05.09.2007 | Сергей Маркедонов

Ингушетия в зоне политической “турбулетности”

2007-й год может войти в историю российского Северного Кавказа как год Ингушетии. 2005-й мы с полным правом можем назвать годом Дагестана (в самой крупной республике Северного Кавказа в то время было выиграно негласное “террористическое” соревнование с Чечней). 2006-й год может считаться годом Чечни. Именно в это время политика “чеченизации власти” под Рамзана Кадырова получила институциональное оформление (уход Алханова в 2007 году лишь завершил обозначившуюся ранее тенденцию, стал символическим ее завершением). Теперь наступило время самой маленькой республики Кавказского региона. Стилистика сегодняшних сообщений из Ингушетии и комментариев о ситуации в республике напоминает сводки с фронтов “контртеррористической операции” из Чечни 1999 года.

«Полномасштабный ввод войск, уход молодежи в горы и третья кавказская война» — так резюмировал свой комментарий для РБК председатель Исламского комитета, известный политолог и публицист Гейдар Джемаль. Впрочем, алармизма в российских СМИ хватает и без Джемаля. Контент–анализ российской прессы не входит в число задач настоящей статьи. Однако пройтись по некоторым заголовкам было бы небезынтересно. “Бочка с порохом”, “Дошли до точки кипения”, «Ингушетия становится новой Чечней?» Как это часто бывает с репортажами и заметками по Кавказу, эмоций много, содержательного понимания тенденций явно не хватает. Какая идеология у противников власти в Ингушетии? Национализм? Радикальный ислам? Кто их лидеры, какие движущие силы определяют протестные действия, диверсии, теракты? В самом деле, на каком основании мы считаем, что Ингушетия превращается во “вторую Чечню”? Только потому, что политическая турбулентность отличает сегодняшнюю Ингушетию от других российских субъектов? Так эта “турбулентность” не сегодня появилась. Первым межэтническим конфликтом на территории России был осетино-ингушский конфликт (в 2007 году мы отметим его 15-ю годовщину). Между тем корни многих проблем сегодняшней Ингушетии следует искать и в событиях “черного октября 1992 года”. И к Чечне многие из них не имеют отношения.

Разве в Ингушетии сегодня созданы параллельные органы власти (каким был в свое время ОКЧН), есть мощные идеологи сепаратистского движения (как это было в Чечне образца 1991 года)? Ведь даже в ходе осетино-ингушского конфликта 1992 года ингушские националисты не выдвигали лозунги отделения Ингушетии от России. Спору нет, Руслан Аушев водил дружбу с лидерами “ичкерийцев”. Однако и он не призывал к “самоопределению вплоть до отделения”. Да, среди защитников “Ичкерии” были и этнические ингуши. Но защищали они “не свое дело”. Нельзя забывать, что в 1991 году на площадях Грозного определенную популярность имели лозунги “Русские - в Рязань, ингуши - в Назрань”. Так откуда же у нас основания для выводов о превращении Ингушетии в Чечню, если мощных идеологов и практиков сепаратизма нет, а главным национальным лозунгом дня является решение проблемы Пригородного района (спорного с Северной Осетией). При этом многие рядовые жители Ингушетии готовы приветствовать более активное вовлечение федерального центра в разрешение проблем республики.

