31.10.2007

Ценностный набор для современной России

На сегодняшний день в России нет общенациональных ценностей. Россия ― доидеологизированное общество, до новой идеологии оно еще не созрело. Тем не менее, определенные объединяющие ориентиры начинают спонтанно вырабатываться. Либеральные ценности и правовое сознание не чужды национальному менталитету, но они не актуализируются вследствие конфликта между идеалом и возможностями его реализации.

Основной ценностный набор в современной России

Говорить о системе ценностей в современной России достаточно сложно. Прежде всего потому, что нет единого ценностного набора, который по минимуму воспринимали бы и принимали представители разных слоев, групп, регионов, вероисповеданий и поколений. То есть – нет ценностей общенациональных. Что совершенно ненормально. Я могу сказать, какие ценности объединяют американского профессора с американским фермером, - это индивидуализм, американская мечта о равенстве возможностей и то, что написано на долларе: в Бога мы верим. Это высшие их символы и ценности. Американец – индивидуалист, он готов рисковать своей судьбой, он верит в свое предназначение, в высший смысл жизни («Бог» в данном случае понятие не собственно религиозное и уж точно надконфессиональное). Это совершенно не значит, что любой реальный житель США на самом деле живет как положено жить индивидуалисту; только 4 процента населения готовы заниматься бизнесом за пределами домохозяйства – то есть, рисковать во имя пресловутой «мечты». Но это значит, что абсолютное большинство принимают ситуацию, при которой все законы, все общественные установления и практики «заточены» под эти 4 процента; нация согласилась с тем, что если будет хорошо немногочисленным американским индивидуалистам, хорошо будет и всем остальным.

Есть примеры прямо противоположные – когда общество выбирает для себя коллективистские ценности, и добровольно принимает все связанные с этим издержки. Возьмем Данию. Здесь торжествуют ценности общественного регулирования, солидарности, равенства – но не возможностей, а состояний. И миллионер, и бомж получат одинаково качественную медицинскую помощь; никто не сможет слишком возвыситься над остальными и т. д. Из поколения в поколение датчане голосуют за партии, которые будут отстаивать эти принципы. И при этом все платить налоги до 68%, потому что таково условие реализации коллективистских ценностей. У ценностей ведь тоже есть своя цена.

У советской империи были свои ценности, которые до поры до времени разделяло большинство населения: интернационализм как следствие всемирных претензий пролетарской революции, атеизм как вера большинства, патернализм как принцип государственного устройства. До 60-х годов значительная часть населения (причем в самых разных слоях, группах и регионах, что очень важно) в это верила, и на этой вере держался весь СССР. Но с начала 70-х годов эти ценности начали отмирать. Все говорили, что они коллективисты, но при этом стал возобладать принцип индивидуализма и частной экономической практики: слесаря налево чинили машины, садовники стригли траву более обеспеченным дачникам, репетиторы готовили в ВУЗ втайне от начальства и т.д. Все говорили, что интернационалисты, но в свое время началось национальное движение не только в Грузии или в Эстонии, но и в России. Вспомните то же общество «Память», которое зародилось в середине 70-х. Система была бессильна остановить процесс, хотя все пропагандистские ресурсы были сосредоточены в ее руках.

