26.08.2013 | Сергей Маркедонов

О роли контекстов в признании Абхазии и Южной Осетии

26 августа 2013 года исполняется пять лет с того момента, как Россия признала независимость Абхазии и Южной Осетии. Это событие по-прежнему привлекает к себе значительный интерес. Первое с момента распада Советского Союза признание бывших автономных образований в качестве независимых государств, во-первых, создало важный политический прецедент, а во-вторых, показало, что процесс распада единого государства не может сводиться к подписанию одного или даже целого пакета соглашений. Формально-юридические процедуры не могут быть тождественны масштабным историческим процессам.

За период, прошедший с публикации указа президента РФ о признании двух автономий бывшей Грузинской ССР, к этому решению сформировалось три основных подхода. Первый продиктован страхами и фобиями в отношении современной России. Отсюда и оценка российского шага, как проявления ревизионизма и попытки воссоздания сферы особых интересов. Многие обозреватели в эмоциональном порыве даже увидели в этом первый шаг к восстановлению то ли Советского Союза, то ли Российской империи (для сильно впечатлительных авторов особой разницы два образования, упомянутых выше, не представляют).

Второй подход - это зеркальное отражение первого только с обратным знаком. Пафос его таков: Россия пытается преодолеть реалии однополярного мира, утвердить свое влияние, что хорошо уже само по себе. Сторонники третьего подхода (его условно можно назвать скептическим или критическим), даже если они признают правомерность жесткой реакции Кремля на политику Михаила Саакашвили, указывают на риски, которые Москва получила вдобавок к доказательству своей силы на Кавказе. Создание прецедента этнополитического самоопределения, поддерживаемое в одностороннем порядке, несет в себе немало неопределенностей. При этом отмечается, что выгоды от смены российского статуса с миротворца на военно-политического патрона не принесли Москве явных дивидендов, но создали немалые проблемы. И могут создать немало трудностей в будущем.

Между тем, при всем разнообразии оценок решения пятилетней давности, сам этот шаг по большей части рассматривается вне определенных политических и исторических контекстов. Решение Кремля видится исключительно, как его решение, при котором Москва - ведущий, а все остальные (от Грузии до США) – ведомые. И в итоге создается ощущение, что вся кавказская политика направляется Москвой, а не является движением с двумя сторонами. Игнорируется и тот принципиальной важности факт, что российский курс в Закавказье после распада СССР никогда не был константой. Конечно, на него влияли некоторые постоянно действующие факторы. Среди всех прочих мы можем выделить четыре наиболее важных. Во-первых, внутренняя ситуация на российском Северном Кавказе, чьи этнополитические проблемы теснейшим образом были (и остаются) связанными с положением дел по другую сторону Кавказского хребта. Во-вторых, общая ситуация в стране. В-третьих, динамика российско-грузинских отношений.

В-четвертых, международный контекст. Однако все эти факторы за долгие два десятилетия после распада СССР серьезно менялись. И российско-грузинские отношения не развивались по линейке, как это иной раз пытаются представить. И кавказская политика в мировой повестке дня 1990-х играла совсем не ту роль, что в середине «нулевых». И отношение Москвы к возможности нарушения «беловежских правил» (когда межреспубликанские границы признавались основой для рубежей новых независимых государств) претерпевало изменение, испытывая серьезное влияние балканской политической повестки. И, оценивая причины и последствия решения от 26 августа 2008 года, следует представлять себе сложную эволюцию российской политики на абхазском и югоосетинском направлении (равно как и мотивацию Москвы) не за один или два месяца до «пятидневной войны», а за весь постсоветский период. Это позволит уйти от излишней эмоциональности и политизации.

Говоря про роль Москвы в грузино-абхазском вооруженном конфликте 1992-1993 гг. (впрочем, эту же модель можно применить к некоторой степени и к грузино-осетинскому противостоянию начала 1990-х), британский политолог российского происхождения Оксана Антоненко, использует удачный термин «многополюсная». С одной стороны, президентская команда Бориса Ельцина, противостоявшая союзным властям (а первый президент Абхазии Владислав Ардзинба был членом группы «Союз» в Верховном Совете СССР), видела в борьбе автономий (не только в рамках РСФСР, но и других республик) инструменты для ослабления самого российского движения. И после декабря 1991 года определенная негативная инерция в отношении к устремлениям бывших АССР, унаследованная от последних лет «перестройки» сохранялась. И этот негатив укреплялся из-за попыток суверенизации со стороны Чечни и Татарстана. С другой стороны, Кремль не мог игнорировать мнение «национал-патриотической» оппозиции, которая использовала в своих интересах абхазский и югоосетинский фактор. И все это накладывалось на борьбу за власть внутри самой России и двоевластие, закончившиеся только в октябре 1993 года. Добавим к этому особую роль Северного Кавказа и вмешательства этно-националистических движений оттуда в конфликт на абхазской стороне. Российский военный истеблишмент также рассматривал грузино-абхазский конфликт во многом персонифицировано и симпатизировал абхазской стороне из-за негативного отношения к грузинскому лидеру Эдуарду Шеварднадзе. С деятельностью Шеварднадзе на посту министра иностранных дел СССР российские военные связывали форсированный уход из Германии, сдачу политических позиций в Центральной и Восточной Европе и в конечном итоге распад Советского Союз.

