31.03.2011 | Сергей Маркедонов

Грузия: двадцать лет без СССР

В последний день марта 20 лет назад в Грузии состоялся референдум. В российских СМИ и даже академических публикациях это голосование часто называют референдумом о выходе Грузии из состава Советского Союза. Между тем, 31 марта жители бывшей Грузинской ССР голосовали не за возможность выхода из единого союзного государства. И даже не за обретение национальной государственности. Они выражали свое отношение к «восстановлению государственной независимости».

Понятие «восстановление» в этом словосочетании было ключевым. В значительной степени именно оно, а не российское внешнее вмешательство (о чем в сегодняшней Грузии модно говорить) предопределило многие принципиальные проблемы постсоветской грузинской государственности.

День 31 марта 1991 года на фоне апрельской трагедии 1989 года на проспекте Руставели остался в тени. В самом деле, точкой перехода Грузии от республики «советского Закавказья» к независимому и проблемному государству правильно считать апрельскую демонстрацию, разогнанную с использованием частей советской армии. Именно 9 апреля во многом предопределило и голосование 31 марта, и «второе 9 апреля», когда грузинский Верховный Совет провозгласил восстановление государственной независимости свершившимся фактом. Между тем, значение мартовского референдума для постсоветской Грузии трудно переоценить. Не зря пункт первый первой статьи ее Основного закона гласит: «Грузия является независимым, единым и неделимым государством, что подтверждено референдумом от 31 марта 1991 года, который был проведен на территории всей страны, в том числе в Абхазской АССР и бывшей Юго-Осетинской автономной области, и актом о восстановлении независимости Грузии от 9 апреля 1991 года». Но дело не только в букве Конституции, но и в том духе, который витал над референдумом 31 марта двадцатилетней давности.

Говоря о данном голосовании, важно не дать себя убаюкать магии цифр. Так согласно официальным данным избирательной комиссии в референдуме принимали участие 3 334 236 избирателей, что составило 90,79 процента от общего числа избирателей. 98% участников акции поддержало «восстановление государственной независимости». Сегодня эти данные приводятся, как неопровержимое доказательство того факта, что народ Грузии в едином порыве поддержал национальную независимость, которая открыла бы дорогу к счастью, если бы не козни северного соседа. Не правда ли знакомая картина? Практически в схожем ключе рассуждают политические фанаты Советского Союза, апеллирующие без должного учета иных «нецифровых» фактов и факторов к итогам референдума от 17 марта 1991 года. Эти два голосования с интервалом в 2 недели окажутся связанными друг с другом почти так же, как «сиамские близнецы».

Напомним, что за две недели до волеизъявления в Грузии на территории Советского Союза (частью которого закавказская республика де-юре еще являлась) был объявлен референдум (первый и последний в истории СССР) с мудреным вопросом: «Считаете ли вы необходимым сохранение Союза Советских Социалистических Республик как обновленной федерации равноправных суверенных республик, в которой будут в полной мере обеспечиваться права и свободы человека любой национальности?» На первый взгляд, итоги союзного референдума неопровержимо доказывали: новая историческая общность под названием «советский народ» готова к тому, чтобы жить в «обновленном СССР». В голосовании приняли участие 79, 5 % граждан, имевших право голоса. Из них более 76% сказали «да» сохранению единого союзного государства.

Однако, как известно, «дьявол кроется в деталях». 20 лет назад он скрылся в деталях и нюансах двух волеизъявлений. Начнем с советского. То голосование не было в полном смысле этого слова всенародным, так как 6 из 15 республик «нерушимого Союза» (Грузия была среди них) отказались от участия в решении судеб некогда общего государства. То есть более трети! Что же касается Украины (второй по численности республики СССР) и Казахстана (второй по площади территории), то в них вопросы были переформулированы таким образом, что трактовка в пользу Советского Союза могла означать в то же время и поддержку суверенизации. В украинской версии мудреный вопрос был дополнен разъяснением: «Согласны ли вы с тем, что Украина должна быть в составе Союза Советских суверенных государств на основе Декларации о государственном суверенитете Украины?» Сама же Декларация была принята в июле 1990 года и включала в себя некоторые элементы полноценной государственности, в частности внеблоковый статус, что уже само по себе было претензией на самостоятельную внешнеполитическую деятельность.

