22.02.2017 | Валерий Выжутович

Уроки Февраля

Любая видимая стабильность в России обманчива и чревата внезапным гигантским разломом. Это первое, что требуется усвоить, когда сегодня, отмечая 100-летие Февральской революции, вновь задаешься вопросом: что это было?

«Русь слиняла в два дня. Самое большое - в три… Не осталось Царства, не осталось Церкви, не осталось войска и не осталось рабочего класса. Что же осталось-то? Странным образом буквально ничего». Русский философ и публицист Василий Розанов, автор этих часто цитируемых слов, не предполагал, что они станут метафорой системной катастрофы, которая может подстерегать Россию в драматичные моменты ее истории. Ведь и в три августовских дня 1991 года не осталось «буквально ничего» от советской империи, казавшейся несокрушимой.

В самых общих чертах - упрощенно - существуют три взгляда на Февральскую революцию. Левые трактуют ее как результат обострившейся до предела классовой борьбы между эксплуатируемыми и эксплуататорами. Либералы - как доведенное до точки кипения недовольство просвещенной буржуазии царским самодержавием, попирающим права и свободы. Монархисты - как душепагубное забвение Бога и крушение веры в Царя и Отечество. Но и те, и другие, и третьи сходятся в том, что в феврале 1917-го не было ни одного предприятия в Петрограде, которое бы не бастовало и рабочие которого не входили бы в казармы и не просили у солдат оружия, и не было ни одной казармы, которая не встала бы под ружье и не вышла на улицы. Февраль никто специально не готовил. Было брожение умов, были разрозненные выступления, но не было единой организующей силы. И вообще почему революция произошла именно в этом месяце? Разве кто-то ее планировал, назначал дату (мифологическое «сегодня - рано, послезавтра - поздно» будет сказано в октябре)? Нет, все случилось как бы само собой, по воле рока.

Роковую стихию одновременно видел и отказывался видеть тут Александр Солженицын, чье историческое исследование «Размышления над февральской революцией» ровно десять лет назад было опубликовано в «Российской газете». Писатель дал глубокое и точное описание паралича власти, распада монархии, гибели династии, но был, пожалуй, недостаточно критичен по отношению к Николаю II. Ведь развал страны начал проиходить задолго до февраля 1917-го. Уже начиная с весны 1915 года русская армия беспрерывно терпела поражения. Оборонная промышленность, железные дороги находились в ужасном состоянии и были неспособны снабжать эту армию оружием и продовольствием. Рубль пережил девальвацию и к 1916 году стоил 27 копеек по сравнению с 1913 годом. Уровень потребления русского обывателя упал на 50 процентов. Это еще до большевиков, до Керенского, при царе. В 1916 году царское правительство впервые в русской истории ввело в городах продуктовые карточки, потому что не было продовольствия. Забастовки происходили повсюду. А Дума в большинстве своем фактически перешла в оппозицию царю, причем тоже задолго до февральских событий.

Отмечая неизбежность происшедшего («о созревании революционной обстановки недремлющее Охранное отделение доносило и своевременно, и в полноте, - доносило больше, чем правительство способно было усвоить и принять к решению»), Солженицын не обходил мучительным вниманием и стечение житейских обстоятельств, не давшее России уклониться от судьбы. Может, не было б революции, если бы не «микробы кори», «нашедшие горла царских детей», а точнее, если «Алексей заболел бы в Могилеве, а не в Царском Селе, и ото всего того сильно бы переменилось расположение привязанностей и беспокойств, открывая возможности иного хода российских событий»? Но нет, «не было никакой связи между семейным решением о возврате Государя в Ставку и хлебными беспорядками в Петрограде, начавшимися точно на следующий день». Или революция случилась от того лишь, что «так же роково возвратился в Ставку больной расслабленный генерал Алексеев, сменив огневого генерала Гурко»? Да нет же, «просто все рядовые жизненные случайности, попав под усиленное историческое внимание, начинают потом казаться роковыми». «Хаос с невидимым стержнем» - такова найденная Солженицыным формула Февральской революции. Формула, объясняющая таинственность всякой смуты и одновременно дающая понимание, что этот вихрь, сколь бы он ни был стихийным, имеет внутреннюю форму.

Стихия стихией, но совершенно очевидно, что в те дни и пролетариат, и буржуазия, и крестьянство, и армия, и даже часть капитализировавшегося дворянства выступали заодно. Они выступали против бессильной монархии. При этом у всех социальных групп существовал запрос на участие в управлении государством: после того, как царем была распущена Дума, а затем он сам отрекся от престола, в России не осталось никаких легитимных структур (это, помимо прочего, тоже подготовило почву для Октября).

Российская империя развалилась сама. Еще до февральских событий премьер-министр Витте писал, что русский народ утратил религиозность, что церковь превратилась в нечто совершенно похабное и никакой веры, воодушевления у народа не вызывает. А Петр Струве отмечал, что царский режим постоянно запаздывает, что нельзя 90 процентов населения держать в физическом рабстве, нельзя на место закона ставить полный произвол, нельзя жить по формуле графа Бенкендорфа: «Законы в России пишутся для подданных, а не для начальства».

Если бы Николай II вовремя расширил полномочия общества, включил его в работу, Россия смогла бы лучше подготовиться к войне, избежала бы и дальнейших потрясений.

За то, что случилось в феврале 1917 года, несут ответственность и либералы. Когда Милюкову, Шипову и еще нескольким политическим деятелям Столыпин предложил войти в правительство, они ответили: «Мы не будем сотрудничать с антинародным режимом, мы - за революцию». В итоге сами отвергли реформы.

Главный урок Февраля заключается в том, что Россия рушится не тогда, когда ослабевает узда, а когда власть глуха к новым общественным запросам. «Вдруг» приходит Февраль или Август - и от страны не остается «буквально ничего». Иногда на это и трех дней хватает.

Валерий Выжутович – политический обозреватель, публицист

Версия для печати