04.07.2016

Анатолий Карачинский: «Бизнес-климат складывается из ответственности политиков за экономику»

Анатолий Карачинский в первой сотне Forbes оказался в 2016 году, но в бизнес пришел еще в 1986-м. Его компания IBS поначалу подражала IBM, но постепенно нашла свое место на рынке. В интервью Slon Magazine Карачинский рассказывает, как стать IT-гигантом, не привлекая к себе внимания, кто не дал президенту Путину построить в России IT-отрасль по индийской модели и почему премьеру Медведеву не стоило встречаться с Марком Цукербергом.

– В этом году вы впервые попали в первую сотню списка Forbes с состоянием $0,9 млрд. Вас недооценили или переоценили?

– Это сложно посчитать, поэтому к позиции в списке я отношусь философски. Не могу сказать, что сильно обрадован самим фактом, что я туда попал, – почему-то предприниматели у нас не самые уважаемые члены общества. Часть бизнеса у нас публичная, ее легко оценивать, часть – непубличная. Вот когда все будет публичным, тогда цифры будут точными, а пока трудно сказать.

– Ваше имя упоминается в знаменитом панамском досье. Как это повлияло на ваш бизнес?

Представьте, каким будет мир, когда у предпринимателей всё получится.

РЕКЛАМА

– Никак. Во-первых, мы, будучи публичной компанией с 2005 года, в ежегодном отчете раскрывали всю структуру группы, сначала на Франкфуртской бирже, а с 2013 года на Нью-Йоркской. Во-вторых, мы не нарушали никакие законы, создавая офшорную компанию в 1995 году по требованию наших западных инвесторов, так как они не были готовы инвестировать в российское юридическое лицо при той законодательной базе, которая существовала в 1995 году. Как я понимаю и сейчас, для частных (не публичных) лиц нет никаких юридических ограничений. В-третьих, мы, наверно, одна из немногих технологических компаний, кто с 1996 года аудируется крупнейшей западной аудиторской компанией Ernst & Young для предоставления нашим инвесторам (среди которых до нашего IPO в 2005 году были Citicorp, AIG, IFC). Поверьте, что эти инвесторы крайне чувствительны к любым нарушениям.

– Вы послушались призыва власти к выходу из офшоров и стали российской компанией. Как вам на родине?

– Странное ощущение. Нам, то есть бизнесу, действительно сказали закрыть офшорные компании – мы закрыли. Теперь IBS принадлежит мне и моему партнеру Сергею Мацоцкому как российским физическим лицам. Мы ушли с Франкфуртской биржи и задумались о российской. Начали разбираться в процедурах (при этом мы уже делали IPO несколько раз – на Франкфуртской и Нью-Йоркской бирже, так что хорошо понимаем процесс). Обнаружили, что быть публичной иностранной компанией на Московской бирже выгоднее, чем российской.

Консолидированная отчетность (отчетность перед акционерами и инвесторами в отличие от налоговой, которая всегда привязана к календарному году) у многих компаний в мире (особенно у технологических) сдвинута относительно календарного года. На то есть много причин – сезонность, эффективность планирования, забота о людях, стремление снизить расходы на аудит и еще много других, которые все вместе делают компанию более конкурентной. Конкретно для нас самые важные две причины – четвертый календарный квартал всегда очень тяжелый, на это время приходится почти половина выручки. Поскольку сотрудники много работают, часто включая и 31 декабря, в четвертом квартале мы не в состоянии заниматься серьезным планированием. А публичная компания – это компания, капитализация которой во многом зависит от прогнозов (их ты должен объявить в начале года) и качества их исполнения. И вторая причина – в нашей стране ни одна компания, включая лучшие, не знает своего бюджета на IT в первом квартале. А мы можем что-то планировать, только понимая эти цифры. Поэтому мы сдвигаем себе финансовый год по отчетности. И это общая история всего мира. Microsoft начинает отчитываться с 1 сентября, Apple – с 1 июля. Это очень удобно, и это очень полезно для капитализации. Сдвигать отчетный год возможно на любой бирже мира. Так вот, пока мы были на Франкфуртской бирже, Московская все время предлагала часть акций разместить на ней. Нам говорили: «Пожалуйста, отчитывайтесь как хотите, то есть так, как вы отчитываетесь во Франкфурте, мы предоставим вам такие же условия». На практике все оказалось иначе.