Во многом диверсии, нападения, похищения и теракты в Ингушетии четко не озвучиваются, как в том же Дагестане. В отличие от Дагестана в Ингушетии нет сильных проповедников радикального ислама, знающих на должном уровне догматику. Здешний радикальный исламизм более “практичный” и, если угодно, приземленный. Однако понимание того, что же происходит в Ингушетии, не является сильной стороной официальной власти. Накануне полпред президента РФ в Южном Федеральном округе (ЮФО) выступил с оптимистической оценкой ситуации на Кавказе. По его словам, с сентября 2004 года (т.е. после Бесланской трагедии) количество терактов на Юге России сократилось на 40%, а во всем мире количество терактов возросло в 1,5 раза. Не совсем понятно, как и кто в ЮФО изучает статистику (даже обидно за земляков). Думается, что сравнивать территорию одного округа размером в 589,2 тыс. кв. км. (такова площадь 13 субъектов российского Юга) и весь мир, совокупная территория и конфликтный потенциал которого много выше (чего стоят только ближневосточный конфликт или конфликты в Индии, Латинской Америке), мягко говоря, не корректно. Да и откуда взялись 40% (кто эти методики подсчетов составлял?). В Дагестане в 2005-2006 гг. был отмечен как раз рост террористической активности. А какими процентами замерить то, что происходит в Ингушетии сегодня? Гибель Людмилы Терехиной, семьи Веры Драганчук - это тоже свидетельства стабилизации и “укрепления вертикали”? Или это статистические погрешности? Ведь ни ввод дополнительных контингентов в республику, ни контртеррористические мероприятия не принесли заметного результата. Скажем сразу, такие мероприятия не могут вообще что-то изменить. Если единственной методологией власти является “научный оптимизм”, то ситуацию трудно исправить. В 1994 году власть восстанавливала в Чечне “конституционный порядок”. В 1999 году вела “контртеррористическую операцию”. Обе приведенные выше интерпретации нельзя признать вполне удовлетворительными. Но они, по крайней мере, были. То, что сегодня происходит в Ингушетии, не поддается осмыслению федеральной власти. События, происходящие там, не интерпретируются, а общественность успокаивают статистическими выводами о спаде терроризма.

Между тем нынешняя политическая “турбулентность” в Ингушетии требует серьезнейшего понимания. Во-первых, среди тех, кто бросает вызов власти (и российской, и местной) доминируют не сепаратисты (как это было в Чечне начала 90-х) и не мотивированные религиозные радикалы (как это происходит в Дагестане сегодня). Есть, конечно, среди “подполья” всякие (и националисты, и религиозные экстремисты). Но база их ширится по другим причинам. Это и своеобразная плата еще по советским счетам, и по счетам уже новой России. Завышенные ожидания от “реабилитации репрессированных народов” начала 1990-х гг., потом горькое разочарование от ее практической реализации. И все это на фоне социального неблагополучия, отказа от решения острых проблем и кризиса легитимности власти. Не имея “обратной связи”, власть постепенно превращается в мир, отдельный от ингушского социума, который пытается решать актуальные задачи в силу своего понимания. А потому антивластные действия в Ингушетии гораздо хуже мотивированы с идеологической точки зрения. Среди тех, кто решил для себя бороться против власти, гораздо больше фрустрированных персонажей, нежели искренне верующих “врагов”. За все 15 лет с момента “заморозки” осетино-ингушского конфликта Москва ничего не сделала для формирования новой постконфликтной элиты в двух республиках, а также для преодоления регионального “апартеида”. Когда-нибудь количество неразрешенных проблем должно было перейти в качество.

За весь постсоветский период в Ингушетии было реализовано две модели управления. Первая - относительный порядок, но без подчинения Москве с самостоятельной экономической программой (оффшорная зона) и политической повесткой дня (неофициальная поддержка ичкерийцев). Вторая модель - внешняя лояльность Москве и наличие “верной” Кремлю элиты, но при этом растущая день от дня дестабилизация. Обе эти модели не принесли в республику ни мира, ни стабильности, ни решения накопившихся за многие годы проблем. Идеальным было бы сочетание хотя бы относительного порядка и верности российской власти. Однако для достижения такого сочетания главным приоритетом должны стать не обеспечение внешней лояльности и правильных результатов голосования, а эффективное управление территорией на основе “диктатуры закона” и общенациональных интересов. В свою очередь эти интересы не могут не учитывать некоторую местную специфику и игнорировать справедливость как главное мерило для оценки эффективности власти. Без полноценной интеграции региона в общероссийский социум с сохранением “окраинного управления” Ингушетия никогда не выйдет из состояния политической “турбулентности”.

Сергей Маркедонов - зав. отделом проблем межнациональных отношений Института политического и военного анализа, кандидат исторических наук

Версия для печати