26.08.2010 | Сергей Маркедонов

Два года после признания

26 августа 2010 года исполняется два года с момента, как президент России Дмитрий Медведев подписал указ о признании независимости Абхазии и Южной Осетии. На сегодняшний день это событие оценивается по-разному, однако в разноголосице оценок можно выделить несколько ключевых позиций. При этом нередки случаи, когда мнения государств и политиков, занимающих диаметрально противоположные позиции, в этой точке сходятся, как например позиции США, Европейского Союза, Турции и Ирана…

Каждый из этих игроков, исходя из соображений собственных национальных интересов, полагает, что признание новых государственных образований на постсоветском пространстве не будет способствовать разрешению этнополитических конфликтов. Но напротив, может спровоцировать новые противостояния. Это, впрочем, не мешает США и большинству стран ЕС признавать независимость бывшей сербской автономии Косово, хотя и это образование возникло (как и Абхазия с Южной Осетией в результате односторонних действий, а не согласованного компромиссного решения). Вторую позицию выражает российский официоз (в самом широком смысле этого понятия, то есть не только администрация, правительство и МИД, но и околоправительственные эксперты и политологи). Ее суть в том, что действия Кремля по признанию абхазской и югоосетинской независимости в конкретно-исторических условиях 2008 года были безальтернативны. Третья позиция разделяется представителями течения, которое в российских СМИ принято именовать либеральными (хотя являются ли отечественные «либералы» представителями этого идеологического течения - спорный вопрос). Ее суть заключается в том, что Москва от признания Абхазии и Южной Осетии ничего не выиграла, а даже напротив, изрядно потеряла. Среди потерь упоминаются и имиджевые издержки, и прямой финансовый урон от финансирования «восстановительных проектов» (в особенности в Южной Осетии). Между тем, если внимательно приглядеться ко всем обозначенным подходам, то мы увидим, что по сути своей они мало чем отличаются друг от друга. Все они сродни «политической бухгалтерии», которая сводит дебиты с кредитами, пытается определить дефициты или профициты. Однако политический процесс далеко не во всем и не всегда напоминает «амбарную книгу». Для более адекватной оценки здесь необходимо более глубокое понимание предпосылок и исторических контекстов, в которых то или иное решение было принято.

Если мы внимательно просмотрим большинство работ, которые так или иначе были посвящены августовскому конфликту 2008 года, то мы увидим, что «по умолчанию» в них принимается тезис о том, что Абхазия и Южная Осетия были потеряны для Грузии два года назад. На этом пункте часто сходятся грузинские политики и политологи и их российские коллеги. Только для одних это - «аннексия и оккупация» грузинских земель, а для других - спасение соотечественников от «геноцида». Между тем, потеря двух бывших автономий Грузинской ССР случилась не в 2008 году, и не в результате августовской войны двухлетней давности. Эти образования наметили свой путь вне независимой Грузии еще в начале 1990-х годов. Притом, что у Южной Осетии в отличие от Абхазии была возможность для возвращения. Тому есть много причин (и более мягкий характер противоборства в начале 1990-х годов, и большая степень интеграции осетин в состав грузинского социума в период до начала конфликта). Однако в течение двух десятилетий Грузия, по крайней мере, трижды (1991, 2004 и 2008) лишала Южную Осетию такой возможности. Что же касается Абхазии, то даже в советский период ее пребывание в составе Грузинской ССР доставляло немало беспокойства и союзному и республиканскому руководству в Москве и в Тбилиси соответственно. С распадом же СССР Абхазия начала также отделяться от Грузии, как та отделилась от Советского Союза. И здесь самое время сказать несколько слов о процессе самого распада единого союзного государства. Вопрос ведь не в том, было ли его существование абсолютным злом или столь же абсолютным благом для его граждан. Ключевая проблема заключается в характере самого процесса распада. Так вот в 1990-1991 гг. этот процесс происходил не на основе силы права и компромисса, а на основе политической целесообразности и права силы. У кого сил и ресурсов было больше, тот смог обеспечить относительно мирный выход из Союза, у кого их оказалось недостаточно (плюс прибавим к этому просчеты при определении собственных перспектив, замешанные на крайнем этническом национализме). Весь этот «коктейль» привел к конфликтам, формированию первого статус-кво по их итогам, а также стремлению проигравших участников противоборств «отыграться». Август 2008 года стал пиком и крайним проявлением регионального «реваншизма». Однако попытки переиграть старый статус-кво в случае с Абхазией и Южной Осетией базировались на том, что они уже не входили в правовое и политическое пространство Грузии. Это были два отрезанных ломтя, которые Тбилиси хотел быстро и с помощью внешнего воздействия (которое, конечно же, ни в коем не стоит переоценивать) хотел «пришить» обратно. Данная операция не удалась. Поскольку же речь шла не просто о неудаче, а о большом провале, «отрезанное состояние» получило формально-правовую интерпретацию (точнее будет сказать интерпретацию, сработанную под правовую).