Аудит в России должен быть закончен в апреле, а поскольку скапливается огромное количество компаний, он стоит баснословных денег. И теперь, когда мы здешняя компания, российская биржа нам говорит: «У нас можно отчитываться только по календарному году». Я говорю: «Подождите, то есть пока я был западной компанией и у меня все было в офшорах, на меня действовали другие правила?» Отвечают утвердительно: «Да, западным компаниям можно, а российским нельзя». Я говорю: «Классно». Иду к регулятору, там меня поддерживают, снова иду на биржу, биржа тоже поддерживает, но говорит: надо согласовать с Минфином. Пишут в Минфин. Начальник департамента проводит совещание – ничего не происходит. Ну не хочет он ничего менять. Почему – непонятно. Министерство написало бумагу с правилами в 2011 году и не хочет пошевелить пальцем, чтобы переписать ее так, чтобы компаниям было удобно, хотя не требуется даже изменения закона. Мне хочется спросить: «Как же так, ребята, вы же нас всех призываете стать российскими, мы и стали российскими. Так почему у меня теперь условия стать публичной компанией, условия привлечения денег хуже, чем у иностранных». Вот такой показательный кейс. Такая эффективность госуправления. Я мог бы вам такие истории рассказывать бесконечно. И вроде это мелочи, но именно из таких мелочей складывается бизнес-климат и, соответственно, конкурентоспособность наших компаний.

– Есть подозрение, что бизнес-климат складывается из политики.

– Нет, бизнес-климат складывается из ответственности политиков и чиновников за экономику. За нашу конкурентоспособность. За равные условия для всех. За развитие прежде всего частного бизнеса, который, мне кажется, уже давно доказал, что он значительно эффективнее любой госкомпании. И это очень плохо, что частный бизнес перестал верить в хорошее будущее. А я уверен, что надо создавать условия для развития прежде всего частного бизнеса, стимулировать создание глобальных компаний и, самое главное, вести диалог с бизнесом, прислушиваться к нему. А бизнес должен отстаивать свои интересы и уметь адаптироваться к любым условиям. И чтобы быть глобальной компанией, надо научиться делать бизнес в любой среде. Вот мы сейчас работаем в 76 странах. В каждой стране все по-разному.

– То есть вы хотите сказать, что бизнес ведет себя инфантильно, сам ставит себя в зависимую от государства позицию, а политика – это не алиби.

– У меня была отличная история в 1996 году. В ноябре 1991 года я ушел из компании «Интермикро», где мы занимались программным обеспечением редакционно-издательского бизнеса, делать компанию IBS. А в 1995-м написали стратегию на шесть лет и планировали, что станем публичной компанией в 2001 году и построим в России клон IBM – диверсифицированную технологическую компанию, которая работает в разных сегментах рынка. Знакомый инвестбанкир посоветовал: «У тебя должны быть акционеры с отличной репутацией, которым люди в мире будут верить и будут верить, что все в ваших отчетах – правда». Мы очень много работали с «Ситибанком» как с клиентом – он тогда только пришел в Россию. В какой-то момент, году в 95-м, «Ситибанк» создает в России Citigroup Private Russian Fund – фонд для инвестиций в российские компании. Руководство фонда встретилось с нами и предложило инвестировать в нашу компанию (это было осенью 1995 года). Сделали due diligence и еще что-то, а финальную точку сделки должен был поставить глава Citicorp Сэнди Вейл. Он прилетел в Москву в марте, а если вы помните, 1996 год – это год выборов. И мы начинаем понимать, что выберут Геннадия Зюганова. Накануне на форуме в Давосе (конец января 1996 года) к Зюганову выстроилась километровая очередь из западных компаний – просто чтобы пожать руку. На Западе все знают, что в нашей стране все всегда решает один человек. Сэнди Вейл приезжает в IBS, я делаю презентацию. Но я всю ночь мучился, должен ли я его предупредить, что у нас вот такое будущее. В конце концов решил, что скажу. Набрал воздуха: «У нас такая проблема, я почти на 99% уверен, что через два месяца мы, наверное, вернемся обратно в СССР. Не знаю, что будет, но я вас должен предупредить». И тут мой собеседник начинает хохотать: «Тронут вашей смелостью, но для нас это не имеет значения. “Ситибанку” 150 лет, мы работали в России еще при царском режиме, а сейчас мы работаем в 130 странах». Мораль простая – «Ситибанку» и вообще крупному бизнесу в общем-то все равно, при каком политическом строе инвестировать.

