16.02.2016 | Сергей Маркедонов

Дагестанский теракт: сирийское эхо?

15 февраля 2015 года трагические новости пришли из Дагестана. На посту ГИБДД около села Джемикент Дербентского района была произведена террористическая атака, в результате которой, по официальным данным, погибли двое и получили ранения различной степени тяжести 18 человек.

Впрочем, информация о жертвах теракта еще будет уточняться. Как бы то ни было, а согласно версиям из различных источников, смертник, совершивший подрыв автомашины, связан с «Исламским государством» (ИГ), запрещенной в России организацией. Об этом говорят и силовики, и сторонники джихадистских взглядов (информация о дагестанской акции прошла по их интернет-ресурсам), и эксперты, ведущие регулярный мониторинг проявлений терроризма по всему миру.

Впрочем, ИГ уже не в первый раз берет ответственность за террористические атаки на территории Северного Кавказа. Незадолго до новогодних каникул, 29 декабря 2015 года в Дербенте была обстреляна группа туристов, посещавших комплекс «Нарын – кала» (своеобразную визитную карточку города и всего Южного Дагестана). При обстреле погиб пограничник, а 11 человек получили ранения. Вскоре после этого появилось заявление «Исламского государства», в котором террористы указывали, что их главной мишенью были российские военные. В сентябре прошлого года игиловцы также брали ответственность за атаку в Магарамкентском районе, что, однако не было подтверждено представителями местной полиции.

В последние годы (как минимум, после завершения зимней Олимпиады в Сочи) российский Северный Кавказ был вытеснен на обочину информационного внимания. Количество террористических инцидентов и жертв вооруженного насилия на Кавказе в последние годы неуклонно сокращалось. Стоит отметить, что эти тенденции фиксировали, как российские правозащитники, так и представители Национального антитеррористического комитета (НАК). Так по данным интернет-ресурса «Кавказский узел», в 2013 году 986 человек стали жертвами вооруженного насилия в регионе, в 2014 году их число снизилось до 525, а в 2015 году до 258 человек. По оценкам же НАК число преступлений террористической направленности снизилось в 2,5 раза.

К Северному Кавказу в 2014-2015 годах, конечно, обращались. Но делалось это, в первую очередь, в контексте заявлений или инициатив главы Чечни Рамзана Кадырова. Впрочем, большая часть его публичных выступлений касалась проблем общероссийской и международной политики, начиная от Украины, Сирии и заканчивая мобилизацией противников французского издания «Charlie Hebdo» и поисками «врагов народа» среди представителей оппозиции. Если же Кадыров вдруг обрушивал свой гнев против деятельности правозащитников во вверенной ему республике или предлагал свои методы борьбы с терроризмом (такие, как ответственность родственников за дела участников незаконных формирований), то и эти сюжеты, скорее вписывали в общий контекст российской внутренней политике. Делая при этом акцент на тех изменениях, которые в ней произошли в период после присоединения Крыма. Исследователи же российской ксенофобии отмечали снижение градуса неприязни кавказцев, которые после конфликта на юго-востоке Украины стали восприниматься многими едва ли не как «передовой отряд» Путина. И даже среди некоторой части русских этнонационалистов глава Чечни стал «своим». Можно ли рассматривать эти процессы, как показатель стабилизации Кавказа и опыт успешной интеграции проблемной республики в российское правовое и политическое пространство - дискуссионный вопрос. Особенно если пытаться определять цену вопроса и векторы воздействия, то есть чье влияние сильнее Москвы на Чечню или Грозного на остальную Россию. Как бы то ни было, а дискуссия по поводу распада страны и Северного Кавказа, как катализатора этого процесса (и угрозы одновременно) явно утратила свою актуальность.