Весь этот сложный баланс интересов определил крайне осторожное отношение Москвы к двум конфликтам и предопределил на годы вперед ее роль. Российская власть пыталась балансировать, как между собственными «башнями» (не только в столице, но и в республиках Северного Кавказа), так и между сторонами конфликтов. Она стремилась заморозить ситуацию и удерживать статус-кво, понимая, что в существующих условиях этот вариант не является худшим. Это сегодня среди западных экспертов и дипломатов модно упрекать Россию в перманентном давлении на Грузию. Но в 1990-х годах, США и Европа, вовлеченные в балканские дела, фактически предоставили Москве карт-бланш на обеспечение мирного урегулирования. Позитивную роль России в абхазских и югоосетинских делах признавали и ООН с ОБСЕ.

И в самом деле, в Южной Осетии в период между 1992 и 2004 гг. (после заключения Дагомысских соглашений) не было зафиксировано военных столкновений, а экономическая кооперация между непризнанной республикой и Грузией давало все возможности для потенциальной реинтеграции. В Абхазии все было намного сложнее, а позиция Москвы претерпевала серьезные изменения.

Столкнувшись с чеченским сепаратистским вызовом, Москва первоначально поддерживала намерения Тбилиси по восстановлению территориальной целостности Грузии. В феврале 1994 года РФ и Грузия подписали серию соглашений, которые предусматривали оказание помощи со стороны России в развитии грузинской армии, дислокацию российских пограничников и, что особенно важно, право России держать свои военные базы в Грузии. В 1994 году Грузия присоединилась к Договору о коллективной безопасности (ДКБ, который был подписан 15 мая 1992 года) и вступила в СНГ. На сессии Верховного Совета Абхазии 26 ноября 1994 года была принята новая Конституция республики, против чего выступила Москва. Личный представитель президента РФ по урегулированию грузино-абхазского конфликта Борис Пастухов несколько раз связывался с лидером непризнанной республики Владиславом Ардзинбой и настаивал на том, чтобы отказаться от такого «опрометчивого решения». Кстати говоря, в 1996 году Москва также негативно отнеслась к введению президентского поста в Южной Осетии. После начала первой антисепаратистской операции в Чечне РФ перекрыла границу с Абхазией по реке Псоу, а в январе 1996 года Совет глав государств СНГ при решающей роли России и Грузии принял решение «О мерах по урегулированию конфликта в Абхазии, Грузия». В этом документе было провозглашено прекращение торгово-экономических, транспортных, финансовых и иных операций с непризнанной республикой. В 1997 году Россия для разрешения грузино-абхазского конфликта предложила формулу «общее государство», не принятую ни в Тбилиси, ни в Сухуми. И хотя блокада против Абхазии со стороны была в 1999-2000 гг. подвергнута существенной ревизии, окончательно режим санкций был свернут только в 2008 году, незадолго до «пятидневной войны» и признания двух де-факто образований.

Российские позиции в Закавказье претерпели существенную эволюцию, начиная с 1998 года. Этому способствовали попытки грузинского руководства в одностороннем порядке без учета интересов РФ силой изменить сложившийся статус-кво и «разморозить конфликт». Такие попытки были предприняты в мае 1998 года в Гальском районе и сентябре 2001 года в Кодорском ущелье (знаменитый рейд Гелаева). После поражения России в первой чеченской кампании изменилась позиция официального Тбилиси по отношению к руководству сепаратистской Ичкерии. Грузинские лидеры переоценили «слабость России», посчитав ее неудачу началом большого геополитического отступления с Кавказа. Впоследствии многие грузинские эксперты и политики (особенно в частных беседах) признавались, что сделали не вполне верные расчеты.

Что же касается международного уровня, то с конца 1990-х годов активизировалось стремление Грузии в НАТО, что сопровождалось не просто определенной риторикой, но фактически увязывалось с минимизацией российского влияния и в процессе урегулирования двух конфликтов, и в Закавказье в целом. Одним из главных внешнеполитических лозунгов Эдуарда Шеварднадзе во время его президентской избирательной кампании 2000 года стало обещание «постучаться в двери НАТО» в 2005 году. Следование этому подходу отчетливо проявилось в истории с Панкиси (2002), когда грузинское руководство для борьбы с террористической угрозой демонстративно выбирало не Москву, а Вашингтон.

Но окончательным водоразделом стали события весны-лета 2004 года в Южной Осетии. 31 мая 2004 года без согласования действий со Смешанной контрольной комиссией (СКК) под предлогом борьбы с контрабандой на территорию Южной Осетии были введены силы спецназа МВД Грузии (300 человек). Впоследствии эти действия были интерпретированы, как наведение порядка на международно признанной территории Грузии. Немало публицистов и тогда, и сейчас патетически задавались вопросами: «А разве могли власти Грузии поступить иначе? Разве кто-то кроме них мог наводить порядок на собственной территории?» Однако при ответе на эти вопросы надо иметь в виду важный нюанс. Сама Грузия, идя на подписание Соглашений о прекращении огня в 1992 году, передала часть своего суверенитета СКК.