В итоге в постсоветской Евразии появились два частично признанных государства, совершившие «бегство от Грузии». Однако на этом процесс их развития не завершился, а напротив, продолжился. Два года - ничтожный по историческим меркам срок, чтобы делать какие-то далеко идущие выводы. Однако предварительные итоги двухлетия частичного признания Абхазии и Южной Осетии мы можем подвести. Новый статус, с одной стороны, дал этим республикам очень многое. Они стали претендовать на международную субъектность. Участие в консультациях в Женеве (пусть и не в статусе полноправного государства, но в качестве особого образования), визиты латиноамериканских дипломатов и поездки в страны Южной Америки, дискуссии в зарубежных «мозговых центрах» о «кооперации без признания». Еще несколько лет назад такого не могли себе представить ни в Цхинвали, ни в Сухуми. До 2008 года там даже не могли рассчитывать на открытие российского посольства и окончательный отказ Кремля от признания грузинской территориальной целостности. Теперь у Абхазии и у Южной Осетии все это появилось. Грузинский фактор сегодня в общественной повестке дня двух республик занимает не слишком большое место. Угрозы прямого военного нападения нет ни со стороны Кодори, ни со строны грузинских анклавов вокруг Цхинвали. И это снижает уровень политической истерии внутри двух бывших автономий и объективно работает на рационализацию дискурса внутри Абхазии и Южной Осетии.

Но с другой стороны, обе республики получили новый набор проблем, который раньше либо вовсе отсутствовал, либо был не слишком важным, чтобы брать его в расчет. Абхазия и Южная Осетия, освободившись от грузинской угрозы, стали намного в большей степени зависеть от России, ее внутриполитического развития и внешней политики. Военные базы, большее бюджетное финансирование вкупе с большим политическим влиянием Москвы. В случае с Абхазией на первый план выходит участие представителей РФ в приватизационных проектах в республике (которая в отличие от Южной Осетии имеет серьезную инвестиционную привлекательность). И здесь мы можем говорить, что признание независимости гораздо в большей степени обнажило различие путей двух бывших автономий Грузинской ССР. Для Южной Осетии независимость стала инструментом для большей интеграции с Россией, а для Абхазии она превращается в серьезное испытание. Как пройти между стремлением к государственной самостоятельности (не в пример Южной Осетии Сухуми настаивает именно на этом сценарии) и многосторонней зависимостью от России. Не будем забывать, что в процессе этого «экзамена» на лидеров двух частично признанных республик оказывает прямое влияние российский Северный Кавказ (благо связи с северокавказскими республиками здесь давние и прочные). То, что в чести у Кремля те региональные руководители, которые действуют напористо, прямо, без излишней политической корректности (а иногда даже и без уважения федеральной власти), не может не влиять на Сухуми и Цхинвали. Ведь к чему, в самом деле, вести долгие диалоги и искать компромиссы, если можно оказывать давление, шантажировать, запугивать сменой лояльности. И при этом получать неплохие финансовые вливания. Похоже, в Абхазии и в Южной Осетии начинают вслед за Чечней понимать, что путь к сердцу российских руководителей лежит через пиар. А потому главное - не содержательные сюжеты, а демонстрация всеобщей любви к Кремлю, благодарственные речи и победные реляции, которые в реальности имеет иную основу, которая называется национальный интерес и национальный эгоизм. Ему, добавим, и личный эгоизм - вовсе не помеха.

Недавно мне попалась на глаза одна интересная цитата, принадлежащая известному политологу, претендующему на роль выразителя «патриотического мнения». Вот какие оценки он давал современной абхазской государственности: «В Абхазии элита и гуманитарная интеллигенция настроена националистически». Стоило ли, право слово, университеты заканчивать, чтобы делать подобные «открытия»? А как еще может быть настроена элита и интеллигенция в период борьбы за создание нации-государства, как ни националистически? Или некоторые эксперты ждут от абхазской элиты проявлений «пролетарского интернационализма»? Эта элита в такой же мере националистическая, как и элита постсоветской Грузии, Армении, Азербайджана или кадыровской Чечни. И показная любовь к России, Европе или к США еще никогда никакому национализму не вредила. Примеров тому тьма, начиная от Хорватии и Косово, заканчивая Белоруссией (что как ни государственный национализм, не имеющий фольклорно-этнической окраски, вдохновляет «батьку» на фронду в отношении Кремля). А разве борьба России за свою территориальную целостность в 1990- е годы не была проявлением национализма (хотя и не в этнической, а в гражданско-политической версии)? Другой вопрос, как учесть все эти «национализмы» для реализации своих внешнеполитических и внутренних задач? Как пресечь трансляцию северокавказского опыта на частично признанные республики и как рационализировать настроения «националистов-романтиков». Действительно, в Абхазии сильны мнения людей, которые искренне считают, что опора на собственные силы важнее, чем открытие экономики республики для инвестиций, и видят в российских бизнесменах закамуфлированных «грузин». Но будет ли способствовать перемене этих настроений российская политика односторонней финансовой поддержке местных правящих элит? И не станет ли Москва ответственна за провалы и коррупцию в Сухуми и в Цхинвали, если будет держать эти республики на коротком поводке?

Для того чтобы получить ответы на все эти вопросы российскому руководству пора уйти от стратегии «тостов» к реалистическому пониманию новой повестки дня, сложившееся на Большом Кавказе. Период формирования наций-государств здесь не закончился. Более того, признание абхазской и югоосетинской независимости придало этому процессу некоторый дополнительный импульс. Между тем, отказ от грузинского суверенитета - никакая не гарантия полного и окончательного выбора в пользу России. Значит, 2008 год - это не «конец истории», а ее новый этап с новым качеством и содержанием. В конце концов, любой национализм можно с успехом трансформировать и превратить в более лояльное общественно-политическое течение. Однако для этого надо забыть про «тысячелетнюю любовь», «великую дружбу» и выстраивать новые отношения, исходя из собственных интересов. Понимая при этом, что собственные внутриполитические твои подходы становятся предметом пристального изучения всех заинтересованных сторон.

Сергей Маркедонов - приглашенный научный сотрудник (Visiting Fellow) Центра международных и стратегических исследований, Вашингтон, США

Версия для печати