Советская идеология рухнула в 80-е годы, перестав соответствовать жизненному опыту людей. Она даже по минимуму не совпадала с тем, с чем люди реально жили. До поры до времени единую идеологию замещал единый социальный пакет, который был предложен властью за счет нефтедолларов 70-х. Потом нефть обвалилась, обещанный пакет стал неисполнимым, страна посыпалась. Потом были мучительные поиски новой идентичности, обретение нового экономического и политического опыта, но в конце концов мы вернулись к ситуации 70-х. Нефтяные деньги замещают идеологию. Социальный пакет, который власть снова предлагает населению, – это замена общенационального чувства принадлежности единой стране. Трудно сказать, какие ценности минимально объединяют нас всех, склеивают разнородные региональные, социальные, национальные группы. И, значит, мы находимся в той стадии, когда говорить о новой идеологии еще рано: не дозрели. Надо дозреть хотя бы до ощущения причастности к единой исторической судьбе. А дальше это можно отстаивать. Идеология – это всегда набор формулировок, которые оформляют то, что уже назрело в душе нации. Мы еще до этой стадии не дошли. Современная Россия ― не деидеологизированное, а доидеологизированное общество. Идеология еще не востребована, потому что непонятно, над чем она надстраивается, каким общим опытом жизни она обеспечена. И в этом смысле одинаково беспомощны любые попытки выстроить идеологические модели, кем бы они ни предпринимались: кремлевскими мыслителями или другороссами.

В ситуации смыслового вакуума массовое сознание ищет суррогатные замены внутреннего единства, чувства причастности общей исторической судьбе. Люди в большинстве своем думают, что они по-прежнему верят в те ценности, которые им внушали при советской власти. Они уверены, что они коллективисты (хотя попробуйте в России сделать что-либо коллективно, хоть ТСЖ, хоть кондоминиум учредить: обнаружатся сплошные пещерные индивидуалисты). Они считают себя интернационалистами – в ситуации Кондопоги и Ставрополя. Разве что про атеизм уже никто не говорит… Но вот что очень важно, и чего не учитывает практика верхушечного формирования ценностей: минимальный набор общеприемлемых – не ценностей пока, но хотя бы ориентиров – постепенно вызревает в ежедневной практике людей, в процессе спонтанно возникающих реакций на внешние раздражители.

Обратим внимание, на какие события откликалось массовое общественное сознание в последние год-полтора? Подчеркну: не политические события, а именно общественно-бытовые?

Во-первых, это – судьба алтайского водителя Щербинского, которого обвинили в том, что по его вине погиб губернатор Алтайского края Евдокимов. Автомобильное сообщество встало его на защиту потому, что нарушаются права не только личности, а целого сообщества частных людей за рулем. Да, потом, когда в это дело втянулась «Единая Россия», там стало больше политики, но это было уже позже, а начальный порыв был самозарождающимся, стихийным. Причем здесь нужно четко различать коллективизм и солидаризм. Коллективизм предполагает растворение личного без остатка в общем, а солидаризм – это готовность людей объединиться ради решения какого-то конкретного дела. Так вот, на Алтае заявил о себе новый русский солидаризм.

Во-вторых, массовый отклик на события в Южном Бутово. Можно сказать, что этот сюжет был использован масс-медиа по приказу сверху, чтобы опустить Лужкова. Но сама инициатива шла снизу! Общероссийские события показали, что происходившее в Москве встретило сочувствие в регионах. Если такое сочувствие проецировалось на всю страну, это значит, есть ощущение, что это событие не московского масштаба. А происходило вот что – отнимали землю и отнимали дом. Значит, мы можем сказать, что в массовом сознании опять формируется представление о собственности как незыблемой ценности; причем о собственности, которая понимается не по-западному, а, так сказать, патриархально. Когда отбирают деньги, общество смотрит равнодушно. Деньги, по-прежнему, ― сила зла, нажиты нечестно. Неслучайно поэтому не было массового отклика на дело Ходорковского. Дело не в том, что он еврей и олигарх, а дело в том, что речь шла о деньгах. Если бы у него отнимали дом и землю, тогда ему бы посочувствовали. Еще раз: можно сказать, что идея собственности вызревает в массовом сознании. Идея собственности, опирающаяся на патриархальные традиции. Собственность, овеществленная землей и стенами.

В-третьих, мы видели еще, как ни странно, одну интересную вещь. Всякий раз, когда возникают сюжеты с животными, неправедно обиженными, то общество просыпается. Любые сюжеты про убийства собачек вызывают такие митинги, каких не вызывает никогда ни одно землетрясение в мире или ураган. Потому что это то, что меня окружает, входит в мою жизненную орбиту и меня обязательно задевает. Ценность жизни, окружающей меня.

