20.12.2016 | Сергей Маркедонов

Чечня: цена стабильности

17-18 декабря 2016 года тревожные новости пришли из столицы Чечни. В разных частях Грозного были совершены нападения на сотрудников правоохранительных структур, для стабилизации ситуации был введен режим контртеррористической операции (КТО). По словам главы республики Рамзана Кадырова, за два дня было уничтожено 9 боевиков. Наверное, эти события оказались бы в фокусе информационного внимания, однако злодейское убийство российского посла в Турции Андрея Карлова отодвинуло их на второй план.

Теракт против дипломата, представляющего интересы страны за рубежом - событие экстраординарное. Принимая же во внимание крайне сложную динамику российско-турецких отношений и непрекращающееся противостояние в Сирии, трагедия в Анкаре приобретает особое звучание. Тем не менее, оставлять без внимания, а самое главное взвешенной качественной оценки, инциденты в Грозном нельзя.

За четверть века постсоветской истории Чечня стала символом. В ней, как в одном узле завязались такие проблемы, как состоятельность РФ, как государства, формирование российской национальной (гражданской) идентичности. Изначально внутриполитическая проблема приобрела отчетливое международное звучание. Чечня, как «ахиллесова пята» России. В 1999 году британский политолог и публицист Анатоль Ливен даже книгу свою назван соответствующим образом «Чечня: надгробная плита российской мощи». И, напротив, Чечня, как восстановление этой самой мощи. До сих пор эта республика являет собой уникальный на постсоветском пространстве образец возвращения сецессионистского региона под контроль центральных властей. Притом, в отличие от балканских аналогов (Сербская Краина в составе «единой Хорватии» 1995 году) восстановление юрисдикции центра над отделившейся республикой был осуществлен не в формате межэтнического конфликта (русские против чеченцев) и выдавливания представителей «нелояльного» этноса, а с опорой на местные силы. Отсюда и феномен «чеченизации власти», при которой республиканские элиты получают значительную степень автономии в управленческой, силовой, информационной, идеологической сфере, но не полную свободу рук. Определенные сдержки и противовесы сохраняются.

Воистину декабрь для Чечни - это особый месяц. В декабре 1994 года началась первая антисепаратистская кампания, которая, конечно же, не открыла сама по себе «чеченский вопрос». Но она предельно актуализировала его и для внутренней, и для внешней политики России. И хотя вторая антисепаратистская кампания была развернута в сентябре 1999 года, решающие бои за Грозный развернулись в канун нового 2000 года. В начале декабря 2014 года в столице республики произошло вооруженное столкновение у Дома печати, погибли сотрудники силовых структур, были уничтожены нападавшие боевики. Тогдашний инцидент произошел буквально накануне ежегодного федерального послания президента России Владимира Путина, чья первичная популярность была во многом связана с репутацией политика, способствовавшего замирению Северного Кавказа. В четвертом квартале 2014 года Чечня после многолетнего перерыва впервые вышла на первое место по числу жертв вооруженных инцидентов среди всех северокавказских субъектов, опередив по этому показателю Дагестан. В последующие годы она снова уступила это сомнительное «лидерство».

Пять лет назад в блогах, социальных сетях и публикациях СМИ не было недостатка в негативных прогнозах по поводу слома «путинско-кадыровской стабильности» и «чеченской витрины». Декабрьская атака пятилетней давности на Грозный стала третьим крупным инцидентом для Чечни за 2014 год. Однако эти предсказания не реализовались и возвращения республики к годам открытого противостояния с Москвой не произошло. Спустя пять лет дискуссия о том, насколько эффективно российское «замирение» Чечни, сохраняет свою актуальность. Означают ли декабрьские инциденты в канун нового 2017 года некую «ломку тренда»? Можно ли их рассматривать, как тревожный звонок для властей Чечни и России в целом? И если да, то, какие сигналы он возвещает?