– К слову, о строе. Вы, кажется, начинали бизнес глубоко в СССР – с журнала Burda Moden, который стали издавать в Москве буквально под прикрытием Раисы Горбачевой.

– Да, я довольно старый предприниматель, пришел в частный бизнес в 1986 году – ушел из государственной организации – вычислительного центра НИИ железнодорожного транспорта. Мама хваталась за сердце: «А как же пенсия?» Я говорил: «Да хрен с ней, с этой пенсией». Меня переманила маленькая австрийская компания ProSystem, которая решила в 1986 году, что будет продавать персональные компьютеры. В этой компании работал мой одногруппник, поляк, после окончания он уехал обратно в Польшу, у них там случилась «Солидарность», и в 1982 году он перебрался в Австрию. У компании были большие связи в СССР, она была поставщиком Внешпосылторга (сеть магазинов «Березка», которые торговали за валюту). И они меня купили тем, что пообещали поставить мне компьютер дома.

– Вы должны были сделать редакционную систему для Burda?

– Да, Ганс Хофер, руководитель компании, очень дружил с тогдашними министром внешней торговли и главой Государственного комитета по науке и технике (ГКНТ). И когда пришел Михаил Горбачев, его жена, Раиса Максимовна, решила, что она обязана сделать что-то для советских женщин. Они как-то договорились с «Бурда моден», что создадут совместное предприятие и начнут печатать журнал на русском языке, но тут выяснилось, что сделать сами немцы это не могут. У них стояла тогда одна из первых популярных редакционно-издательских систем – Ventura Publisher, в которой не было русского языка. ProSystem попросили доделать систему, чтобы она могла работать с русским. Это и был мой первый проект. У меня потом еще лет пять в машине всегда лежала пачка «Бурда моден». Если останавливал гаишник, я открывал окно, протягивал ему «Бурду» и спрашивал: «Вашей жене не надо?» И он говорил: «Извините, пожалуйста».

Почему-то вторым нашим клиентом стала газета МВД «Щит и меч». Пришел полковник МВД, главный редактор, и сказал: «У меня есть 60 тысяч инвалютных рублей (примерно 100 тысяч долларов), и я хочу купить для нашей газеты “Щит и меч” редакционно-издательскую систему». А потом был «Коммерсантъ» и еще много всего. Через два года меня стало раздражать, что из-за ограничений для западной компании я не могу нанять программистов. А к нам уже приходили серьезные клиенты – атомная промышленность, Минрадиопром. Я сказал Хоферу, что ухожу, он пошел к главе ГКНТ и предложил ему сделать с нами совместное предприятие. И они сделали – СП назвали «Интермикро». Мы очень быстро стали большой и уважаемой компанией, занимались серьезными проектами в любых областях: атомной, издательской, в области САПР и много чего еще. На рынке тогда было три крупных компании и никакой конкуренции.

– А потом вы познакомились с экс-журналисткой Эстер Дайсон, а она вас познакомила с Boеing.

– Нет, «Боинг» был позже на 10 лет. А Эстер и правда очень интересная женщина. Она когда-то работала в The New York Times, писала об IT, в начале 1980-х ушла, сделала журнал «Релиз 1.0» и, главное, очень важную конференцию «PC Forum» (и вела ее 25 лет) в Аризоне, там собирались все люди из IT-отрасли из всех стран. Она приглашала лучших и самых интересных. И весь год тратила на то, чтобы найти их, познакомиться и уговорить выступить. На вопрос, почему в Аризоне, она объясняла, что если конференцию делать в Нью-Йорке, то Билл Гейтс придет на 15 минут, выступит и уедет, а в Аризону ему надо лететь, и он задержится дня на два – у всех будет возможность с ним поговорить. У Эстер – российские корни (дореволюционные), и когда была перестройка, она решила, что ее миссия – помочь русским предпринимателям построить успешные технологические компании, дальше все начали ее знакомить со всеми, передавали из рук в руки. Она выучила русский язык, а потом чуть не улетела в космос – прошла обучение в космическом городке. В 1991-м она за свои деньги начала возить русских на конференцию; когда я впервые побывал там, обалдел: здесь Гейтс ходит, и Ларри Эллисоон, и Стив Джобс. В 1988 или 1989 году мы подписали эксклюзивный контракт с Apple. Мы долго ее уговаривали прийти в Советский Союз. Собственно, мы ее сюда и привели. «Интермикро», мне кажется, до середины 90-х была основным партнером Apple.