При этом мы видим, что человеческая личность и права человека никогда не вызывали большого отклика. Даже когда эти события просачивались на экран. Понятно, что убийство известного журналиста Политковской – это событие для Запада, а не для России. Убили человека – ну и что? Пока идеи ценности человеческой жизни я не вижу. Но зарождение каких-то важных вещей, которые рано или поздно приведут к осознанию ценности суверенной человеческой жизни как чему-то абсолютному, уже есть. Если государство не помешает каким-то процессам, если их не затопчут и не превратят в болото, то рано или поздно эти вещи будут развиваться. И вообще, нужно помнить, что базовые ценности при всей своей долгосрочности не бывают вечными; никаких незыблемых «русских матриц», про которые так любят говорить в последние годы представители власти, нет. Как нет и французских матриц, и английских. Есть традиция, которая исторически возникает и складывается, потом передается из поколения в поколение, но при этом по пути все время меняется и рано или поздно может поменяться – радикально.

Востребованность в обществе носителей передовых идей

Отдельная проблема – кто и каким именно образом артикулирует вызревающие ценностные представления, доводит их до состояния формул и закрепляет в общественном сознании. В истории бывало по-разному. Случалось так, что базовые ценности нации формулировали интеллектуалы, наделенные культурным авторитетом: авторы Энциклопедии, например. Случалось, что просвещенные чиновники – Уваров, придумавший триаду «православие-самодержавие-народность». На переломе эпох, когда рушатся одни уклады и вызревают другие, народы обращают свой взор к гуманитариям – писателям, историкам; недаром первым президентом новой Эстонии стал писатель Леннарт Мери, Абхазии – этнограф Ардзинба, Грузии – писатель и сын писателя Звиад Гамсахурдиа, лидеры украинского РУХа были сплошь литераторы, а в России таким политическим авторитетом пользовался академик Лихачев и такие государствостроительные надежды возлагались на Солженицына. С другой стороны, был тот же отец Александр Мень. Сегодня совместными отрицательными усилиями авторитарного государства и вроде бы противостоящего ему либерально-культурного сообщества выстроена такая модель, при которой почти невозможно появление авторитетных людей, играющих огромную общественную роль и при этом не вовлеченных в политический процесс непосредственно. Культурное сообщество слишком долго убеждало себя и мир, что всякое слово относительно, что ценности расплывчаты, что цель искусства - игра оттенков, а не производство устойчивых смыслов. В такой ситуации заведомо несерьезного отношения к любому высказыванию, откуда взяться авторитетам? Государство вроде бы заинтересовано в том, чтобы были авторитетные люди, способные неформально влиять на ценностные представления людей, потому что чувствует собственную нравственную ущербность (ведь его принцип – каждый, кто крадет, пусть боится; каждый, кто боится, может красть). Но оно же ни в коем случае не может допустить, чтобы в обществе шли процессы, приводящие к появлению авторитетных людей. Авторитетных в личном качестве, а не в силу политической роли. Потому что это процессы либо сопротивления власти, либо процессы свободных дискуссий, независимых от власти. Государство этого допускать не хочет. Происходит раздвоение цели; результат – отсутствие позитивного движения.

Что же до элит экономических, то они слишком довольны сегодняшней жизнью, чтобы начинать рискованный поиск новых идей и новых ценностей. Кроме Ходорковского никого не «обнулили»; если и происходит постепенный отъем крупной собственности через неформальный переход ее под контроль государства, то без чрезмерных эксцессов, в рамках новых правил – вы нам постепенно возвращаете ресурсы, мы вам позволяем остаться при деньгах. Люди в российском крупном бизнесе умные и яркие – другие не смогли бы выстроить в такие сроки принципиально новую экономику; они размышляют не только о богатстве, но и моральных принципах мироустройства, и о ценностной базе цивилизации; но, как правило, они слишком осторожные и заведомо неавторитетные для большинства населения, которое так и не приняло итогов приватизации, внутренне не легитимировало их. По поводу среднего бизнеса я пока не знаю. То, что есть ищущие, переживающие люди, ― это мне достоверно известно. Но воспримет ли их общество в качестве неформальных авторитетов, способных – и имеющих моральное право артикулировать общественно значимые вещи, ценностные представления новой России? Не уверен.

