17.08.2007 | Сергей Маркедонов

Российский флаг и перспективы национально-демократического проекта

На следующей неделе, 22 августа, в России отмечается День российского флага. Бело-сине-красный триколор был восстановлен как символ российской государственности шестнадцать лет назад, когда после победы российских демократов над ГКЧП он впервые был поднят над Белым Домом, ставшим тогда символом прощания с коммунистическим прошлым. Впоследствии Белый Дом не раз сменит свою символическую функцию. Но это уже отдельная история…

Нынешняя власть о трех днях в августе 1991 года предпочитает умалчивать. И в самом деле, не считать же ей себя порождением «ельцинского безначалия» и краснопресненского «майдана»? Сегодня с идеологиями «цветных революций» борются едва ли не на официальном уровне. Так зачем же в этом случае поддерживать память о своей, почвенной «цветной революции»?! Нынешняя российская власть и ее интеллектуальная обслуга отказываются от содержательного обсуждения последствий августовской революции, ее главных достижений и провалов.

Сегодня День флага хотя и является государственным праздником (таковым он стал благодаря Указу Президента РФ Бориса Ельцина от 20 августа 1994 года), но не входит в число особо почитаемых народом «красных дней». В этом смысле он разделяет судьбу других дат посткоммунистической России, которые либо стыдливо замалчиваются, либо превращаются в шоу в стиле «Рашен деревяшен». В этом ряду можно отметить День России (бывший День независимости России) и День российской Конституции (последний был переведен в разряд профессиональных праздников).

В последние годы День российского флага стал днем легкоатлетических и автомобильных пробегов, экскурсий, геральдических лекций, патриотических митингов (скорее по сути своей напоминающих не политические акции, а флэшмобы). Для тех, кто сегодня пытается развивать (и навязывать) идеологию «суверенной демократии», День российского флага – это всего лишь псевдопатриотическая тусовка, призванная доказать единство народа и партии (извините, власти) и неотъемлемые права России на Курилы (в прочем, в каждом регионе найдутся свои леса и поля, луга и острова, которые нельзя никому отдавать).

Впрочем, у Дня российского флага есть еще один формат. Его предлагают не официальные власти, а лидеры демократических партий и движений, собирающие в августовские дни круглые столы и обсуждения, посвященные славному августу 1991 года. Увы, большая часть этих дискуссий проходит в формате «бойцы вспоминают минувшие дни». Сегодня российские демократы и правозащитники повторяют опыт либо русских эмигрантов «первой волны», либо КПРФ середины 1990-х гг. Они воспроизводят томительную атмосферу ностальгии об утраченных шансах и многочисленные бесплодные попытки объединения (кого, с кем, ради чего, остается без ответа).

В этой атмосфере бодрых псевдопатриотических флэшмобов и ностальгических камланий теряется сам смысл того, что же, собственно говоря, мы отмечаем 22 августа. Что вообще произошло в три августовских дня 1991 года в Москве, в России, на всем постсоветском пространстве? Ведь именно благодаря этим трем дням у России появился триколор и новая (не советская и не имперская) государственность. Почему именно в эти дни была решена участь ядерной сверхдержавы? Почему именно в эти дни оформилось новое Российское государство, не признанное собственной политической элитой и не вполне легитимное для собственного населения? По словам председателя Геральдического совета при президенте РФ, главного государственного герольдмейстера Георгия Вилинбахова, «основная функция и флага, и герба или другого геральдического знака – это функция различительная. И на вопрос, почему российских флаг такой, какой он есть, единственно, что можно внятно сказать, – что он был составлен таким образом, чтобы отличаться от всех других флагов». Продолжив мысль Георгия Вилинбахова, можно сказать, что в 1989-1990 гг. российский триколор в первую очередь отличался от красного флага Советского Союза – государственного символа, зарифмованного с коммунистической диктатурой и советской государственностью. Принятие этого флага сначала как символа демократического движения (он стал официальным флагом «Демократической России» первой волны, объединявшей политические силы от умеренных коммунистов до умеренных монархистов), а затем как символа российской власти означало, что формирующаяся российская власть отрицает не только советскую символику. Она отрицает и все те методы, которые эта символика обозначает и легитимизирует.

Лично для меня с российским триколором связано, не побоюсь этого патетического слова, мое становление. Ощущение себя как «не совка», «не быдла», «не части стада», как человека, способного самостоятельно – без подсказки ВЛКСМ и старших партийных товарищей – принимать решения. С этим же связаны и надежды на то, что смогу по окончании исторического факультета университета заниматься исследованием своей любимой темы – истории казачества. В то время я жил в Ростове, где даже в 1984 году обком КПСС запретил проведение конференции под вполне благовидным названием «Казачество в революции и Гражданской войне». Я надеялся, что смогу это делать без марксистско-ленинской экзегетики, а с опорой на архивные и опубликованные источники. С триколором же были связаны надежды на то, что вместо пустопорожних комсомольских и пионерских собраний я смогу сам определять свой досуг и круг друзей. Вспоминается, как в 1989 году для участия в митингах и пикетах (большая часть их достаточно жестко пресекалась милицией) мы со своими товарищами сшили с горем пополам триколор из трех разноцветных ленточек.

