14.11.2007 | Сергей Маркедонов

Защита прав человека, как путь укрепления государства на Кавказе

Интерес к республике Ингушетия, вспыхнувший в сентябре 2007 года, на сегодняшний день, явно угас. Между тем, сегодня ситуация в самой маленькой северокавказской республике далека от хотя бы умеренно оптимистической. По информации специального бюллетеня Центра “Мемориал” “Из зоны конфликта” (подготовленного в Назрани 8 ноября 2007 года) за неделю, предшествовавшую выпуску данного материала в Ингушетии, были убиты 5 представителей нетитульного населения республики.

4 ноября 2007 года было расстреляно четверо русских рабочих (трое убито, один тяжело ранен) на территории кирпичного завода в Назрановском районе. А через день в самой Назрани были убиты два машиниста (армяне). С другой стороны, гибель шестилетнего мальчика - Рахима Амриева, сына хозяина дома, где 9 ноября 2007 года бойцы спецназа проводили спецоперацию по задержанию боевика, стала поводом для организации митинга. Эта акция, о которой уже заговорили как о всереспубликанской, должна состояться 24 ноября. «Думаю, что в людях проснулся инстинкт самосохранения. А что им остается делать, когда, несмотря ни на какие протесты, в республике продолжаются убийства и похищения молодых людей, женщин и детей? И никто с этим не может ничего сделать, - сказал корреспондентам российского издания "Газета" ингушский правозащитник Магомед Муцольгов по поводу призывов провести общенациональный митинг.

Впрочем, в угасании медийного интереса к Ингушетии ничего удивительного нет. Российский Северный Кавказ становится лишь тогда “территорией пристального внимания”, когда там случается что-то из ряда вон выходящее (тот же Беслан или серия убийств представителей нетитульного населения Ингушетии), либо когда какой-то высокий начальник федерального уровня обращает свой взор на самый проблемный регион РФ. Общественный аутизм по поводу событий на Кавказе в т.н. “внутренних регионах” России (из-за которого якобы на освещение ситуации в регионе нет “спроса”) действительно впечатляет. По опыту многочисленных поездок на Северный Кавказ и по опыту исследовательской работы по изучению массового восприятия этнополитических конфликтов в этом регионе в центральной России я знаю, что многие проблемы региона не вызывают никаких эмоций /не положительных, ни отрицательных/ у большинства наших сограждан, проживающих за пределами Юга России. Именно это представляется, на наш субъективный взгляд, гораздо более значимой опасностью, чем пресловутая вертикаль со всеми ее негативными проявлениями. Нежелание понять мотивацию и переживания “этих черных” превращают страну в сегрегированное сообщество, что намного опаснее всех хитрых кремлевских политических технологий и “цветных революций” вместе взятых. В этой связи любая активность, идущая от гражданского сектора, включая и правозащитное движение, не просто может приветствоваться. Такая активность должна считаться деятельностью, способствующей укреплению российского государства. Оговоримся сразу. Речь идет именно о государстве и российской нации, а не об укреплении того или иного бюрократического института.

Государство и правозащитники: В чем общность интересов?

На первый взгляд, в приведенном выше тезисе читается явное противоречие. Долгие годы нас убеждали (и власть, и правозащитники), что между государством и защитниками прав человека существует непреодолимая пропасть. Среди тех, кто называет себя сегодня “российским государственником”, понятие правозащитник считается едва ли не синонимом предательства “национальных интересов”.

Подобный подход базируется на двух основаниях. Первое- это позиция Сергея Ковалева (на тот момент Уполномоченного по правам человека), продемонстрированная им во время первой чеченской кампании в конце 1994-1996 годов. То, что главный российский правозащитник фактически поддержал политическую позицию чеченских сепаратистов (а не только, например, права мирного населения Чечни), нанесло сильнейший удар идеям и практике защиты прав человека и гражданина. С этого времени понятие правозащитник стало ассоциироваться с понятием “адвокат Джохара Дудаева, боевиков и террористов”. Второе- непонимание самой природы правозащитной деятельности, а также игнорирование того очевидного факта, что подобная деятельность способствовала тому, что население Чечни не перестало воспринимать Россию, как свою страну.