Роль политических партий

При этом по-настоящему крупные партии остаются машинами для голосования. И «ЕР», и коммунисты, и вечный живчик Жириновский. Где-то на обочине политического процесса есть партия интеллигенции, пожелавшей тихо исчезнуть с исторической арены, - «Яблоко». Это всегда была партия добровольной маргинализации, и шансов у нее – если не будет прямого приказа сверху протащить в Думу – вообще никаких. Есть СПС – несостоявшаяся партия бизнеса, которая пытается хоть как-то договориться со средним сословием. Пока не очень получается, но посмотрим: тут минимальные шансы имеются. Ничего другого пока не вижу; судьба сегодняшней оппозиции незавидна – и не только потому, что ее не показывают по ТВ, но и потому, что ей почти некого и почти нечего предложить обществу. Хотя все равно к какой-то общенациональной системе ценностей, в том числе политических, мы равно или поздно придем, никуда не денемся. Либо через позитивную работу, либо через кризис и революционный обвал. А революции бы очень не хотелось.

Либеральные ценности в России

Много говорилось о судьбе либеральных ценностей в России, но я лично не очень понимаю, что это такое – либеральные ценности. Есть либеральное мироустройство, которое может не нравиться консерватору или социалисту, потому что отменяет принципы экономических преференций, распределения и всеобщей социальной защиты; но сами ценности, на которых базируется либеральное мироустройство, – они всеобщие. Они могут быть ценностями и либерала, и консерватора, даже отчасти и социалиста. Это - ценности свободы, конкуренции и самореализации. Они не являются специфически либеральными. У либералов нет патента на эти ценности. Такие ценности, с моей точки зрения, были у русского северного крестьянства. Во многом они были у русского купечества. Тот же русский купец, когда слышал слово «либерал», то сразу в ужасе крестился, но свобода действий ему была нужна, и конкуренция, и возможность личностно реализоваться в любимом деле. Думаю, что никуда это не исчезло. Где-то в глубине души осталось.

Другое дело, что 90-е годы у нас сейчас принято именовать «либеральными», а сама эпоха – не в моде и считается царством смуты. Выстраивается – думаю, осознанно и искусственно – ассоциативный ряд: либерализм равносилен смуте. И то, и другое неправда; 90-е не были смутой – и не были эпохой безраздельного либерализма; просто в это время либерально настроенные политики и экономисты обладали некоторым властным весом и многое успели сделать для того, чтобы экономика задышала, чтобы в 2000-е заработали те механизмы, которые запускались в предшествующее десятилетие. Другое дело, что внятной идеологической работы не было, как не было выстраивания сколько-нибудь осмысленного ценностного ряда; но об этом я уже сказал выше.

Так что сами по себе ценности, которые принято именовать «либеральными», русскому культурному сознанию не чужды. Равно как ценности правосознания. Вопреки бытующим представлениям, любой россиянин хочет иметь правый суд, в котором по справедливости рассудят с соседом, с хозяином, с государством. Просто ежедневная практика такова, что в осуществимость этого идеала верится с трудом. Россиянин не отвергает идею права ― он просто не доверяет реальному суду, потому что слишком хорошо знает, как там обстоят дела. Налицо очевидный конфликт между идеалом и возможностями его реализовать. И не только в сфере права. Отсюда – тотальный рост общественного недоверия по всем направлениям общественной жизни: никто не верит никому. Граждане не верят власти. Власть не верит бизнесу. Бизнес не верит интеллигенции.