Сегодня, спустя 18 лет, мне хочется выразиться словами пресловутого «Эдички Лимонова» – что в 1989-1991 годах «у нас (у меня, моих товарищей) была великая эпоха». С позиций сегодняшнего дня многие наши суждения и высказывания кажутся смешными и наивными (чего стоят лозунги наших ростовских митингов – «Долой аппарат!»?!). Однако глупо стесняться этой наивности. В ней, в отличие от сегодняшнего дня, не было холодного цинизма и расчета.

В 2007 году мы лучше понимаем происходящее, намного лучше анализируем события внутренней и внешней политики, но в нас сегодняшних нет той бесшабашности и последовательности, того духа нонконформизма. Никто из нас (я имею в виду тех, кто шил триколор, а не сидел в комсомольских бюро) в те 1989-1991 гг. не говорил, что пойдет работать в райком комсомола ради карьеры, при этом глубоко презирая сам комсомол (а подавляющее большинство моих одноклассников в обычной ростовской средней школе недолюбливало «комсюков»). Придя в университет, только человек 15 с нашего большого курса (80 человек) стало на учет в комсомольской организации. А нашим «спорам без сна и покоя» в университетской аудитории могли бы позавидовать и сегодняшние организаторы «круглых столов» в столичных think-tanks. Мы ниспровергали устоявшиеся авторитеты, громили классиков советской историографии, боролись за справедливость с военной кафедрой и деканатом. Нас не загоняли на субботники и комсомольские акции, как делают это сегодня в вузах почти повсеместно. И все это мы ассоциировали – кто в большей, а кто в меньшей степени – с российским триколором. Именно эти три цвета давали нам надежду (увы, не оправдавшуюся) и заставляли чувствовать себя людьми.

В 2007 году можно сколько угодно спорить о том, какое отношение к современной российской государственности имеет бело-сине-красный флаг. И даже доказывать, что России нужны другие цвета и другие триколоры (например, бело-желто-черный). Но в 1989-1991 гг. именно бело-сине-красный флаг стал цветом новой России, российского национально-демократического проекта.

Сегодня многие политические лидеры постсоветского пространства упрекают Россию в возрождении ее имперской мощи, намекая на имманентное подавление «малых народов». В этой связи хотелось бы напомнить, что российское руководство, победившее ГКЧП в августе 1991 года и ставшее родителем современной государственной власти РФ (как бы этого ни не хотелось господам Суркову, Павловскому или идеологическим эпигонам рангом пониже), последовательно выступало в защиту нынешних «новых демократий». Не Конгресс США и не Джордж Буш-старший выступали в поддержку прибалтийских стран. Напротив, американская администрация весьма вяло реагировала на использование силы против участников массовых акций в Вильнюсе и в Риге. Отставки Горбачева потребовала Россия, четко отделившая свои интересы от интересов союзного центра. С этой идеей выступили не добрые дяди из-за океана, а Борис Ельцин, которого поддержали тысячи россиян с лозунгами «За нашу и вашу свободу!». Кто теперь в Риге и Вильнюсе вспоминает российский фактор в процессе восстановления их государственности?

То же российское руководство весьма жестко критиковало Горбачева за использование силы в Баку в январе 1990 г., в Тбилиси в апреле 1989 г. Эта критика, правда, сослужила недобрую службу самой России, когда она через некоторое время после августовского триумфа угодила в «чеченский капкан». Увы, в 1991 году и позже российские лидеры – прошлые и нынешние – не смогли (или не захотели – другой вопрос) отделить коммунистическую диктатуру от интересов собственно государства, коммунизм и советскую власть от государственности как таковой. И это одна из важнейших причин того, почему национально-демократический проект в России 1990-х гг. потерпел неудачу.

Однако в 1990-1991 гг. именно российская власть, последовательно и системно оппонировавшая союзному центру, сделала возможным и крах СССР, и создание новых независимых государств. Напомним, что путч в Москве поддержали и центральноазиатские республики, и Азербайджан, а Украина с Казахстаном заняли «выжидательную позицию». На Украине первые крупные публичные акции прошли только 24 августа 1991 года. Таким образом, украинский «майдан», столь любимый сегодня в США и Европе, был бы невозможен без «майдана» краснопресненского. Без трех дней в августе не было бы таких членов Евросоюза как Латвия, Литва и Эстония. Августовская революция под российским триколором стала решающим фактором национального самоопределения на просторах СССР.

