06.09.2016 | Сергей Маркедонов

Чечня: начало постсоветской истории

6 сентября 1991 года началась постсоветская история Чечни. В этот день четверть века назад в республике произошла смена власти. Из рук Верховного Совета Чечено-Ингушской Республики она перешла к Общенациональному Конгрессу Чеченского народа (ОКЧН). Это событие на долгие годы предопределило не только политику Российского государства на Северном Кавказе, но и восприятие этого сложного региона, как внутри, так и за пределами РФ.

Многие авторы в США и странах ЕС до сих пор воспринимают северокавказские проблемы через «чеченские очки». Например, в апреле 2013 года после теракта во время бостонского марафона известный политический аналитик и консультант Ян Бреммер написал: «Путин сегодня вечером звонил Обаме. Попытка использовать события в Бостоне для легитимации российской войны в Чечне». И это при том, что активные военные действия (в формате российские военные подразделения против сепаратистов) в республике завершились еще в начале 2000-х годов, а по количеству терактов она на тот момент уже не первый год уступала ведущие позиции соседним республикам. Забегая вперед, скажем, что лишь в четвертом квартале 2014 года Чечня опередила Дагестан по числу жертв вооруженного насилия. Но в 2015 году по данным не российских силовых структур, а интернет-проекта «Кавказский узел» (нередко выступающего с критической оценкой российской политики), количество инцидентов в республике (по сравнению с предыдущим годом) снизилось на 70%, а пострадавших в них - на 81%.

Впрочем, тема Чечни регулярно всплывает и во время конференций и «круглых столов», когда обсуждается внешняя политика России. И, как правило, выдвигается следующий аргумент: Москва не должна излишне усердствовать в Донбассе или на Ближнем Востоке, имея в своем составе турбулентный северокавказский регион, и в особенности Чечню (хотя проблемы этой республики являются лишь частью более сложных процессов формирования российской политической нации и государственного проекта).

В этой связи обращение к событиям двадцатипятилетней давности - это не просто очередной юбилейный повод. Чрезвычайно важно содержательное рассмотрение феномена Чечни и всего Северного Кавказа в составе нынешней России.

Смена власти в тогдашней Чечено-Ингушетии вовсе не походила на бархатные революции в Центральной и Восточной Европе и даже на «краснопресненский майдан» в Москве. Ахмар Завгаев (брат последнего первого секретаря Чечено-Ингушского обкома КПСС и впоследствии депутат Государственной Думы России), очевидец тех событий, назвал 6 сентября 1991 года «днем бандитизма, терроризма и произвола». Тогда на Дом политпросвещения, где проходило совместное заседание депутатов советов Чечено-Ингушетии всех уровней, боевиками ОКЧН было совершено нападение. Более 40 депутатов были жестоко избиты, а председатель городского совета Грозного (одновременно первый секретарь грозненского горкома КПСС) Виталий Куценко был убит. Лидеры ОКЧН объявили о переходе власти в республике в их руки. По мнению Ахмара Завгаева, эта акция была своеобразным тестом, проверкой реакции Москвы.

Но в российской столице сентябрьские события в Грозном воспринимали по-иному. Тогдашний исполняющий обязанности председателя Верховного Совета России (в недавнем прошлом герой Белого дома) Руслан Хасбулатов охарактеризовал действия ОКЧН как «народное восстание против партийно-бюрократической диктатуры». Из Белого дома в Москве в столицу Чечено-Ингушетии отправилась телеграмма: «Дорогие земляки, с удовлетворением узнал об отставке председателя ВС республики (об эксцессах этой отставки Руслан Имранович предпочел умолчать - С.М.). Возникла, наконец, благоприятная политическая ситуация, когда демократические процессы, происходящие в республике, освобождаются от явных и тайных пут уходящей со сцены партийной бюрократии».

В 1991 году союзником Москвы какое-то время считался «демократ» Дудаев («демократом, трезво оценивающим нынешнюю ситуацию в республике» называл неистового Джохара Руслан Хасбулатов). Впрочем, было бы неверно с позиций сегодняшнего дня (то есть с постфактическим знанием и опытом) начать модное ныне обличение «лихих 90-х». Можно, конечно, и справедливо заметить, что повестка дня двадцатипятилетней давности была двухцветной. И любой, кто выступал против власти партийных комитетов, объявлялся демократом, что называется «по умолчанию».

Во многом по схожей матрице тогда выстраивались отношения московских интеллектуалов к ситуации в Таджикистане (где «демо-исламистской» коалиции, выступавшей с критикой номенклатуры, отдавались симпатии и предпочтения), конфликтам в Грузии, Молдове и Нагорном Карабахе. И если Тбилиси и Кишинев рассматривались в этом споре как «демократы», а «сепаратисты» – как поклонники ГКЧП и советского строя, то Степанакерт напротив виделся силой, протестующей против «сталинской национальной политики» и ее открытых и латентных поклонников в азербайджанском ЦК (можно вспомнить основательно подзабытые дискуссии о фигуре второго секретаря Виктора Поляничко). Однако нравится нам это или нет, в те времена (повторю еще раз, без сегодняшних опыта и знаний) палитра была иной. И всё, что шло против партхозномеклатуры, которая пыталась цепляться за «старый мир», к слову сказать, не имея никаких четких представлений о его переустройстве, виделось как сила прогресса. В коммунистическом/антикоммунистическом дискурсе терялись детали и нюансы, такие, как набирающий силу этнический национализм, религиозный радикализм (в Чечне 1991 года он был еще довольно слаб по сравнению с некоторыми республиками Средней Азии).