А чего на самом деле нет – так это сколько-нибудь ясного понимания того, зачем нужна политическая свобода, что с ней делать. Когда спрашивают, что важнее для современного россиянина, ценности уравновешенной свободы или неуправляемой вольности, то это смысловое недоразумение: для современного россиянина важнее всего, к сожалению, сегодня порядок и безопасность. Чему власть несказанно рада и всячески поддерживает ложное противопоставление – либо свобода, либо безопасность. Но в такую игру долго играть невозможно; вскоре придется выбирать, какую систему мы строим, открытую и свободную (а значит, рискованную), или закрытую и тоталитарную (и значит, иллюзорно-безопасную; государство прикрывает гражданина от внешних угроз, но в действительности само является главной угрозой для суверенной личности). Что же до тех идей, которые проповедует русская культура, то в ней свобода как система добровольных сдерживающих самоограничений, стоит куда выше, чем беззаконная вольница. Перечитайте «Капитанскую дочку» – лишний раз убедитесь в этом.

Национализм и ксенофобия: причины и способы преодоления

Повторяю, мы находимся в ситуации социального травматизма, когда от имперского прошлого остался красивый миф, а самой империи давно уже нет; при этом новое общенациональное сознание не сформировалось, единая гражданская нация не «склеилась» из разрозненных элементов. В такой ситуации почти неизбежен рост великодержавного шовинизма, этнического национализма и бытовой ксенофобии; чем острее обычный человек переживает свою отъединенность от общегосударственной судьбы, тем болезненней срабатывают защитные реакции, ближайшая из которых – обостренное чувство родства по крови. Но также неприязнь ко всякому, кто очевидно не такой, как ты. И предпочтение имперского мифа – федеративной реальности. При этом необходимо разграничивать эти три понятия – шовинизм, национализм, ксенофобия. Шовинизм – это великодержавный национализм господствующей нации, настаивающей на своем превосходстве. Национализм – чувство обоюдоострое, положительное и отрицательное. Основано на любви и гордости за принадлежность к определенному народу с его культурой, историей, традициями, мироощущением, но одновременно в этом таится и потенциальная опасность ненависти к другим народам, которая может быть реализована, а может и постепенно раствориться в чувстве единой гражданской нации. Ксенофобия ― это просто неприязнь к чужому. Ко всякому чужому. Независимо от национальных корней. Чужим может быть кто угодно – хоть чеченец, хоть свой, русский, из соседней области. Так вот, нынешняя Россия больна прежде всего именно ксенофобией. Что касается национализма, то он будет нарастать в ближайшие годы. Это вообще судьба всех постимперских наций – прохождение через период национализма. Возьмем ту же Францию после решений де Голля, через это проходила послевоенная Англия. Куда нас после этого вывезет кривая, заранее сказать нельзя. С одной стороны, мы знаем, что Франция в целом справилась с национализмом, локализовала его и поставила гражданское начало выше собственно этнического. Француз – тот, кто говорит по-французски и по-французски живет, разделяет республиканские ценности или по крайней мере осознанно выступает против них, а не просто игнорирует. Эксцессы случаются, но это именно эксцессы. С другой стороны, куда вышла в свое время Германия через национализм – слишком хорошо известно. Национализм как таковой не является ни злом, ни добром; он является неизбежным этапом саморазвития; с ним нужно серьезно политически работать, спокойно и осознанно перенаправлять его поток навстречу чувству единой гражданской нации. Иначе – беда.