– Частная компания у вас тоже появилась, как я поняла, в 91-м?

– В 1992 году. В 1991-м развалился Союз. До этого мы вообще не понимали, что такое частный бизнес. У меня было огромное количество разработчиков, сумасшедшие проекты, компания стремительно росла, были большие обороты, мы платили людям огромные зарплаты – частично в валюте. У нас люди могли заказывать себе что угодно по каталогу Quelle, АвтоВАЗ расплачивался с нами экспортными «жигулями». Но жили, как и было принято в Советском Союзе, натуральным хозяйством, куда мы сейчас плавно возвращаемся. В 1991 году 60% нашей компании принадлежало ГКНТ, после развала страны началась борьба за этот кусок сразу многих других государственных организаций, страшные интриги. Все со всеми перессорились, работать стало трудно и неприятно. Тогда Эстер дала мне совет: «Надо, чтобы тебя кто-то купил нормальный. Западная компания, которая разбирается в твоем бизнесе». Через несколько дней она сообщила, что у нее гениальная идея: «Знаешь Росса Перо?» Того самого миллиардера, который построил одну из первых больших американских IT-компаний (EDS) и за 16 млрд долларов продал ее General Motors. Из-за этой сделки у него был двухлетний запрет на любую активность, связанную с IT, практически по всему миру, но на Россию запрет не распространялся. Эстер ему рассказала про «Интермикро», и он отнесся к этой идее с интересом.

Я прилетел в Америку и встретился с Перо и с его партнером, не менее легендарным человеком в Америке, бессменным CEO EDS Мортом Майерсоном. Жили они в Техасе, и мне назначили встречу в каком-то пятизвездочном отеле. Я никогда не видел миллиардеров живьем и ожидал, что сейчас ко мне на космическом корабле приедет какой-то чувак. И вдруг подъезжает такой грузовичок, Ford F150, из него выходит человек в джинсах, это был Морт. Потом появляется Перо в шлепанцах. Я несколько часов рассказывал им о компании, о России, о моих планах, как развивать бизнес, и спрашиваю: «Когда вы купите?» Морт говорит: «Я тебя слушаю, и мне все нравится, но компанию твою покупать мне незачем. Бросай свое “Интермикро”, мы готовы дать тебе денег, потому что нам нравятся твои планы построить что-то новое. Если мы начнем покупать “Интермикро”, это продлится год-два, ты потеряешь время, будешь заниматься юристами, аудиторами. А покупать нечего. Проще построить еще раз». Я был возмущен. Наговорил грубостей, хлопнул дверью и ушел, совершенно расстроенный. Потом несколько месяцев подумал и понял, что они в общем-то правы. Но мне никто не нужен, и я сам построю новую компанию. И, как уже говорил, в ноябре 1992-го сказал, что ухожу.

– Зачем, если вы стали международным гигантом, вам понадобился огромный проект с госучастием, которым вы пытались заинтересовать Путина?

– Дело было так. В 1996 году в нас вложился «Ситибанк», а в 1997 году еще больше денег вложила AIG, крупнейшая страховая компания в мире. То есть у нас было два инвестора, и в кризис 1998 года мы входили с 30 или 40 миллионами долларов наличных на счете. Я радовался, у нас росло производство компьютеров, а когда начинало падать, росла разработка софта или системная интеграция. В общем, идеальная диверсифицированная высокотехнологическая компания. И вот наступает август 1998-го, и в один день у нас перестают звонить телефоны. Российский рынок рушится. Мы страшно испугались.

Я начал думать, чем был плох мой план. Я впервые стал смотреть за пределы российского рынка и обнаружил Индию, огромную индустрию по разработке программного обеспечения, которая вся работает на экспорт (в 1998 году экспорт программного обеспечения был около $30 млрд), начал изучать, как устроена их IT-экономика. Обнаружил стремительно растущую Силиконовую долину (это время, когда только начал надуваться первый интернет-пузырь). И сделал «научное» открытие, которое формулируется так: когда у них хорошо, у нас плохо, и когда у них плохо – у нас хорошо. И решил, что надо диверсифицироваться не только в разные области технологии, но и географически – построить на Западе то же самое, что здесь, то есть надо создавать компанию, которая будет разрабатывать программное обеспечение для всего мира.