В этом последнем аспекте российское правозащитное движение выступало, безусловно, с государственнических позиций. Прежде всего, следует отметить, что деструктивная позиция Ковалева (который смешал свои политические пристрастия и правозащиту) была далеко не единственным вкладом российских защитников прав человека. Она была хорошо “распиарена” и стала широко известная. Гораздо хуже известно то, что информация о нарушениях прав того же русскоязычного населения в Чечне во времена Дудаева и Масхадова тщательно собиралась и исследовала другими российскими правозащитниками. Те, которые не стремились за “ичкерийскими” наградами. В прочем, и за российскими наградами тоже. Потом на эту информацию ссылались в своих отчетах даже представители силовых структур, не всегда указывая авторство.

Спору нет, некий перекос в сторону защиты прав этнических меньшинств в правозащитной деятельности был. Это признают и сами российские правозащитники. Два года назад в одном из интервью Лидия Графова, председатель Форума переселенческих организаций (влиятельной российской правозащитной структуры, с 1990 года занимающейся проблемами беженцев и временно перемещенных лиц), сделала весьма непростое признание: «Мы виноваты перед русскими беженцами из Чечни. Мы – это в целом правозащитное движение. Именно с нашей подачи общественное сострадание замкнулось только на чеченцев. Это, наверное, заскок демократии – поддерживать меньшинство даже ценой дискриминации большинства… И я должна признаться – мы искренне считали, что должны отдавать предпочтение им перед русскими. Потому что чувствовали перед ними историческую вину за депортацию. Большинство правозащитников до сих пор придерживаются этого мнения. Лично у меня постепенно чувство вины перед русскими перевесило. Я была в Чечне 8 раз, и с каждой поездкой мне становилось за них все больнее. Окончательно меня сразила одна старушка, которая сидела на табуретке посреди улицы. Когда она увидела меня, то достала из-за пазухи чайную ложечку из синего стекла и с гордостью сказала: “Моя!” Это все, что у нее осталось”.

Однако и позиция Графовой - далеко не единственное мнение среди представителей российского правозащитного движения. Той его части, которая стремится не делить людей на “большинство” и “меньшинство” (а реально говорить о равных правах и о равной же гражданской ответственности). Кстати сказать, многие из правозащитников, говоривших и писавших о нарушениях прав чеченцев и ингушей (имеются в виду представители не боевиков, а мирного населения) не единожды подтверждали свою приверженность принципам территориальной целостности России, не раз осуждая при этом методы борьбы “ичкерийцев”. Последний факт очень важно отметить, сравнивая правозащитную практику внутри России с практикой в государствах Южного Кавказа (территории наиболее серьезных этнополитических конфликтов на пространстве бывшего СССР). В Армении и в Азербайджане мы можем фактически говорить об “этнической правозащите”, когда объектами заботы и защиты становятся представители “своих” (своей этнической общности). А посему азербайджанские правозащитники много говорят о проблеме беженцев и временно перемещенных лиц. НО не вообще о жертвах карабахского конфликта, а о беженцах-азербайджанцах. Армянская сторона воспроизводит тот же самый подход, но только с обратным знаком. Ввод грузинских войск в Абхазию в августе 1992 года не вызвал массовых протестов в среде грузинских интеллектуалов (протест Георгия Анчабадзе - скорее исключение из правил, тем паче, если принять во внимание абхазские корни этого историка). Не получили должной оценки и жесткие методы войск Госсовета Грузии при взятии Сухуми (уничтожение республиканского архива и библиотеки Абхазского института истории, языка и литературы). Грузинские правозащитники с охотой и помногу говорят о вынужденных переселенцах грузинах из Абхазии, но не слишком расположены к тому, чтобы отстаивать права беженцев-осетин из внутренних областей Грузии и. Закон о реституции их имущества был принят парламентом этой страны под давлением Совета Европы, а не грузинских правозащитников.

Между тем, именно такой этноправозащитный подход способствовал тому, чтобы абхазцы и осетины не считали Грузию своей родиной. То же самое можно сказать и о восприятии Азербайджана карабахскими армянами. В этом плане Россия продемонстрировала гораздо более высокий уровень. Отечественные правозащитники смогли преодолеть “голос крови” и поставить правовые принципы выше кровнородственных схем. Не поддерживая идеи сецессии Чечни, многие защитники прав человека фактически боролись за то, чтобы любые силовые действия российского государства были бы поставлены в жесткие правовые рамки. Нередко они боролись с перехлестом, и, будучи не в состоянии внятно артикулировать и защитить собственные позиции получали ярлык пособника боевиков. Но пафос действий большинства (Ковалев и ему подобные - не в счет) правозащитников заключался в том, чтобы считать чеченцев или ингушей такими же российскими гражданами, как рязанцев или москвичей. Гражданами, на которых должно распространяться российское законодательство со всеми предоставляемыми им правами, но также и обязанностями. Этот пафос даже помимо воли наших защитников прав человека объективно работал на интеграцию Чечни и всего Северного Кавказа в общероссийский социум. И в этом заключается государственническая заслуга российских правозащитников. Они уже сделали и продолжают делать так, чтобы Россия стала “воображаемой географией” (говоря словами Бенедикта Андерсона) для кавказцев. И было бы очень полезно, если бы государственная власть посмотрела бы на эту деятельность объективно, без шор, не отождествляя все многообразие правозащитной деятельности с поведением Сергея Ковалева в середине 90-х гг.

