05.03.2016 | Борис Макаренко

Фултон с нами

Перефразируя Высоцкого, «это все придумал Черчилль» — только не в «18-м», как пел всенародно любимый артист, а в 46-м году. Сегодня — ровно 70 лет назад, 5 марта 1946 года,— Уинстон Черчилль, который на тот момент уже не был премьер-министром послевоенной Британии, произнес свою знаменитую речь в Фултоне. Произошло это в американском штате Миссури, на родине тогдашнего президента США Гарри Трумэна. 

Принято считать, что главный смысл фултонской речи — объявление холодной войны, опускание посередине Европы «железного занавеса от Щецина на Балтике до Триеста на Адриатике», разрушение антигитлеровской коалиции. Речь Черчилля в присутствии Трумэна воспринимается многими как некий англосаксонский заговор против Европы и мира. Часть из этих обвинений была брошена Черчиллю лично его бывшим союзником по антигитлеровской коалиции Сталиным — в интервью газете «Правда» всего через девять дней после его речи.

Как относиться к наследию Фултона сегодня? Россия давно перестала быть советской. Нет и в помине международного коммунизма. Из доживших до наших дней режимов, ориентировавшихся на опыт СССР и наследие классиков марксизма-ленинизма, пакостей ждут лишь от северокорейского. Почему же тогда Запад по-прежнему враждебен России? Может, русофобия вечна, а Черчилль просто стал ее глашатаем?

Или зададим вопрос по-другому. Что нас по-прежнему разделяет: несовместимость ценностей или на самом деле и мы, и они хотим одного и того же — иметь свои сферы влияния — и просто не можем раз и навсегда договориться, кому что принадлежит?

По версии Черчилля, Россия не хочет войны, но хочет бесконечной экспансии своей мощи и доктрины. Если следовать этой логике, то получается, что для Запада геополитическое противостояние — лишь средство, а цель — не допустить распространения коммунизма. То есть после революции 1917 года отрезали себя от всего мира именно мы. С установлением коммунистической власти Россия — впервые как минимум с петровских времен — стала антагонистом всему Западу, обретя там союзников лишь на четыре года войны с бесчеловечным режимом, угрожавшим и Западу, и ей самой.

И получается, что разрушила этот союз опять же советская Россия. Разрушила тем, что вполне естественную, по признанию Черчилля, задачу установления на своих западных границах дружественных режимов стала решать путем навязывания Восточной Европе коммунизма как гарантии полной лояльности и подконтрольности. То есть единственным способом, доступным пониманию Сталина.

Нельзя не признать, что Запад в противостоянии времен холодной войны тоже не выглядит белым и пушистым: поддержка одиозных диктаторов в «третьем мире», провокации против Кубы и грязная война во Вьетнаме, свержение неугодных правительств — от Ирана до Гренады. Да и сегодняшний Запад «отметился» Ливией и Ираком. Но свою главную историческую задачу Запад для себя в итоге решил: коммунистическая система рухнула под тяжестью собственной неэффективности. Занавес, овеществленным символом которого стала Берлинская стена, разрушили с востока, а не с запада, понимая, что так — по коммунистическим кратким курсам — дальше жить нельзя.

И теперь мы подходим к самому главному — ответу на вопрос, почему через четверть века после падения Берлинской стены Россия опять оказалась в опасной конфронтации с Западом.

Проблема в том, что мы до сих пор так и не смогли четко сформулировать собственную стратегию развития: ответить на вопрос, что будет со страной через 20, 50, 100 лет. В такие бездонные колодцы заглянуть у нас не рискнет никто. Да и зачем: мы поглощены решением оперативно-тактических задач. Мы четко знаем, кем не хотим стать — ненавистным нам Западом. Но кем должны стать — толком не знаем.

Утратив коммунистические ценности, Россия в отличие от своих непосредственных соседей на Западе не просто не поверила в западные ценности, но и не захотела — или не смогла — раз и навсегда определить собственный вектор развития. Мысли об этом сегодня погребены под конструкцией властной пирамиды, в которой можно найти и византийские, и московско-петербургские, и коммунистические, и даже кое-где западные «кирпичики». Но суть остается неизменной — сохранить монополию на власть и собственность, а потому ничего в этой пирамиде не менять.

В своей фултонской речи Черчилль сетовал на непредсказуемость ближайших действий Москвы, но не сомневался в наличии у нее стратегических планов. Сегодня же картина другая: отсутствие у России ценностно обусловленной стратегии делает непредсказуемыми и ее ближайшие шаги, и ответ на реакцию Запада на ставшие для него сюрпризами Крым, Донбасс или Сирию. А потеряв «пятую колонну» (это тоже слова Черчилля) в виде мирового коммунистического движения, мы лишь пытается нащупать на Западе новую группу поддержки. В этой ситуации нам уже не важно, на крайне правой или крайне левой периферии западной политики находятся новоявленные «союзнички» — лишь бы пошумнее были. Все это сопровождается рецидивами коммунистического изоляционизма — от показного сжигания санкционного сыра до регистрации имеющих вид на жительство в другой стране и истории с «девочкой Лизой» в Берлине.

Ответ Запада получается вполне «фултонский». Вот еще один из пассажей фултонской речи: не закрывать на Россию глаза, помнить, что такие оппоненты уважают лишь силу, но при этом и искать пути разрешения конфликта.

В разрешении конфликта заинтересована и Россия. Только ей будет труднее. Запад — что во времена Фултона, что сегодня — знает, чего он хочет и во что верит. Нам же, чтобы договориться с Западом, сначала нужно самим себе ответить на наши собственные вопросы. Но в сегодняшней России сделать это очень трудно. Вот и получается, что спустя 70 лет — Фултон с нами.

Борис Макаренко - председатель правления Центра политических технологий

Оригинал - Коммерсант

Версия для печати