На меня смотрели как на ненормального. В 1999 году мы приняли решение, что создадим такую компанию, и с 2000-го начали. Одним из первых клиентов стала Boeing, потом пришла IBM, потом еще кто-то; в 2003 году мы уже были компанией, у которой много клиентов в мире. Мы бились насмерть с индусами. У них другая налоговая система – они существенно дешевле за счет низких налогов. Я был абсолютно уверен, что у нас есть шанс построить такую же индустрию в России. И мы несколько раз с Путиным встречались, я несколько раз рассказывал Александру Волошину, главе администрации, еще кому-то, свои идеи. И все одобряли. Я говорю: «Вот хорошо бы Путину показать, как все это работает в Индии», огромный центр для программистов по модели индийского Infosys в Бангалоре, с особыми условиями для бизнеса. И много ребят в администрации президента были сильно неравнодушны к будущему IT-индустрии и помогали это организовать.

В какой-то момент выяснилось, что у Путина через полгода (ноябрь 2004-го) – официальный визит в Дели. Так удачно вышло, что [генеральный директор авиастроительной Компании «Сухой»] Миша Погосян как раз продал индусам лицензию на сборку «Сухого» и в это время запускал там реальное производство. Он и подсказал идею, почему президенту надо поехать в Бангалор – на открытие совместного предприятия. Там президент провел полчаса. А потом поехал в Infosys. Индия не очень богатая страна. и люди в основном живут бедно. И старый Бангалор от этого мало отличается. А посреди – огромный кампус, тридцать с чем-то офисных зданий, в особой архитектуре, то египетская пирамида, то еще что-то. Внутри – 70 тысяч молодых индусов, кампус зеленый, все это очень напоминает Калифорнию. Между кампусами – зеленые полянки, многоэтажные столовые. Ребятам по 20 лет, все совершенно одухотворенные, сидят прямо на траве, работают на компьютерах.

– Это произвело на Путина впечатление?

– Да, и по кампусу его водил индийский премьер. И видно было, что он сейчас лопнет от гордости. Мы доходим до выхода, а президент там провел уже три или четыре часа, и вся эта молодежь выстраивается в приветствии и еще некоторое время с ним общается, и видно, что им всем нравится работа и компания. Было видно, что и ему все это сильно понравилось. Уходя, Путин спросил: «Это что, можно у нас сделать?» Я говорю: «Да вообще ничего не стоит».

Мы написали подробный план и хотели сделать это в Дубне. Резервный центр управления космическими полетами, туда проведен огромной толщины оптический кабель, отличный университет, рядом ГРЭС, дофига электричества, много места, недалеко Шереметьево, международный ядерный институт, ученые и много образованных людей, отличная природа, река. Ну в общем все, что нужно для технологического бизнеса, и все, что нужно, чтобы программисты туда хотели переселиться. Нам нужны были налоги – такие, чтобы мы могли конкурировать с теми же индусами, против экспортной выручки. Минфин рассуждает так: когда даешь льготу, как бы из бюджета что-то тянешь. На самом деле в нашем случае наоборот: даете льготу – и у вас появляется экспортная выручка и, соответственно, налоги, ведь у нас 80% затрат – зарплата, забираете – экспортная выручка исчезает. И у нас был план, как мы вырастем до 10 тысяч человек за пять лет (что мы и сделали, правда, за восемь лет), и многие российские и западные компании готовы были там создавать свои центры и строили планы еще примерно на столько же народу. Таким образом, нам надо было построить за пять лет 20 тысяч квартир, что не казалось чем-то неподъемным. Тем более мы договорились с Сашей Семенякой, который возглавлял тогда госфонд, откуда шли деньги в банки для ипотеки, что специально для этого проекта банки снизят первый взнос с 30% до 10% и его может платить компания. От девелоперов, которые были готовы строить там жилье, и банков, которые горели желанием дать нашим высокооплачиваемым сотрудникам ипотеку, отбоя не было.

Никаких денег на Дубну от государства мы не просили, кроме одного – разрешить Дубне давать землю под застройку бесплатно, а подрядчика на строительство выбирать на обратном аукционе: тот, кто предложит стоимость метра ниже, тот и выиграл.

