03.10.2006 | Сергей Маркедонов

СНГ-2: генезис постсоветского сепаратизма

«Парад суверенитетов», организованный de facto государствами постсоветского пространства, актуализировал такую острую политическую проблему современности, как сепаратизм. Сценарий «окончательное самоопределение», избранный de facto государствами как мера противодействия грузинской, азербайджанской и молдавской элиты «решить проблему территориальной целостности» до провозглашения независимости Косова, жестко поставил вопрос о том, какую стратегию по отношению к сецессионистским движениям должны избрать ведущие акторы мировой политики.

Осмысление причин и пределов постсоветского (и постюгославского, как паттерн для сравнения) сепаратизма способствовало формированию двух важных выводов, которые в ближайшее время будут определять позиции СМИ и экспертного сообщества относительно перспектив самоопределения «параллельного СНГ». В принципе эти два вывода (подхода) сформировались не сегодня, однако именно «парад суверенитетов» способствовал их «укоренению». Первый вывод касается оценки характера приднестровского, югоосетинского, абхазского, нагорно-карабахского движений. Все обозначенные выше движения рассматриваются как несепаратистские. Этот вывод часто повторяется в работах осетинских политиков и политологов, заявляющих, что Южная Осетия, начиная с 1774 года, не рвала своих связей с Россией, а потому не является сепаратистской территорией (напротив, сепаратистами следует считать грузин, которые отказались от своей пророссийской ориентации).

Осетинские авторы (во многом справедливо) полагают, что восстановление Грузией своей государственности и принятие за основу Конституции 1921 года выставило Южную Осетию за скобки грузинского государства (по Основному закону 1921 года для Южной Осетии автономия не была предусмотрена, как не была предусмотрена и сама Южная Осетия).

Схожие выводы делаются и относительно приднестровского политического движения. Статья одного из наиболее ярких публицистов веб-сайта АПН.Ру Виктора Милитарева так и называется «Приднестровье - не сепаратисты», в которой автор делает вывод: «Для меня удивительно, каким образом можно проводить новые государственные границы по таким условным границам, как границы советских республик. Это касается, кстати, также Абхазии и Южной Осетии. Абхазия до создания Закавказской федерации была отдельной советской республикой, такой же, как Грузия». Таким образом, отрицается легитимность новых постсоветских государственных границ, показывается их историческая и политическая условность, а на этом основании делается вывод - дефиниция «сепаратизм» не применима к «кейсам» Приднестровья, Абхазии, Южной Осетии и Нагорного Карабаха.

В работах армянских авторов, специализирующихся на карабахской проблематике, также присутствуют «антисепаратистские» тезисы. В одном из последних фундаментальных политико-правовых исследований «Азербайджан против народа Карабаха» (Ереван, Изд-во «Наири», 2006) отмечается тот факт, что самоопределение НКР было реализовано в соответствии с советским законодательством (в то время как ключевые решения позднесоветского Азербайджана по Карабаху не были признаны высшими советскими государственными инстанциями, например, Госсовет СССР признал антиконституционным Указ Азербайджана об отмене автономии Нагорного Карабаха).

На этом основании делается вывод о несепаратистском характере карабахского движения, поскольку к моменту обретения независимости Азербайджан уже не осуществлял политико-правового контроля над спорной территорией. В исследованиях же абхазских авторов подчеркивается, что сецессия Абхазии стала ответом на военную агрессию войск Госсовета Грузии в августе 1992 года. Абхазские юристы и историки также подчеркивают такой факт, как восстановление Грузинской государственности и Конституции 1921 года, которые подтолкнули Абхазию к самоопределению. Однако в отличие от Южной Осетии, Основной закон 1921 года предусматривал весьма урезанную автономию для Абхазии (а также для Аджарии и для Саингило, территория которой сегодня входит в состав Азербайджана). Для Абхазии образца 1992 года все же более важными были не правовые соображения, а историческая память (разгон Абхазского Национального Совета грузинским генералом Мазниевым (Мазниашвили) в период «Первой Грузии», политические репрессии 1918-1921 гг.).

Таким образом, политики, эксперты, журналисты, представляющие de facto государства СНГ-2, делают вывод об отсутствии сепаратистского бэкграунда приднестровского, карабахского, осетинского и абхазского движений.