Это особенно важно в тех исторических обстоятельствах, которые нам предстоит пережить в обозримом будущем. Массовая миграция сделает свое дело; этнический состав, особенно крупных городов, будет неуклонно меняться. Предстоит борьба за сознание детей, рожденных в смешанных браках; предстоит сложная работа с теми, кто приедет жить в Россию и попытается сохранить чистоту прежней расы. Если школа – этот главный тигель плавильного котла – получит ясную, простую, внутренне непротиворечивую картину «русского/российского мира», набор общепринятых ценностных представлений, которые объединяют всех нас в гражданскую нацию, она сможет побороться за новый тип россиянина, новый тип русского, для которого этническое происхождение вторично, а принадлежность русской культуре, истории, настоящему и будущему – первично. Который ощущает себя именно русским - китайского, азербайджанского, армянского или иного происхождения. Русским не в том смысле, в каком русскими называют себя великодержавные шовинисты, а в том смысле, в каком русским называет себя любой выходец из России, оказавшись за границей. Не важно, кто ты по крови, важно, что ты – из России; если ты из России, значит, ты и есть русский. Между прочим, в какой-то момент именно русская церковь спасла русский этнос от исчезновения; во времена татаро-монгольского ига. И спасла тем, что отказалась от принципа родства по крови, сохранив лишь идею родства по языку и вере. Русский – это православный, мыслящий и говорящий по-русски. Не важно, каких татарских кровей в нем намешано. Тогда церкви хватило сил на это. Боюсь, что вряд ли сейчас есть общая вера, но общий язык, общая история и общее будущее – это может стать тем клеевым раствором, который удержит разнородную страну до раскола. Необходимо перемолоть следующее поколение в единую гражданскую общерусскую нацию, независимо от цвета кожи и глаз.

При этом понятие «толерантность» вряд ли у нас приживется. По крайней мере, в ближайшее время. Оно чужеродно не только в языковом отношении, но и ментально. В России возможна – и необходима – именно терпимость; а это нечто совсем иное, чем толерантность. Толерантность предполагает принципиальное равенство любых ценностей. Терпимость предполагает лишь признание чужого права быть другим; при этом «терпимый» человек твердо полагает свои собственные ценности более высокими и статусными, чем ценности того, кого он согласен «терпеть». Мы должны терпеть человека хотя бы потому, что все мы несовершенны. С точки зрения правоверного правозащитника это ересь: нужно требовать полного ценностного равенства. Но давайте не будем ставить перед собой неисполнимые цели; давайте ограничимся тем, что реально – и при этом гарантирует взаимное уважение разномыслящих сторон. То есть зыбкий социальный мир. Давайте не будем требовать от обывателей, чтобы они 24 часа в сутки вели себя как сознательные граждане. Давайте создадим ситуации, в которых обыватель хотя бы полчаса в день побудет гражданином. А оставшиеся 23 с половиной часа ведет себя именно как обыватель.

Путь предстоит трудный. Если государство не сумеет всерьез навредить вызревающему обществу, если интеллектуалы и средний бизнес выполнят свою историческую миссию, если Россия пройдет этап национализма, не свернув к фашизму, то у людей неизбежно будет постепенно формироваться ощущение общегражданского единства. Мы вместе не потому, что вокруг враги а потому, что мы близки по духу.

Россия и угроза исламского радикализма

Шанс, повторяю, есть. Не в последнюю очередь потому, что нам исторически повезло, и мы избавлены от части тех неразрешимых проблем, с которыми сталкивается сегодняшний Запад и на что он расходует запасы своей исторической энергии. Прежде всего – от проблемы нарастающего исламизма. Те конфликты, с которыми мы сталкивались и будем сталкиваться (Чечня, Ингушетия, Дагестан) лишь по форме религиозны, по существу – национальны и социальны. Российский ислам давно живет в пределах России, он укоренен в нашей общегосударственной традиции; он не пришлый и в массе своей не обновленческий. Радикальный характер ему – пока – не свойственен. Есть у русского ислама и декларируемая терпимость (именно терпимость, а не толерантность) к другим религиям. Хотя представители его заявляют, что ислам наиболее правильная религия, но при этом готовы терпеть по соседству раввина и батюшку.

Александр Архангельский – публицист

Версия для печати