Как правило, ответы на этот вопрос исходят из двух крайних противоположных посылок. Для первой понятия «Чечня» и «война» стали тождественными. Нередко они подменяют содержательный анализ политических процессов, которые происходили и происходят в этой республике. Многие авторы в США и странах ЕС до сих пор воспринимают северокавказские проблемы через «чеченские очки». Например, в апреле 2013 года после теракта во время бостонского марафона известный политический аналитик и консультант Ян Бреммер написал: «Путин сегодня вечером звонил Обаме. Попытка использовать события в Бостоне для легитимации российской войны в Чечне». С завидной регулярностью в публикациях такой авторитетной экспертно-аналитической структуры, как Международная кризисная группа используется определение «конфликт на Северном Кавказе», что предполагает, как минимум, наличие четко зафиксированных сторон этого противоборства. В реальности же в регионе существует множество порой не пересекающихся проблем и противоречий, не сводимых к одному единственному знаменателю. Вряд ли «черкесский вопрос» (имеющий, к тому же, разные вариации и акценты в Кабардино-Балкарии, Карачаево-Черкесии и Адыгее) можно автоматически связать с «ауховским узлом» в Дагестане, историей Пригородного района, спорами об административном размежевании Чечни и Ингушетии. Проблемы же внутриисламских расколов и разломов в западной и восточной части российского Кавказа при всем желании не получится описать с помощью универсальной модели, как не получится представить положение дел в сложном регионе, как некий имманентный конфликт между центром и окраиной. Просто потому, что между субъектами и этническими движениями, разными группами мусульман сложностей, проживающих на Северном Кавказе, сложностей, как минимум, не меньше, а запрос на эффективный российский арбитраж присутствует даже у этнонационалистов. Другой вопрос, всегда ли качественным является такой арбитраж.

Далеко не все проблемы и конфликты Северного Кавказа протекают вооруженным путем. Если же говорить о Чечне, то активные военные действия (в формате российские военные подразделения против сепаратистов) в республике завершились еще в начале 2000-х годов. Сама же этносепаратистская угроза сегодня не является политически актуальной, Защитники сепаратистского проекта либо физически устранены (Аслан Масхадов, Шамиль Басаев), находятся в эмиграции (Ахмед Закаев), либо перешли на службу к республиканским властям (Магомед Хамбиев). Это, впрочем, не означает, что исламизация северокавказского радикализма - проблема более легкая и менее затратная.

Эксперты интернет-портала «Кавказский узел» проводят специальное исследование по поводу инцидентов в Чечне после официальной отмены режима КТО республиканского значения (это было сделано в 2009 году). Их скрупулезности в сборе фактов (как и объему самого эмпирического материала, грамотной его систематизации по проблемным блокам) мог бы позавидовать любой академический исследователь. Однако сомнительным кажутся публикации под заголовками «Чечня после КТО: война не закончена». Фактически в оценку политического процесса в республике вводится эмоциональный элемент, который не помогает адекватному осмыслению чеченского феномена сегодня. И здесь мы сталкиваемся со второй противоположной посылкой, в обосновании которой удивительным образом совпадают сторонники путинско-кадыровской стабильности и их жесткие критики. И те, и другие пытаются рассматривать нынешнюю Чечню (особенно после формального прекращения КТО) в контексте ее соответствия неким стандартам стабильности. Но для одних стабильность – свершившийся факт, а для других – искусственный пропагандистский конструкт. Вторые справедливо указывают на то, что после отмены режима контртеррористической операции в Чечне происходили и происходят инциденты, включая и нарушения прав человека. Многие из них носили знаковый характер вроде нападения на родовое село Кадыровых Центорой в августе 2010 года.