В августе 1991 года сама Россия самоопределялась «вплоть до отделения». Именно тогда у российской элиты был уникальный шанс отделиться от советского наследия в идеологическом смысле. Можно было даже, признав правопреемство в организационно-хозяйственных и институциональных сферах с СССР (в ООН и пр.), радикально разорвать идеологическую пуповину с советским прошлым. Был шанс пойти по пути великого турецкого реформатора Мустафы Кемаля Ататюрка, сконструировавшего светскую Турецкую республику. Для этого ему пришлось пойти на гораздо более революционные меры, чем те, которые требовались от московских триумфаторов августа 1991 года. Ататюрк ликвидировал халифат, закрывал тарикаты, отделял ислам от образования, вводил эмансипацию женщин и проводил вестернизацию повседневности. И самое главное, Ататюрк смог противопоставить Османскую империю Турецкой Республике, а турок признать народом, пострадавшим от власти Оттоманской Порты. Между тем у постсоветской России было гораздо больше прав и оснований признать тот же русский народ пострадавшим от советского коммунизма и навсегда разорвать тождество «русский-советский». Тогда сегодня не пришлось бы нам каяться за советские грехи, начиная с пакта «Молотов-Риббентроп» и заканчивая вводом войск в Баку.

Нельзя забывать, что Советский Союз и Россия не были тождественны друг другу. Более того, Россия в этом образовании была отнюдь не любимой «падчерицей». В существовавшей многонациональной общности – «советском народе» – интересы русских (социальные, экономические, политические) зачастую не находили должного выражения и должным образом не защищались. В какой из 15 союзных республик не было даже своей компартии и национальной академии наук? В Российской Федерации. За счет чьих средств осваивалась Целина и строился Байконур в Казахстане, создавалась промышленная инфраструктура (заводы, фабрики, порты) в аграрной Прибалтике, Ингури-ГЭС в Грузии, сеть высокогорных дорог в Киргизии и Узбекистане? Риторический вопрос.

На развитие среднеазиатских республик СССР из союзного бюджета выделялись средства, достигавшие в "годы застоя" 3/4 бюджетов этих республик. Во все без исключения советские республики направлялись русские рабочие, инженеры, гуманитарная интеллигенция. И результаты были слишком очевидны. Так, в Казахстане в начале прошлого века было всего 2,1 тыс. кв. км железных дорог, а к 1991 году – около 15 тыс. кв. км. Вряд ли кочевники-казахи смогли в одночасье превратиться в квалифицированных строителей железнодорожного полотна. А золотодобыча в Узбекистане, а газодобыча в Туркмении? И примеров такого рода можно привести сотни.

Не говоря уже о том, что вопросы собирания «национальных республик» решались так же не их политическими элитами в духе «Рисорджименто», а московскими руководителями. Идею «соборной Украины» на практике воплотили не Михаил Грушевский и Степан Бандера, а Иосиф Сталин и Никита Хрущев. Не зря сегодня во Львове популярна шутка о необходимости воздвигнуть на Украине памятник Сталину как «собирателю незалежной державы». Азербайджан с Карабахом и Нахичеванью, Грузию с Абхазией, Литву с Вильнюсом и Клайпедой, Молдавию с Приднестровьем, Армению с Зангезуром, Казахстан с Южной Сибирью «собрали» не радикал-националисты, а строители «империи Кремля». Именно они выполнили за мусаватистов и дашнаков, грузинских меньшевиков и литовских националистов, оуновцев, а также за другие этнонационалистические партии и движения их «работу».

Не будем забывать, что вколачивание миллионных кредитов на поддержку братских республик, равно как и создание преференций для «национальных кадров» (ведь для всех нацменьшинств СССР были особые квоты в вузах, кроме «великого русского народа»), не избавило национальные образования СССР от такой болезни, как этнократия. Давайте проследим миграционную динамику русского населения по переписям с 1959 по 1989 гг. Миграция русского населения из Грузии, Армении, Азербайджана, Казахстана и Средней Азии была четкой тенденцией еще за 30 лет до распада нашего «нерушимого Союза». И в финале – ярлык оккупанта для государствообразующего народа.

Добавим сюда и тот факт, что русский народ, прочно ассоциирующийся в нацреспубликах с советской властью, понес от этой власти не менее существенные потери – миллионы человеческих жизней. Чего стоит одна коллективизация.