“Диктатура закона” + борьба с экстремизмом

Например, сегодня значительная доля информации о преступлениях против русского населения Ингушетии поступают от правозащитных организаций этой республики. Упомянутый нами в начале статьи Бюллетень “Мемориала”, специально посвящен “русскому вопросу” в Ингушетии. Он же содержит текст “Открытого письма” представителей общественности республики к Президенту РФ, а также высшим должностным лицам нашего государства. Текст письма подписал 81 общественник. “Шоком для всех стала серия убийств, в том числе представителей нетитульных национальностей – семей русских учителей Терехиной и Драганчук, главного врача станции переливания крови Натальи Мударовой, корейцев – отца и сына Лагай, дагестанских пастухов Булатова и Зуберова, цыганской семьи Люляковых – отца и двоих сыновей, семьи Кортиковых, Валентины Немовой, троих рабочих - Оськина В.Н., Понамарева В.Б. и Бутусова С.А., двух армянских железнодорожников – Аветисова С.А. и Хуршудяна В.С. Кем бы они ни совершались, эти преступления направлены на подрыв основ ингушской государственности, на дискредитацию ингушского народа и дестабилизацию ситуации в регионе. Эти убийства не только жестоки, но и труднообъяснимы – совершившие их не могут рассчитывать ни на что, кроме отвращения и негодования со стороны ингушей. Мы считаем, что непредвзятое расследование этих преступлений – дело чести народа Ингушетии. Мы хотим знать, кто устраивает подобные провокации в нашей республике, какие силы пытаются расшатать ситуацию, какие политические цели они преследуют, совершая столь жестокие и бессмысленные убийства мирных людей. Преступники должны быть наказаны по всей строгости закона, кем бы они ни оказались, а правда о совершенных ими злодеяниях положит конец бродящим в народе слухам и домыслам”.

Вместе с тем подписанты справедливо полагают: “При этом абсолютно недопустимо, чтобы эти громкие преступления в спешке «повесили» на попавших под «горячую руку» людей. Никто не имеет права расстреливать показавшихся подозрительными жителей Ингушетии, применять пытки и незаконные методы следствия к задержанным. В противном случае пострадают невинные, а настоящие убийцы останутся на свободе и будут продолжать свою преступную деятельность по дестабилизации и без того сложной обстановки в республике”. Таким образом, главная мысль авторов письма в том, чтобы российский закон был бы одинаково применим и одинаково действовал по отношению к представителям всех этнических общностей, должностей и званий. Разве эта не та самая “диктатура закона”, которой так активно говорят и представители российской власти, и ее оппоненты. Сегодня на массовом уровне часть можно встретить противопоставление пострадавшего русского и пострадавшего ингушского населения республики. В реальности же говорить о плохих ингушах или хороших русских (в прочем, как и наоборот)- это путь к распаду страны. Принятие жестких мер по борьбе с радикальным исламом и этнонационализмом необходимо. Здесь двух мнений быть не может. Как не должно быть двух мнений относительно того, что эта бескомпромиссная борьба должна вестись по правилам, цивилизованно и в правовых рамках. Именно этим качеством она отличается от дудаевских и басаевских приемов. Именно для установления законности начиналась первая и вторая чеченские кампании в 1994 и в 1999 гг. К сожалению, ради реализации этой цели принесено много жертв. И можно избежать новых жертв, если понимать одну простую истину. Защита прав человека и “диктатура закона” не противоречат, а помогают жесткой борьбе с экстремизмом и терроризмом. В конечном итоге они помогают созданию сильного и ответственного перед своими гражданами государства.

Сергей Маркедонов - заведующий отделом проблем межнациональных отношений Института политического и военного анализа, кандидат исторических наук

Версия для печати