В 1991 году слова, сказанные известным диссидентом Андреем Амальриком еще в 1969 году в его эссе «Просуществует ли СССР до 1984 года?», оказались актуальными как никогда: «По-видимому, демократическое движение, которому режим постоянными репрессиями не даст окрепнуть, будет не в состоянии взять контроль в свои руки, во всяком случае, на столь долгий срок, чтобы решить стоящие перед страной проблемы. В таком случае неизбежная “дезимперизация” пойдет крайне болезненным путем. Власть перейдет к экстремистским группам и элементам, и страна начнет расползаться на части в обстановке анархии, насилия и крайней национальной вражды».

Думается, что сегодня этот урок не стоит забывать, особенно тем, кто в порыве неприятия вполне реальных язв окружающей действительности начинает делать из перемен фетиш и бороться за изменения не с конкретной целью и стратегическим видением, а просто ради изменений по принципу «пусть горше, но иначе».

Как бы то ни было, а в 1991 году в Чечне «на коне» оказались национал-сепаратисты из ОКЧН. Между тем, чеченский сепаратизм новейшего времени стал ситуативной реакцией на возникший в тогда еще общем союзном государстве вакуум власти. Кто были лидеры сепаратистов начала 1990-х гг.? Советский генерал Джохар Дудаев, делавший блестящую карьеру в рядах вооруженных сил СССР или выросшие в стенах Чечено-Ингушского университета интеллектуалы (учителями которых был профессор Виталий Виноградов, автор концепции «добровольного вхождения Чечни в состав России»).

В отличие от армянского, украинского, прибалтийского или грузинского националистического движения, чеченские ситуативные сепаратисты не имели своих разработанных доктрин, проектов, поддержки из-за рубежа. Сепаратизм в Чечне стал попыткой определить и организовать «свое пространство» в условиях политического хаоса. Показательно даже, что Конституция «первой Ичкерии» (1991-1994 гг.) была творческой переработкой Основного Закона Литвы!

Переоценивать исторические предпосылки якобы «укорененного» чеченского сепаратизма не следует. Чеченцы вовсе не были и не являются «самым неудобным» или «роковым народом», а Чечня - территорией фатально более «проблемной», чем тот же Дагестан, Ингушетия или Тува. В конце концов, многие территории РФ имеют свои исторические «скелеты в шкафу». При желании можно доказать исторические права на отделение казачьих областей от Центра России. Другой вопрос - станет ли это прорывом к демократии и прогрессу, обеспечит ли чьи-то права и свободы?

Сецессия Чечни вовсе не являлась результатом «божественного предопределения». В определенный момент национальная элита республики сделала свой выбор в пользу самостоятельного развития. Как в свое время говорил один из классиков политического сионизма Владимир (Зеев) Жаботинский, «я хочу, чтобы меня бил по морде еврейский полицейский». Однако самостоятельное государство Ичкерия не продемонстрировало политической жизнеспособности. И если что и смогла она обеспечить своим новым подданным, так это то самое «битье по морде». И хорошо бы еще, чтобы таковое было обеспечено полицейским. Именно отсутствие эффективной полиции и администрации, формирование полицентричной власти (то, что Абдул-Хаким Султыгов определил как «федерацию полевых командиров»), а не злые происки Кремля (хотя доброй воли на государственный эксперимент Москва, конечно же, не давала никогда) привели ичкерийский эксперимент к провалу.

Когда сегодня мы дискутируем о возможности реализации сепаратистского проекта, мы должны иметь в виду несколько важных моментов. Государственный эксперимент «Ичкерия» - не отвлеченная реальность. Есть эмпирический опыт государственного строительства. При этом были реализованы две модели госстроительства: в 1991-1994 гг. - светский националистический проект, в 1996-1999 гг. независимая де-факто Чечня строилась с опорой на исламские традиции (шариатские суды, шариатская безопасность, уголовный кодекс, скопированный с Суданского УК). Обе попытки не были удачными ни с социально-экономической точки зрения, ни с точки зрения политической стабильности. Оба раза само чеченское общество раскололось в поиске лучшей модели государственного устройства и защиты собственной идентичности.

С этим связана неадекватность одного устойчивого мифа. «Чеченский кризис» постсоветского периода – это не перманентная борьба русских и чеченцев, Чечни и России. Это также противостояние Дудаева и Городского совета Грозного, Дудаева и Автурханова, Завгаева и сепаратистов, сторонников суфийского ислама и т.н. «ваххабитов». И кровь в Чечне в течение всех 1990-х гг. проливалась не только в столкновениях «федералов» и «боевиков». Свои «внутричеченские» разломы также объективно работали против сепаратистской идеи и сецессии как ее практического инструмента.