Скорее всего, и февральский теракт в Дагестане, не вызвал бы значительного экспертного и журналистского интереса, если бы не стремительное развитие событий на Ближнем Востоке в целом, и в Сирии в частности. Напомню, что одной из главных причин для вмешательства в затяжной конфликт в этой стране, официальные лица России называли обеспечение безопасности на «дальних подступах», и прежде всего, минимизацию террористической угрозы со стороны «Исламского государства». Сегодня США и их союзники, как в Европе, так в Турции и среди стран Персидского залива говорят о том, что в действительности главной целью Москвы является не борьба против ИГ, а всемерная поддержка сирийского президента Башара Асада. Думается, что, если отбросить все эмоции, сопровождающие данный спор, то эти два приведенных тезиса не слишком противоречат друг другу. По справедливому замечанию российского востоковеда Алексея Малашенко, «именно авторитарные “почти светские” режимы при всех их недостатках были и есть надежной преградой на пути религиозных экстремистов, причем не только на Ближнем Востоке, но также и в других частях мусульманского мира». И если этим режимам нет адекватной альтернативы (или таковые способны лишь мультиплицировать дополнительные риски и дестабилизацию), то пространство для маневра незначительно, приходиться выбирать не идеального партнера, а наименьшее зло. Однако какими бы резонами (поддержка Башара Асада или превентивное сдерживание ИГ) ни руководствовался Кремль, неизбежно возникает вопрос: «Получила ли Россия дополнительные угрозы после того, как приняла решение войти в сирийскую игру?» И теракты, подобные тем, что произошли в последние месяцы в южном Дагестане, придают дополнительную актуальность и остроту этому вопросу.

Думается, что жесткая привязка Сирии к Дагестану (или к Северному Кавказу в целом) уже входит в арсенал объяснительных моделей, как условных «либералов», так и условных «охранителей». И если проблемы внутри северокавказских республик в составе РФ будут нарастать, то и модели эти будут все сильнее прорастать в отечественном информпространстве. Данный подход весьма удобен. Для одних он поможет объяснить те издержки, которые несет Российское государство (вкупе с очевидными рисками и совсем неочевидными приобретениями). Для других же позволяет представить РФ, как страну в кольце врагов, что позволяет увести разговор от острых внутренних проблем, включая социальную, экономическую и политическую проблематику Северного Кавказа. Между тем, сирийская и кавказская темы при всей своей взаимосвязанности имеют определенную автономию друг от друга.

Если говорить о появлении ячеек «Исламского государства» на российском Кавказе, то оно случилось до того, как верхняя палата Федерального собрания одобрила использование вооруженных сил страны за ее пределами. Еще в ноябре 2014 года (то есть за девять месяцев до начала операций ВКС РФ в Сирии) Сулейман (Мовсар) Зайланабидов, один из полевых командиров, действовавших в Хасавюртовском районе Дагестана, принес присягу лидеру ИГ аль-Багдади. 19 того же года декабря с аналогичной инициативой выступил Абу-Мухаммад, «эмир Дагестана».

12 июня 2015 г. командир батальона смертников «Рияд ас-Салихийн» («Сады праведных») Аслан Бютукаев принес присягу лидеру «Исламского государства», выступив в своем обращении от имени всех джихадистов Чечни. Через 9 дней в Интернете появилось сообщение о том, что боевики из нескольких северокавказских республик присягнули на верность ИГ.

Таким образом, теракты в конце прошлого - начале нынешнего года возникли не на пустом месте и были связаны с сирийской кампанией лишь опосредованно. «Исламское государство» пустило свои корни в Северокавказском регионе до того, как российские самолеты стали бороздить сирийское небо (и, похоже, не только его). И даже если мы представим, что Москва в сентябре 2015 года осталась бы на позициях невмешательства в конфликт на Ближнем Востоке и не столкнулась бы на этом пути с интересами Турции, стран Персидского залива и Запада, то ячейки ИГ рано или поздно дали бы о себе знать. В Дагестане или в какой-то другой северокавказской республике. Вне всякой привязки Путина к Асаду. Просто потому, что радикальные исламистские и джихадистские настроения присутствовали в регионе не только до российского вмешательства, но и до гражданского конфликта в Сирии, начавшегося в 2011 году. Напомню, что «Имарат Кавказ» был провозглашен Доку Умаровым в октябре 2007 года. И те, кто когда-то действовал под его эгидой, сегодня пополнили ряды ИГ. И теракты зимы 2015/2016 стали следствием, прежде всего, собственно северокавказской динамики, которая у нас в последние два года оказалась разобранной по разным более широким темам (начиная от эволюции российской властной системы после Крыма и заканчивая «Большим Ближним Востоком»).