В грузинском же голосовании также было много нюансов, не умещающихся в рамки электоральной математики. Так абхазы (а также русские, армяне, греки, проживающие в Абхазии), осетины в массе своей не поддержали позицию Тбилиси по поводу бойкота союзного референдума. Более того, они приняли участие в голосовании не 31 марта, а за две недели раньше. Так в Абхазии из 318,3 тысячи ее жителей, внесенных в списки для голосования, на участки пришло 166,5 тысячи, то есть 52,3 процента избирателей. Из них 98, 6% от числа явившихся на участки людей или 51,6 от общего числа избирателей проголосовали за мудреную советскую формулировку. В Южной Осетии в списки было включено 45 696 человек, из которых 96, 3 % приняли участие в голосовании, а 43950 или 99,9% высказались в поддержку СССР. При этом было бы неверно представлять осетин или абхазов горячими поборниками советского строя. Как справедливо отмечает сухумский политолог Ираклий Хинтба, голосование в пользу СССР «не было ценностным выбором абхазов». Это был «лишь тактический шаг, позволивший затем апеллировать к соответствующей процедуре самоопределения автономных республик, прописанной в Законе СССР «О порядке решения вопросов, связанных с выходом союзной республики из СССР»» (он был принят в апреле 1990 года). С полным основанием этот вывод можно применить и в отношении осетин, а также армян, русских, греков, проживавших в Абхазии. Через 2 недели 31 марта в той же Абхазии на участки пришли другие люди, главным образом, представители грузинской общины бывшей автономии (впрочем, частично их поддержали и выходцы из других этнических групп). И полученные результаты также соответствовали «философии победителей». С той лишь разницей, что в первом случае таковыми себя считали Москва и ориентировавшиеся на нее две грузинские автономии, а во втором Грузия, бегущая от СССР. Таким образом, оба голосования соответственно 17 и 31 марта показали: количество далеко не всегда отражает качество политического процесса. В масштабах СССР Грузия, Армения, три прибалтийские республики и Молдавия не делали общей погоды в плане определения результатов волеизъявления так же, как абхазская община Абхазии и южные осетины не меняли кардинально численный расклад внутри Грузии. Однако и в первом, и во втором случае легитимность мероприятия, призванного продемонстрировать общенародную поддержку (здесь разница только в масштабах СССР и уходящего от него субъекта), была поставлена под сомнение. Двадцать лет назад формальная демократия (когда большинство определяет правила игры) в условиях полиэтничности показала себя оружием ограниченного радиуса действия. Оказалось, что игнорирование коллективных прав (другой вопрос, насколько данная концепция хороша или разрушительна) чревато и для большого Союза, и для маленькой Грузии.

В грузинском же случае ситуация отягощалась тем, что данная республика избрала такой путь самоопределения, как «восстановление» государственности, а не ее установление. Этот путь был выбран задолго до 31 марта 1991 года. На этот путь Грузию толкало националистическое диссидентское движение еще во времена СССР. После же трагедии 9 апреля 1989 года этот путь стал рассматриваться, как безальтернативный. 9 марта 1990 года Верховный Совет Грузии принял Постановление «О гарантиях защиты государственного суверенитета Грузии», дал политико-правовую оценку ввода частей Красной армии в 1921 года в Грузию, квалифицировав его как оккупацию и аннексию. Затем 20 июня 1990 года Верховный Совет Грузии признал незаконными все договоры и правовые акты, заключенные после оккупации страны в 1921 году. И, наконец, подготовка к референдуму 31 марта 1991 года велась на основе и на основании Акта о независимости от 26 мая 1918 года. Таким образом, новая Грузия проводила политико-правовую преемственность с Грузинской Демократической Республикой (она была провозглашена 26 мая 1918 года, а 18 марта 1921 года вся власть на ее территории перешла к большевикам). Этими шагами в фундамент строящегося здания новой грузинской государственности была изначально заложена нелигитимность. Под легитимностью следует, на наш взгляд, понимать не только восприятие власти как законной, но и как власти «своей», выражающей интересы всех граждан вне зависимости от их этнической принадлежности. Так почему же политика по обеспечению правопреемственности с «первой республикой» делала постсоветскую Грузию «беременной» нелегитимностью?