В отличие от Абхазии или Нагорного Карабаха, чеченские лидеры не смогли консолидировать народ вокруг идеи самостоятельного государства. Не удалось избежать (также в отличие от абхазского или карабахского казусов) и вооруженного внутреннего противоборства, и внутричеченского «сепаратизма» (так была охарактеризована в начале 1990-х гг. линия Надтеречного района). Отсюда и массовый отъезд чеченцев из Чечни, т.е. из собственного «национального очага», в Россию. Которая, кстати, в течение 1990-х гг. не перестала восприниматься как своя страна. Ичкерия в двух своих изданиях не предоставила своим непризнанным гражданам ни возможностей для карьерного роста, ни понятных «правил игры», ни внутриполитической стабильности.

Важнейшей предпосылкой того, что сепаратизм в Чечне в ближайшее время не будет востребован, является неудача государственного строительства по-ичкерийски. Второй предпосылкой, делающей проблематичным сепаратистский проект, является военно-политическая невозможность победы над РФ. Как бы ни была слаба ядерная сверхдержава сегодня, лобового военного столкновения гипотетические сепаратистские структуры не выдержат, как не выдерживали их в течение 1990-х годов. Главные проблемы для России в Чечне начинались не только и не столько на поле брани, сколько в сфере политики (отсутствие стратегии интеграции республики, неумелые и нескоординированные действия силовиков).

Третьей причиной, по которой сепаратизм не представляется возможным, является высокий уровень демографических потерь, а также миграция населения за пределы республики. В-четвертых, чеченцы, в отличие от абхазов или карабахских армян, привязаны к своему государству-носителю. Чеченские общины есть практически во всех субъектах РФ (начиная от Ставрополья и заканчивая Москвой, Петербургом и Восточной Сибирью), тогда как за пределами Абхазии практически нет абхазов (разве что небольшая группа потомков абхазских махаджиров в Аджарии), а армянские общины в Баку и Гяндже прекратили свое существование.

В-пятых, у чеченского сепаратизма как политического тренда нет влиятельных международных покровителей. Сепаратистский проект весьма негативно воспринимается и в Грузии, и в России (которые сегодня находятся в непростых отношениях), а именно эти два государства окружают территорию Чечни. На сецессию «добро» не готовы дать ни США, ни ЕС. Турция же еще в середине 1990-х гг. «разменяла» с Москвой Чечню на Рабочую партию Курдистана. Даже влиятельные международные структуры, такие как «Организация Исламская конференция», не готовы к тому, чтобы признать Чечню в качестве независимого государства. Образ чеченских сепаратистов как freedom-fighters (популярный на Западе в начале 1990-х годов) весьма поблек после теракта в Беслане. Фактически бесланский теракт стал последним тератом, связанным с «ичкерийским делом». Последующие теракты в Дагестане, КБР и КЧР, Ставропольском крае гораздо в большей степени связаны (и идеологически, и практически) с радикальным исламом (в версии Доку Умарова и его последователей он имел к тому же сильный антиизраильский и антизападный оттенок), а не с националистическим сепаратизмом.

И последнее (по порядку, но не по важности). Нынешняя элита Чечни, выросшая и возмужавшая в условиях поиска собственной идентичности после распада СССР (поиска, отягченного войнами и конфликтами), сделала выбор в пользу альтернативного открытой сецессии нациестроительства. Однако стоит иметь в виду, что это – де-факто проект строительства «национального государства», имеющего особые отношения с Москвой и первым лицом России. Известный российский эксперт Алексей Малашенко назвал данный проект «прагматическим национализмом» (в противовес дудаевскому «романтизму»). Республиканская элита Чечни во главе с Рамзаном Кадыровым апеллирует к «национальному возрождению», претендует на особую роль и особое место внутри РФ. Грозный многие западные авторы рассматривают как тотально закрытое пространство для внешнего влияния. Но эта оценка не вполне верна, вопрос здесь, скорее, о направленности заимствований извне. Минимальное влияние Запада не означает отсутствия влияния с Востока, хотя далеко не всё, что приходит в Чечню и на Северный Кавказ из исламского мира, принимается с восторгом. Всякие покушения на «национальные традиции» (в том числе и на местные особенности исповедания исламской веры) воспринимаются крайне негативно.

«Прагматический национализм» имеет свой ресурс популярности. Именно он смог обеспечить Чечне особую роль внутри России, а для жителей республики – определенные «правила игры» и карьерные возможности. Используя российский ресурс для решения своих политических задач, власти в Грозном очень умело создали представление о стабилизации ситуации в республике. После двух военных кампаний и внутричеченских конфликтов нынешняя ситуация воспринимается если не как абсолютное благо, то как «меньшее из зол». Другой вопрос – насколько долго будет сохраняться нынешняя стабилизация, и с какими новыми вызовами она может столкнуться (начиная от общих для всей России экономических проблем и до появления каких-то новых акторов на Кавказе).

Сергей Маркедонов – доцент кафедры зарубежного регионоведения и внешней политики РГГУ

Версия для печати