Путин, вернувшись из Индии, собирает большое совещание, с участием Германа Грефа, Анатолия Сердюкова (он тогда был главой налоговой службы), еще каких-то людей ключевых, и говорит: «Все, делаем такую штуку». К 31 декабря все должны были подготовить свои предложения по налогам, по Дубне… Я уезжаю в отпуск, и 8 января мне звонит сотрудница администрации: «Вы должны быть 11 января в Новосибирске на совещании». На этом совещании я впервые увидел, какой Путин в гневе. Никто ничего не подготовил, во-обще никто! Всем сильно влетело. Пообещали через три недели все сделать. Как за три недели можно сделать что-то умное и хорошее? Взяли какой-то старый-старый проект особых экономических зон, который писали для автомобилистов в конце 90-х, и внесли президенту со словами: «Владимир Владимирович, давайте сделаем не одно место, а сразу 12 экономических зон по всей стране». И вместо того, чтобы сделать в одном месте, отработать законодательную базу, процедуры, а потом тиражировать, стали делать по всей стране. И самое главное, не поменяли никакие законы про землю. Жилье невозможно было строить. Но по [налоговой] льготе процесс вроде шел. Владислав Сурков (тогда замглавы администрации президента. – Slon Magazine) дал поручение Думе. Мы встретились с Михаилом Задорновым, он был в это время главой бюджетного комитета, объяснили ему все, и он написал поправки к закону про льготу для программистов против экспорта. Закон внесли Грызлов, Жириновский, Задорнов и еще кто-то, он прошел первое чтение и второе, а потом Аркадий Дворкович, который был заместителем Грефа, переходит в администрацию главой аналитического управления, видит закон, который уже второе чтение прошел, и зачем-то его останавливает. Звонит главе правового управления Ларисе Брычевой и говорит: «Остановить». Зачем – непонятно. Все остановилось, Дубна накрылась медным тазом вместе с льготами. Тут еще цены на нефть стремительно пошли вверх, и все потеряли к этому интерес, потому что деньги в бюджет полились рекой.

– И вы закрыли тему?

– Мы начали нанимать людей на Украине. Правда, в России тоже нанимали, но уже не так много. Экономически было невыгодно. Я полетел к Леониду Кучме, мы договорились об очень льготном режиме, который реализован был уже ребятами Юлии Тимошенко. Нам были нужны программисты, потому что стремительно росло количество заказчиков в мире. А отношения с Украиной были отличные. И за нами туда пришло довольно много компаний. Сейчас тысяч тридцать в индустрии разработки софта трудится. Экспорт – $4 млрд. Потом мне позвонили влиятельные люди из Белоруссии: «К нам попал документ, который вы Путину написали, не могли бы вы приехать?» Я приезжаю: «Видите, вы тут написали 8 пунктов – мы все сделали. Налоги – 1% с оборота, технопарк – пожалуйста, под Минском, жилье для людей – приходите». И правда все сделали. Мы долго мучились и в итоге не пошли – страна маленькая, нам десятки тысяч людей нужны, а в Белоруссии всего шесть миллионов населения, и тогда сотен тысяч программистов не было. Мы всегда думаем про 10% тех, которые есть. Ну и нас немножко пугало, что Лукашенко в то время все время конфликтовал с Путиным. И вообще, мы стали строить модель, абсолютно перпендикулярную индийской конструкции, создавать технологию распределенной разработки. Мало кто умеет это в мире – когда десятки тысяч инженеров работают как единый механизм и при этом не важно, где они находятся. Эта модель значительно более устойчивая и гибкая для глобальной экспансии. После Украины пошли в Румынию, потом в Польшу, Вьетнам, туда, где классные университеты, много молодежи и где правительства готовы к нашей формуле: льготы против экспорта. Сейчас работаем в Болгарии, Мексике, думаем о центре в Азии.

– А что в итоге с Россией?