Второй вывод, укоренившийся в период «парада самоопределений», делают грузинские, азербайджанские и молдавские политики и эксперты. Весь их пафос состоит в претензиях к России, которая осуществляет политику «двойных стандартов», поддерживая сепаратизм за пределами РФ и борясь с чеченским сепаратизмом внутри государства. Таким образом сепаратизм демонизируется, а поиск параллельных мест становится отвлекающим маневром. С его помощью можно не объяснять причины приднестровского, карабахского или абхазского сепаратизма, а главным «спонсором» сецессионистов считать Россию. В этом смысле происходит переформатирование этнополитических конфликтов в СНГ в межгосударственные (российско-грузинский, российско-молдовский).

Между тем оба подхода, описанные выше, не дают нам (и экспертному сообществу, и ведущим политическим акторам) адекватного понимания генезиса и динамики этнополитических конфликтов в СНГ. Не дают они также и понимания внутренней динамики de facto государственных образований, существующих ныне на территории бывшего Советского Союза. Первый подход превращает сепаратизм в оценочную, морально-психологическую, а не политическую категорию. С понятием «сепаратизм» не хотят иметь дело, поскольку считают его дискредитированным (зарифмованным с терроризмом и экстремизмом). Между тем сепаратизм является всего лишь констатацией того, что определенная территория и население, ее населяющее, стремится к отделению от государства. Причины, формы и методы борьбы за реализацию этого принципа могут быть различны.

Отрицать в этой связи стремление Абхазии к государственной независимости, а Приднестровья и Южной Осетии к самоопределению для возможного (кстати сказать, не очевидного в перспективе) объединения с Россией сложно. Отрицать сепаратистские мотивы абхазского или приднестровского движения на том основании, что границы между советскими республиками несправедливы, тоже не вполне оправдано.Действительно, границы между субъектами СССР были сконструированы по линейке в соответствии с указаниями ЦК РКП(б)-ВКП(б)-КПСС. И Грузия с Абхазией, и Армения с Зангезуром, и Азербайджан с Нахичеванью и Нагорным Карабахом, и Литва с Клайпедой (Мемелем) и Вильнюсом, и единая Молдова (состоящая из Бесарабии и Молдавской АССР на левом берегу Днестра), и Казахстан с Яицкой казачьей областью не плоды органического развития территорий, а результат этно-территориального конструирования. Но плодов подобного конструирования немало и в других точках Земного шара. В конце концов, такими же «условными» были границы в Югославии, в Африке колониального периода.

Границы между новыми африканскими государствами были также проведены по линейке белыми людьми, несущими «бремя просвещения» для черного континента. «Конструктами» были также Ливан, Ирак, Кувейт. Таким образом, очевиден вывод не о том, как плох сепаратизм, а насколько конфликтогенным является этно-территориальное конструирование, несовпадение этнических и государственных границ. В этом смысле сепаратизм является всего лишь следствием, но не причиной. Искусственно сконструированные образования доказывают свою нежизнеспособность. Искусственная же их поддержка приводит к апартеиду, который зачастую обеспечивается внешним вмешательством (самый яркий пример такого рода - Босния и Герцеговина, матрешечное образование, в котором каждая матрешка стремится к этническому самоопределению). В этой связи необходимо не скрывать сепаратизм, а доказывать, почему именно этот способ стал единственным средством самоопределения. Почему для осетин и абхазов грузинские перспективы неприемлемы, несмотря на социально-экономические потери, маргинальный статус, постоянные угрозы возобновления военных действий? Почему среди карабахских армян нет ни одного политика, кто обосновал бы возможность существования «армянской автономии» в составе единого Азербайджана? И самое главное - необходимо понять, что все de facto государства СНГ-2 оказались жизнеспособными, что между ними и самопровозглашенными государствами - дьявольская разница. В 1990-х гг. и в начале 2000-х гг. и в СНГ, и в мире провозглашалось немало государств.

Здесь можно вспомнить и Талыш-Муганскую Республику в Азербайджане (1993 г.), Урупско-Зеленчукскую казачью республику на территории Карачаево-Черкесии (1991 г.), хорватскую Республику Герцег Босна в Боснии и Герцеговине (1992-1995 гг.), Исламское государство Вазиристан на пакистанской территории (февраль 2006 г.), Сомалилэнд, отколовшийся от Сомали (2003 г.). Однако одно дело - провозглашение, а другое - выстраивание дееспособных управленческих структур (армия, полиция, правительство, парламент). В этом смысле 4 de facto государства СНГ-2 резко отличаются от самопровозглашенных образований. Они существуют в таком режиме 13 (Абхазия) - 16 (ПМР) лет. По своему долголетию они вполне сопоставимы с Турецкой Республикой Северного Кипра (существующей с 1983 года). Таким образом, сепаратизм de facto государств СНГ -2- это бегство от нежизнеспособных государственных образований, порожденных советской политикой этно-административного конструирования.