Между тем, на Северном Кавказе мы наблюдаем активное переформатирование диверсионно-террористического подполья. Чем оно вызвано? Во-первых, «эффектом Сочи». В канун зимних Олимпийских игр и после них российские силовые структуры предприняли значительные усилия по нейтрализации подполья. Были ликвидированы влиятельные полевые командиры (включая Умарова и его преемника). Взаимодействие между разными частями сетевой диверсионно-террористической структуры было в значительной степени парализовано. Однако «эффект Сочи» не мог длиться вечно. Он был рассчитан на быстрый тактический результат, который и был достигнут. Однако для стратегического прорыва одной силовой нейтрализации было (и есть) недостаточно. Нерешенность земельных проблем, межэтнические споры, внутриисламские дискуссии, противоречия и конфликты, закрытость и недостаточная эффективность светской власти - та среда, которая делает востребованными радикальные настроения. Вопрос лишь в том, кто и в какой момент попытается их популяризировать и оседлать.

С конца 2014 года в северокавказских условиях это попытались сделать боевики, присягнувшие ИГ. И здесь следует отметить определенную поколенческую трансформацию радикалов. Эта тема, конечно, требует отдельного глубокого академического изучения. В рамках небольшой статьи отметим лишь базовые тезисы. Если в 1990-х годах самыми радикальными были этнические националисты, воспитанные в советских школах и вузах, нередко сделавшие карьеру в комсомоле, партсруктурах, профсоюзах или армии, то к началу нулевых их сменили «кавказские исламисты». Люди, осознавшие роль религии в процессе политической мобилизации и организации вооруженной борьбы. Они уже готовы были рассматривать себя, как часть «мировой уммы», но концентрировались на «своем регионе» или даже «своей республике». Связь с советским прошлым у них была по сравнению с первой волной гораздо более слабая. И, наконец, «нынешнее племя» уже и сам Кавказ видит лишь частью (иной раз даже не самой приоритетной) борьбы за «правильный исламский порядок». Его становление пришлось уже на постсоветский период и время нелегких поисков новой идентичности на обломках старой и на основе разочарования в светском национализме, демократии и «умеренном исламе». В любом случае основа для этого дрейфа кавказская. Хотя в отличие от двух других поколений нынешние радикалы - сторонники ИГ в намного большей степени «интернационалисты», готовые защищать их дело, как на Кавказе, так и на «Большом Ближнем Востоке».

Таким образом, теракты в Дагестане и возможные новые попытки дестабилизировать ситуацию не следует жестко и однозначно привязывать к «сирийскому следу» и последствиям российского вмешательства в конфликт на Ближнем Востоке. Другой вопрос, что некоторая, пускай и минимальная часть российских граждан, неудовлетворенная по тем или иным причинам существующими социальными реалиями, видит в сирийских или иракских джихадистах некий «пример» и «образец» для себя. Для этого, кстати, совсем не обязательна вербовка или личный контакт с Абу Бакром аль-Багдади (вполне достаточно и погружения в интернет, и даже чтения «твердых копий» специфической литературы). Следовательно, помимо большой геополитической игры не стоит забывать о собственной северокавказской динамике (включающей и социально-экономические, и правовые, и гуманитарные сюжеты) и видеть в ней нечто большее, чем бесплатное приложение к сирийской проблеме или борьбе с глобальным терроризмом.

Сергей Маркедонов - доцент кафедры зарубежного регионоведения и внешней политики Российского государственного гуманитарного университета

Версия для печати