Таким образом, Россия имела прекрасный шанс в августе 1991 года распрощаться с советским прошлым, реализовав национально-демократический проект. Проект, который с успехом реализовали в Венгрии и в Польше, в Румынии и в Словакии, в Чехии и в Болгарии, странах Балтии. Но успех демократии в стране, принятие демократического дискурса населением были возможны только в том случае, если бы борьба за свободу отождествлялась с борьбой за Родину. В любом другом случае демократия воспринимается как ценность навязанная, чуждая, не имеющая отношения к ценностям традиционным. В августе 1991 года краснопресненский «майдан» стал возможен только потому, что российская власть выступала против той роли (закабаленной «дойной коровы»), которую отводил России Советский Союз. После победы августа и утверждения российского триколора идеи, олицетворяемые этим триколором, не были реализованы. Национально-демократический проект провалился. Все, что было связано со словом «национальное», превратилось в банальный шовинизм (нередко с пошлым антисемитским уклоном), а все, что было связано с «демократией», стало ассоциироваться с антигосударственным нигилизмом. Хотелось бы надеяться, что провалилась только первая попытка.

Причин этого провала так много, что для полноценного разговора о них потребовалось бы отдельное большое исследование. Однако несколько принципиальных тезисов хотелось бы обозначить. Во-первых, российская власть в 1991 году объявила войну «идеологии». При этом понятия «идеология» и «коммунистическая идеология» отождествлялись (хотя разница между ними такая же, как между «государем» и «милостивым государем»). Таким образом, сами августовские победители отказались от интерпретации своего триумфа. Реформаторы, пришедшие в российское правительство на рубеже 1991-1992 гг., по своему духу оказались марксистами, абсолютизирующими экономику и игнорирующими социокультурную сферу. В результате идеологией в стране (включая и самый высший уровень) занялись противники реформ, сторонники «самобытности» и просто ксенофобы. Именно они дали свою негативную интерпретацию и августу 1991 года, и октябрю 1993 года, и вообще всему реформаторскому проекту в целом. Так появился тезис о «десяти годах национального провала». Между тем нельзя не признать, что идеологически ущербная концепция «суверенной демократии» в известном смысле является неадекватно понятым национально-демократическим проектом. То, что демократия (хотя бы на словах и в «суверенном виде») вошла в политический язык нынешний элиты, является также результатом трех дней августа 1991 года.

Во-вторых, России было намного сложнее, чем той же Польше и странам Балтии. Поляки, литовцы, венгры и чехи бежали от «империи зла». Для рядового поляка-литовца-венгра-чеха-румына особой разницы между Российской империей, СССР и РФ не было. Российскому политическому классу нужно было такие разграничения проводить. И проводить не топорно, а методом микрохирургическим, отделяя коммунизм от власти, государство от Отечества, бюрократию от государства (как национального символа). Увы, к такой работе российские политики оказались не готовы.

В-третьих (и это, пожалуй, самое главное), августовская революция разбудила российский народ, продемонстрировала, что в России может состояться политическая нация. Нация, понимаемая как «общество, овладевшее государством и поставившее его себе на службу». Однако плодами этой победы воспользовались представители партийной номенклатуры. Августовская революция оказалась номенклатурно-бюрократической. Для номенклатуры нация как субъект политического процесса неинтересна. Гораздо удобнее управлять населением страны как атомизированными группами (классы, этнические сообщества, профессиональные корпорации, элитные группы). За весь постсоветский период в России не появилось неноменклатурной по происхождению контрэлиты, которая смогла бы, не разрушив государства и страны, перехватить власть у правящей бюрократии. Правозащитники в России (в отличие от стран Центральной Европы) оказались не способны к государственной деятельности. Их пафос после 1991 года был во многом направлен против уже не КПСС, а государства как такового (тут можно вспомнить и Чечню, и интересы наших соотечественников). Российский бизнес был сам производной от номенклатуры, а значит, не мог играть никакой самостоятельной роли. А когда отдельные его представители (Михаил Ходорковский) попробовали сыграть, результат оказался плачевным.

Номенклатура же, освободившись от советской плановой экономики и тотального контроля КПСС и спецслужб, не была заинтересована в углублении демократии и в служении российской гражданской нации. В гораздо большей степени представителей номенклатуры интересовали процессы приватизации собственности и государственности, формирования административного рынка.

И тем не менее, пока российский триколор развевается над Кремлем, Белым Домом, зданиями на Большой Дмитровке и в Охотном ряду, он вызывает в памяти символы, разбуженные тремя днями в августе 1991 года. Пока отмечается (пусть и на нынешнем примитивном уровне) День российского флага, он символизирует то, что народ России, если захочет этого, может не быть «быдлом» и «электоратом», а выступать в качестве гражданского политического сообщества, заинтересованного в обеспечении своих прав и свобод. А значит, национально-демократический проект рано списывать в архив.

Сергей Маркедонов - зав. отделом проблем межнациональных отношений Института политического и военного анализа, кандидат исторических наук

Версия для печати