Все дело в том, что в период с 1918 по 1921 гг. в составе «первой республики» не была предусмотрена Южная Осетия. Основной закон Грузии, принятый в 1921 году в самый канун ее советизации предусматривал права автономного управления внутренними делами для Абхазии, Аджарии и Саингило (Закатальский округ, который в настоящее время входит в состав Азербайджана), но не предполагал ничего подобного для Южной Осетии (самого этого понятия не существовало в то время). Сегодня грузинские политики и общественные деятели сколько угодно могут говорить об искусственности создания Юго-Осетинской автономной области (как будто Грузинская ССР существовала во времена царя Давида или Абхазская АССР в период правления царя Леона!). Но как бы то ни было, а к 1991 году осетинам в Цхинвали было чего терять. Особенно после того, как «новая Грузия», стремящаяся к независимой государственности не просто заявила о восстановлении преемственности с «первой республикой», но и аннулировала автономный статус Южной Осетии. Это же касается и абхазов, которые, хотя и декларативно получили в советское время широкие автономные права внутри Грузинской ССР (это дополнялось и разного рода неформальными правилами игры при распределении постов в партийной, советской и хозяйственной иерархии).

Добавим к этому и негативный опыт взаимоотношений Грузинской Демократической Республики с абхазами и осетинами в 1918-1921 гг. (экспедиция генерала Мазниева в Абхазию или карательные действия полковника Чхеидзе на территории сегодняшней Южной Осетии). Если для грузинской национальной интеллигенции 1918-1921 годы были «золотым веком», то для абхазских и югоосетинских ученых, политиков, журналистов (словом, творцов национального мифа) это были годы трагедий, потерь и негативной исторической памяти. Следовательно, восстановление исторической справедливости стало на деле восстановлением старых неразрешенных (и лишь придавленных тоталитарным прессом времен СССР) конфликтов. Тем паче, что лидеры «новой Грузии» своей риторикой и практическими действиями сделали все возможное (и невозможное) для реанимации старых фобий и стереотипов. А как еще можно было рассматривать запрет грузинских властей (август 1990 года) на участие региональных общественно-политических сил в выборах в национальный парламент Грузии, что закрывало дорогу к участию в общегрузинской политике осетинскому движению «Адамон ныхас» и абхазскому форумы «Айдгылара»? Таким образом, грузинские руководители в значительной степени сами провоцировали югоосетинский и абхазский сепаратизм, исключая лидеров Южной Осетии и Абхазии из республиканского политического процесса, низводя их до положения политиков местного уровня.

Игнорируя абхазский и югоосетинский нарратив (в особенности странным было игнорирование «абхазского фактора», который, начиная с 1930-х годов, практически раз в 10 лет заявлял о себе), борцы за «восстановленную государственность» закладывали на будущее и антигрузинские настроения, и пророссийские симпатии населения двух своих бывших автономий, и вмешательство «северного соседа», и территориальные потери. Таким образом, бегство от СССР стало для Грузии бегством по замкнутому кругу этнополитических конфликтов, разрешение которых и через 20 лет кажется проблематичным.

Сергей Маркедонов - приглашенный научный сотрудник (Visiting Fellow) Центра международных и стратегических исследований, Вашингтон, США

Версия для печати