– Неожиданно нам повезло. В 2007 году я встретился с министром финансов Алексеем Кудриным, он меня послушал сорок минут и спросил: «А почему мы это не сделали?», имея в виду льготы. «Нам нужно экспорт диверсифицировать, нам нужен экспорт, который конвертируется в зарплату». Ведь когда мы получаем деньги за экспорт нефти, большая часть этих денег уходит на поддержание добычи следующего барреля (в структуре расходов нефтяных компаний зарплата занимает от 4% до 10%), то есть, образно говоря, мы их «закапываем в Сибири», и это не так сильно отражается на экономике. Нефть влияет на экономику гораздо больше через акцизы и налоги, которые получает бюджет, но не всегда их тратит на развитие экономики (у государства есть много обязательств, которые необходимо выполнять, но их выполнение не создает рабочие места), а зарплата – это потребление, а потребление, мне кажется, самый большой катализатор и наркотик в экономике. У нас 80% того, что мы зарабатываем, уходит в зарплаты, и из этой зарплаты мы платим примерно 30% налогов с льготами, без льгот – 48%. То есть в результате льготы с 2008 года появилось более пятисот компаний, связанных с экспортом программного обеспечения, которые создают примерно $5–6 млрд экспорта, из них около $2 млрд прямых налогов, и трудно сказать, сколько косвенных. В общем, Кудрин ввел льготу за три недели. А сейчас льготу опять решили забрать. Ну и, соответственно, потерять из бюджета пару миллиардов долларов или больше 100 миллиардов рублей налогов, оставить 40 тысяч классных программистов без работы и подарить другим странам тот экспорт, что есть сейчас у России.

– С какой мотивировкой?

– В выступлении на питерском Экономическом форуме Путин объяснял приоритеты правительства: «Самое главное для нас – рост инноваций, увеличение высокотехнологического экспорта, конкуренция в мире». Мы одна из немногих российских отраслей, у которой ежегодный рост экспорта исчисляется двухзначными цифрами (несмотря ни на какие кризисы), уровень инновационности зашкаливает, и мы легко выигрываем конкуренцию практически у любой страны. Никакая индустрия так успешно не развивается, как разработка программ на экспорт. И никакая индустрия так стратегически не важна для будущего. Сорок тысяч наших программистов производят огромное количество российского программного обеспечения, которое используется по всему миру. Программы, которые использует Boeing для управления сервисом для своих самолетов, банковские системы на сотни миллионов долларов, которые используются Deutsche Bank, Citibank, Credit Suisse, UBS и многими другими, программное обеспечение в автомобилях BMW, Mercedes, Ford, Caterpillar и многими другими, программы в процессорах AMD и Intel, программы, управляющие оборудованием AT&T, Alstom, Alcatel-Lucent, Avaya, Bosсh, Juniper, Nortel, и даже программы, которые использует Microsoft, создали российские программисты. И я этот список могу до бесконечности продолжать. Это разве не российское программное обеспечение? Еще как российское! Но этого не понимает министр связи Николай Никифоров или, может быть, кто-то еще. Они нам не потрудились это объяснить.

Президенту, который принял решение эту льготу продлить, принесли лукавую бумагу: продлить льготу компаниям, которые делают российское программное обеспечение. Он сказал – продлить. Ведь он был уверен, что развивает то, что создал своими руками десять лет назад. Дальше появился экспертный совет, который решает, какое программное обеспечение российское, а какое нет. И ладно бы он занимался понятной задачей, ради которой его создавали – обеспечить контроль за тем, чтобы госорганы покупали только программное обеспечение, написанное в России, задачей, актуальной в современной действительности. Но нет, в министерстве решают, что надо давать льготу только тем, кто зарегистрировал свое программное обеспечение в реестре российского ПО. А в реестре регистрируют только правообладателей, которые должны иметь российское гражданство, или российское юридическое лицо. Как можно в нем зарегистрировать программу, которую разработали для Boeing и права на которую, естественно, принадлежат ему и за которую он заплатил российским компаниям десятки миллионов долларов? И какое вообще отношение этот реестр имеет к рынку, экспорту, инновациям, глобальной экспансии? Глупость какая-то несусветная. То есть мы жертвуем в угоду этой глупости суперконкурентной отраслью, жертвуем миллиардами экспортной выручки, огромными налогами, которые с этой экспортной выручки идут в бюджет, десятками тысяч высокотехнологичных рабочих мест и нашими прекрасными программистами – гражданами России такой квалификации, что часть из них вряд ли найдет после этого работу, соответствующую их знаниям и опыту, и, скорее всего, уедет из страны. Ну и, конечно, Россия навсегда закроет себе дорогу на мировой рынок инженерных сервисов как абсолютно ненадежная страна, где легко принимаются глупые решения, которые ставят партнеров, которые в нее поверили, в трудное положение.