Другой вопрос, что есть такая материя, как международное право. Будучи сегодня изрядно дискредитированным и не вполне адекватным, оно все же является единственным (хотя и не очень работающим) механизмом, спасающим от полной анархии в вопросе самоопределения. Сегодня международное право дает однозначный ответ на вопрос о принадлежности и статусе четырех «непризнанных республик» постсоветского пространства. Для международного права они - сепаратисты. Но насколько можно свести реальную политику к правовым формулам? Ведь отсутствие международного признания не мешает развитию Северного (Турецкого) Кипра, Сахарской Арабской Демократической Республики (Западная Сахара), тому же Тайваню. Наверное, намного более важно оценить перспективы реинтеграции de facto государств в состав тех образований, которые зафиксированы в международных (ооновских документах), чем твердить о территориальной целостности.

Тем паче что есть теоретическое обозначение и концепция территориальной целостности, а есть и вполне реальное наполнение этой концепции (в частности, практика строительства Грузии для грузин, унитарной Молдовы и Азербайджана). Думается, российскому МИДу давно пора различать эти две вещи и объяснять, что, поддерживая территориальную целостность как принцип, мы не можем принять механизмы его реализации, предлагаемые Тбилиси или Кишиневом.

Что же касается параллелей России и Грузии, России и Молдовы, России и Азербайджана, то следует отметить несколько принципиальных различий, на которых российская дипломатия, увы, не делает акцентов. В отличие от всех трех обозначенных выше казусов, Россия ни в начале 1990-х гг., ни сейчас не стремилась к формированию унитарного государства (где еще в СНГ были разрешены Конституции с требованиями знать язык титульного этноса для замещения вакантных государственных должностей), ни к формированию этнократической модели развития (идея «Россия для русских» хотя и набирает силу и тревожит, но все же не является и не являлась идеологической путеводной звездой Кремля). Во время двух чеченских кампаний Москва не вела борьбу с чеченским народом (а как бы иначе российскую армию поддерживали бы этнические чеченцы, штурмовавшие Грозный в 1994 и 1999 гг. и оборонявшие его в 1996 г.). Достаточно сегодня посмотреть азербайджанские СМИ, чтобы увидеть, что политики и политологи нередко требуют окоротить не «сепаратистов из Степанакерта», а армян.

Отсюда и восприятие конфликта не как противоборства центральной власти и окраины, а как борьбы «титульного этноса» с этническим меньшинством. Та же тональность видна и в грузинских СМИ. В России же тезисы о борьбе с «черными» - идеологический инструментарий радикальных националистов, а не власти. Россия не стремилась к упразднению автономий (даже в период пресловутой вертикали власти и реального свертывания некоторых федеративных институтов, которых в Молдове или в Грузии вообще никогда не было). Поэтому самый острый для России «чеченский конфликт» был не только противоборством между Москвой и Грозным, но и между отдельными группами чеченцев, борьбой между Грозным и Урус-Мартаном, Грозным и Надтеречным районом. Ничего подобного мы не видели в Абхазии или в Нагорном Карабахе. Абхазских «коллаборантов» Грузии или армянских «азербайджанофилов» просто не существует. Россия в отличие от многих постсоветских государств никогда не рассматривала свою территорию как данность. Сегодня в России многие открыто признают, что такие территории страны, как Кавказ или Поволжье, были присоединены отнюдь не добровольно. В Грузии, Молдове или Азербайджане советское наследие отрицается, но при этом признается советская этнотерриториальная конструкция как основа для новой посткоммунистической государственности.

Таким образом, более адекватное понимание причин, генезиса постсоветского сепаратизма, а также определение различий этого феномена может быть полезно не только с академической точки зрения. Оно полезно для выработки адекватной политики по отношению к непризнанным сегодня государственным образованиям, а также для урегулирования многолетних конфликтов между ними и de jure государствами.

Версия для печати