Именно у Комиссии (куда входили и представители Грузии наряду с чиновниками из РФ, Южной и Северной Осетии) оставались прерогативы по контролю над «демаркационным коридором». Сам текст Соглашения прямо запрещал всем сторонам (включая, и Тбилиси) вводить экономические санкции или блокады, чинить гуманитарные препятствия и мешать возвращению беженцев. При этом миротворцам даже давалось право «принимать все меры для локализации вооруженных столкновений и уничтожения бандформирований в районах и селах на территории бывшей Юго-Осетинской автономной области, не вошедших в зону конфликта и коридор безопасности.

Нарушение этого Соглашения (а затем и прямое игнорирование, и выхолащивание всех его пунктов) открывало дорогу к «размораживанию конфликта». Август-2008 был лишь логическим завершением этого процесса. К сожалению, на международном уровне процесс «разморозки» (2004-2008) до сих пор не получил должной оценки, хотя именно он заставил Москву занять более жесткую и эмоциональную позицию по абхазскому и югоосетинскому вопросу. И, в конечном итоге, пойти на признание двух бывших автономий, что сегодня так беспокоит противников «ресоветизации». Но такова была цена за нежелание учитывать российский фактор (речь даже не об интересах России, просто о ее потенциале).

Прямое военное столкновение России и Грузии вкупе с окончательным разрушением старого статус-кво, признание независимости Косово (впервые после распада СФРЮ было признано не союзное, а автономное образование), а также разноголосица в трактовках т.н. «Соглашения Медведева—Саркози» подстегнуло Москву пойти на признание Абхазии и Южной Осетии. Шаг неоднозначный по своим последствиям. Но зададимся вопросом: «Не признай Москва абхазской и югоосетинской независимости, избавило бы ее это от клейма «оккупанта» и «агрессора»»? Думается, что этот вопрос риторический. В особенности тогда, когда северный сосед используется во внутриполитическом дискурсе инструментально, как демиург действительности и едва ли не главный виновник всех проблем Грузии. Если бы не было признания, ушли бы подозрения по отношению к попыткам Москвы осуществлять «ресоветизации»? Также сомнительно, ибо для этого пришлось бы подвергать кардинальной переосмыслению имеющихся стереотипов «холодной войны» и отказываться от услуг многих ее рыцарей, а вместе с этим рационализировать отношения с Россией. Такая готовность присутствует, спору нет. Но пока что она не делает коренного перелома в стратегических оценках.

Другой вопрос, что упиваться победой и успехами Москве не стоит. Что бы кто ни говорил про сам факт признания, за пять лет России не удалось осуществить качественного восстановления двух республик и превращения их в витрину пророссийского влияния в Закавказье. Про неоднозначность в виде созданного прецедента тоже стоит сказать. Сразу оговорюсь, военная поддержка двух де-факто образований (и отстаивание собственных национальных интересов) не тождественна юридическому признанию чего бы то ни было. Далеко не всегда отстаивание своей правоты должно превращаться в такую самоцель, как сделать что-то вопреки Западу или, напротив, с использованием американо-европейский копирайт (языковой инструментарий «гуманитарной интервенции» плюс следование косовскому прецеденту). Стратегическое планирование не может постоянно сверяться с тем, «как у них», оно должно иметь собственную логику и собственное интеллектуальное наполнение. Да, воздержись Москва от признания двух республик де-юре, она не избавилась бы от ярлыка оккупанта и «совка». Но она бы не предоставляла готовые примеры того, как этнополитическое самоопределение может совершаться на территории ее особых интересов. Оружие, учитывая мультиэтничность самой РФ, обоюдоострое.

Однако в сегодняшних условиях отказ от признания несет в себе еще большие издержки, ибо обесценивает, как союзнические обязательства России (любой сигнал такого рода будет мгновенно прочитан хоть на Кавказе, хоть в Центральной Азии), так и солидность ее притязаний на собственную роль. В дипломатических кругах при описании некоего единожды запущенного сценария используют такую метафору, как «разлитое молоко». Вряд ли целесообразно, собирать его со стола и с пола и обратно заливать в крынку. Прежнего вкуса у него уже не будет, а риски пищевого отравления увеличатся. Впрочем, стоило бы понимать, что «разливанию молока» в 2008 году предшествовала немалая цепочка событий, в которой далеко не всегда и не во всем инициатива была за Россией. Во многих случаях она вынужденно реагировала на навязываемые ей правила и вызовы. Естественно, далеко не всегда реакция была высокого качества. Однако отсутствие реакции лишь умножало бы опасности для Москвы. Солипсизм и уход от ответов были чреваты много большими разрушениями и издержками, чем «разлитое молоко».

Сергей Маркедонов - приглашенный научный сотрудник Центра международных и стратегических исследований, Вашингтон, США

Версия для печати