, если и существуют формально, — всего лишь машины по штамповке указов; судебная власть полностью зависит от исполнительной; бюрократия непрофессиональна и занята лишь выполнением указов и репрессиями. Часть привилегированных граждан, приближенных к правителю или правящей элите, получают уникальные экономические возможности за счет огромных прибылей от экономических барьеров, госрегулирования и арбитража. Задача же улучшения благосостояния большинства других граждан полностью отсутствует. Хотя коррупция, как отмечает Ротберг, существует во многих государствах, в этом случае она достигает какого-то беспрецедентно разрушительного масштаба, оставаясь при этом единственным способом добиться, чтобы хоть что-то работало: «Откаты на всевозможные проекты, симуляция конкурсов; ненужные безумно затратные строительные проекты для максимизации генерируемой ими ренты; лицензии на существующую и несуществующую деятельность; беспрерывное вымогательство». Отметим, что по индексу восприятия коррупции в 2012 г. уровень откатов в России аналогичен таковому в Уганде, Гайане, Гондурасе и Иране. В таких условиях коррумпированные элиты предпочитают вкладывать свои средства за рубежом, а не внутри страны или используют уменьшающуюся госказну для финансирования внешних войн, роскошных резиденций и дворцов, поездок за рубеж и собственных привилегий.

Во-вторых, в слабых государствах деградирует или разрушается инфраструктура. Правитель растрачивает государственную казну, так что у страны не остается ресурсов на воспроизводство основных фондов, строительство дорог или железнодорожных веток в отдаленные области страны. Качество образования и здравоохранения падает, число теневых и низкокачественных школ и поликлиник растет.

В-третьих, слабые государства характеризуются ростом преступности и насилия. По мере ослабления и упадка своего авторитета притесняющее граждан государство само становится преступником. На улицах городов возникают вооруженные банды, а местная полиция оказывается парализованной. В обществе растет аномия.

В-четвертых, государство утрачивает легитимность. Неспособность государства обеспечить безопасность в рамках собственных границ приводит к изоляции исключенных из него граждан. Объединявший их ранее социальный контракт оказывается разорванным. Общество перестает верить государству и распадается на изолированные субнациональные общности. Для России проблема утраты легитимности стоит сегодня особенно остро. В «Рейтинге дееспособности» по уровню легитимности государства страна на одном уровне с Угандой, Непалом и Нигером.

Стивен Хансон (The Uncertain Future of Russia’s Weak State Authoritarianism, 2007) отмечает, что особая проблема легитимности на постсоветском пространстве непосредственно связана с проблемой территориальной целостности. В советский период границы советских государств часто проводились без оглядки на национальные отличия: всепоглощающая коммунистическая идеология должна была преодолеть«временные» буржуазно-национальные трения. С распадом многонациональной империи исчезла и сама идеология, худо-бедно обеспечивавшая легитимность и территориальную целостность предыдущей системе. Беда России в том, что в новом обществе все потенциальные основания государственной легитимности оказались дискредитированы (вследствие гибели империи и болезненной адаптации 1990-х гг.). В итоге, как демонстрируют непрекращающиеся вспышки сепаратизма на Кавказе, России все с большим трудом удается сохранять монополию на легитимное насилие в пределах своей обширной территории. Среди бывших советских республик нигде, подчеркивает Хансон, «эта проблема пересмотра национальной идентичности не стоит более остро, чем в самой Российской Федерации. Полтора десятилетия спустя после распада СССР нет четкого и согласованного ответа на вопрос: что есть Россия? Попытка Путина решить проблему государственной идентичности “прагматичным” смешением и воскрешением государственных символов царского, советского и постсоветского периодов вне попытки озвучить четкие принципы, выражением которых бы служили эти символы, — это всего лишь краткосрочный компромисс, который так и не решил проблему определения российской государственности».

Текущие попытки власти усилить свою легитимность включают в себя и метания вокруг страны (а также под землей и над ней) с олимпийским огнем. По сути, это стремление очертить границы России, т. е. придать некую легитимность ее территории, выглядящее очень смешно: мы метим свою территорию, как собачка.

Несмотря на удручающее сходство российской ситуации с критериями, предложенными Ротбергом, до начала реального отпадения территорий наша страна относится к классу дееспособных, хотя и слабых и продолжающих слабеть государств. К этому выводу постепенно начинают склоняться и западные аналитики, прежде видевшие в Путине «сильную руку» и «собирателя земли русской». Так, в свежей работе политолог Мари Мендра (Russian Politics: The Paradox of a Weak State, 2012) обращает внимание на кажущийся парадокс слабого российского государства. На фоне теряющего дееспособность государства растет неограниченная власть «персоналистского, клиентелистского, авторитарного» режима, который создал самовоспроизводящуюся систему, надежно защищающую его от оппонентов. Но кажущийся парадокс на самом деле им не является. Как отмечает тот же Ротберг, внешне сильный имидж государства не гарантирует его внутреннюю дееспособность. Напротив, в мире существует целый класс внешне сильных стран типа Белоруссии или Северной Кореи которые удерживают контроль благодаря репрессиям, а не производимым благам. Ослабление же репрессий может в итоге привести к дестабилизирующей борьбе за власть, анархии и быстрому появлению внегосударственных очагов силы. Легитимность власти, обеспеченная лишь силовым путем, исчезнет при первом же смягчении репрессий.

Мендра согласна с этим выводом. Подчеркивая неспособность текущего режима к реформам, она предсказывает резкое ослабление России в ближайшем будущем, экономическую, политическую и социальную фрагментацию государства и продолжение медленного упадка системы в соответствии с траекторией, характерной для утрачивающих дееспособность стран. Нам остается лишь искать способ лечения, который помог бы восстановить дееспособность России.

Мария Снеговая — научный сотрудник лаборатории социокультурных исследований НИУ ВШЭ, аспирант Колумбийского университета (Нью-Йорк)

Статья опубликована в газете «Ведомости» 25 ноября 2013 года

Версия для печати