– В 2012 году вы довольно эмоционально отреагировали на приезд Марка Цукерберга и его встречу с премьером Дмитрием Медведевым. Вы обвинили даже не Цукерберга, а правительство в том, что оно потворствует скупке российских программистов. А в чем, собственно, проблема?

– Да чушь это все! Я никого не обвинял, а пытался помочь премьеру не сделать ошибку, считая, что тот, кто организовывает эту встречу, просто подставляет премьера. Цукерберг публично объявил, что едет в Россию искать таланты, которые будет вывозить, нанял четыре хедхантерские компании, которые ходили по компаниям и уговаривали людей уехать в Калифорнию, были в том числе и у нас. Имеет на это полное право. И я не против того, чтобы люди выбирали, где им работать, – это тоже их неотъемлемое право. Просто последние лет пятнадцать мы пытаемся убедить правительство выработать государственную политику в этом вопросе. Такая политика есть у многих стран, и развитых и развивающихся. Она есть и у США, и у Китая, и у Индии, и у многих других. Частный случай этой политики – поддержка правительством западных компаний, которые хотят использовать российских инженеров в своих проектах, но при этом не нанимают их в свой штат (и тем более не увозят из страны), а подписывают контракты с российскими компаниями, таким образом помогая развивать российскую экономику и, соответственно, повышая конкурентоспособность российского бизнеса.

Очень хороший пример с Boeing – компания покупает в России большой объем интеллектуальных сервисов. Мы долго обсуждали с ними: «Ребят, будет нечестно, если вы будете людей к себе нанимать, это не будет полезно ни вам, ни стране. Работайте с российскими компаниями». И в Boeing в результате разработали просто идеальную модель работы в России. На пике своей активности на него работало около 3000 человек из Luxsoft (входит в IBS Group), «Прогресстеха», Parallel Graphics, ЦАГИ, ОКБ им. Ильюшина, «Сухого», НПО «Энергия». Для большинства этих инженеров это была супершкола новых технологий, которая позволила спроектировать и построить Superjet и много чего еще. Таких компаний в России много, но есть и другие, которые действуют абсолютно наоборот. Это очень важный кейс, который мы всячески рекламировали в правительстве, говорили: «Ребята, на Западе огромная потребность в наших услугах, мы можем много продавать, но займите какую-нибудь позицию. То есть вы за что? За то, чтобы они работали с российскими компаниями, или чтобы они нанимали наших людей в свои?»

– Понятно. Давайте вернемся к Цукербергу.

– Когда я узнал, что премьер собирается встречаться с Цукербергом, я был абсолютно уверен, что они просто не знают о публичной позиции Марка, которую он озвучил перед отъездом в Россию. Пытался дозвониться до пресс-секретаря, Наташи Тимаковой, рассказать ей. Не смог и поэтому написал свой пост, в надежде, что она, будучи моим другом по фейсбуку, прочтет его. Я, конечно, не ожидал такой общественной реакции. Она мне позвонила перед встречей и сказала, что уже поздно что-либо отменять, но Медведев попробует договориться о том, чтобы разработки были в России. Конечно, это не удалось, потому что в модели Цукерберга все его программисты должны быть в одном месте – в его офисе в Калифорнии. Мне, конечно, от чиновников сильно влетело, так как власть еще не привыкла, что у бизнеса есть какое-то мнение о том, что для российского бизнеса лучше. Но я продолжаю говорить свое мнение, потому что считаю, что оно правильное и мы должны доносить его до власти.

– Это правда, что ваша система «Призма», которая анализирует активность в социальных сетях, используется в Кремле? И стоит, например, у Вячеслава Володина.

– Мы никогда не раскрываем информации о наших клиентах, поэтому ни про Кремль, ни про Володина ничего не знаю и поэтому ничего не могу сказать. А если говорить о «Призме», то это один из большой линейки аналитических продуктов, разработанных в нашей компании «Медиалогия». Она показывает, какие темы в социальных сетях вызывают наибольший интерес пользователей, причем в реальном времени. Также она показывает интегральную оценку пользователями этих тем (какой процент одобряет, какой нет) и динамику изменения интереса со стороны пользователей к этим темам. «Призма» – относительно старый продукт, сейчас у «Медиалогии» есть значительно более современные и интересные продукты на эту тему.

Оригинал

Версия для печати