Однако никто не сказал, что отмена КТО – это наступление абсолютной и безоговорочной стабильности. В этом плане радикальные поборники модели «Чечня-форпост России» делают республике и стране в целом медвежью услугу, ибо всякий новый теракт или перестрелка в Грозном или других населенных пунктах воспринимается, как «обрушение витрины», «начало конца». Не говоря уже о том, что всякое проявление нестабильности провоцирует алармистские прогнозы, которые на практике не исполняются. И не происходит «скорого краха» потому, что республиканская элита, как бы кто к ней ни относился, демонстрирует, во-первых, определенную эффективность и приспособляемость к вызовам (так было после атаки на Центорой или нападений 2014 года), во-вторых, имеет свой ресурс популярности. Заметим, что из всех руководителей субъектов Северного Кавказа только Рамзан Кадыров пошел на прямые выборы. В данном контексте разговор про административный ресурс (который, безусловно, обоснован) не является лучшим аргументом, ибо другие соседи Чечни по этой части могли бы не уступить Грозному, а в некоторых образованиях (той же Северной Осетии) и политические риски несопоставимо меньшие. И хотя определение политики, как «искусства возможного» выглядит трюизмом, нельзя не заметить, что по количеству терактов Чечня многие годы пропускала вперед не только Дагестан, но и Ингушетию и даже Кабардино-Балкарию, а в свою очередь другие республики Северного Кавказа также демонстрировали позитивную динамику по количеству инцидентов и жертв терактов. Здесь не может быть какой-то неизменной и не двигающейся шкалы. В любом случае инциденты, теракты, нападения или не вполне качественное и местами просто неадекватное правоприменение - это не война. Взаимосвязи здесь могут иметь место, но они не очевидны. Обоснованные апелляции к «потерянному поколению» 1990-х годов имеют свои ограничения. Как минимум, их нельзя абсолютизировать, они требуют нюансировки. В Дагестане не было двух масштабных антисепаратистских кампаний, а Кабардино-Балкария до начала 2000-х годов воспринималась, как «спящая красавица» Северного Кавказа. Более того, Татарстан и по сию пору считается образцом разграничения полномочий между центром и субъектом федерации. Однако во всех перечисленных выше субъектах есть и свои радикалы, и поклонники пресловутого «Исламского государства» (запрещенного в РФ), и люди, нелояльные российскому проекту. И если в регионах Поволжья эта проблема не настолько значительна, то в соседнем с Чечней Дагестане она не менее остра.

При этом, как и всякая модель стабилизации конфликтного региона, кадыровская модель создает и определенные проблемы и вызовы. И в случае с Чечней - это сильная личность при слабых властных институтах, и жесткая реагирование, как на процессы реисламизации республики за рамками официальных мусульманских структур, так и на общественную активность, не разрешенную сверху. Весьма неоднозначно выглядит и практикуемая коллективная ответственность, применяемая и к родственникам боевиков. В условиях разложения традиционного семейно-родственного уклада этот принцип, скорее, не решает, а мультиплицирует проблемы. Тем не менее, переоценивать и абсолютизировать фактор местного прессинга и российской авторитарной модели в целом, как фактора, способствующего радикализации ислама и исламизации протеста, также не стоит. Хотя бы потому, что теракты и проявления деятельности джихадистов происходят не в одной лишь Чечне или странах Ближнего Востока. Активное вовлечение в джихадистские ячейки граждан европейских государств (происхождение некоторых из них не отменяет самого факта их гражданства и даже определенного уровня интеграции в социумы стран ЕС) случается совсем в других контекстах, с несравнимо большей свободой и открытостью. К слову сказать, упомянутые в начале статьи братья Царнаевы осуществляли свою злодейскую акцию в США, а не на российском Кавказе со всем присущим этому региону прессингом, коррупцией и другими негативными проявлениями. Щедрое финансовое и политическое инвестирование Запада в стабильность и процветание Боснии пока что не сделало это республику подлинно единой, а инициативы «сербского сепаратизма» в исполнении Милорада Додика происходят с завидной регулярностью. Как и победы националистических сил, представляющих ведущие этнические группы страны, на выборах. И по части экстравагантности тот же Додик не уступит Рамзану Ахатовичу. Взять хотя бы его публичную поддержку мемориала Гавриле Принципу, чей выстрел в Сараево стал спусковым крючком для первой мировой войны. Тем не менее, все это не позволяет нам говорить о «войне после войны» на территории бывшей югославской республики.

И если говорить о нынешней Чечне, то сравнивать эту республику нужно, во-первых, по стандартам региона, пережившего конфликт. И делать это не по абсолютным параметрам, а в контексте северокавказской динамики, собственно внутричеченских процессов, а также в сравнительной перспективе с другими конфликтными территориями, как на просторах бывшего СССР, так и Балкан. Стабильность в Чечне сегодня не может быть совершенной и абсолютной, проблемы и противоречия в ней сохраняются, несмотря на определенную «заморозку». При этом в решении этих острейших проблем, будь то реисламизация, поиски национальной идентичности или соблюдение прав человека следует руководствоваться не устоявшимися схемами (по большей части публицистического толка), а рациональными подходами, в которых на первом месте будет вопрос «а что дальше?», анализ коридоров возможностей. И работа на будущее, не сводящаяся к принципу пожарной команды.

Сергей Маркедонов - доцент кафедры зарубежного регионоведения и внешней политики Российского государственного гуманитарного университета

Версия для печати