05.02.2008 | Сергей Маркедонов

Антитеррористическая борьба: философия российской власти

30 января 2008 года Владимир Путин выступил на коллегии Федеральной службы безопасности России по итогам прошедшего года. Тезисы выступления российского президента, озвученные перед руководством ФСБ, чрезвычайно важны в силу нескольких обстоятельств. В данном случае мы не говорим о том, что всякое слово, сказанное высшим должностным лицом России, является последним достижением политической теории или практики. Оставим это занятие пропагандистам. Мысли, озвученные Путиным на итоговой коллегии ФСБ, ценны для нас по другим соображениям.

Во-первых, российский политический класс (не только спецслужбы или правоохранительные структуры, но и депутатский корпус, и среднее и нижние звено исполнительной власти) чувствительны ко всяким обобщающим (итоговым) выводам и заявлениям первого лица государства. Именно такого рода заявления становятся своеобразной философией, с помощью которой управленцы пытаются реализовать на практике «задачи партии и правительства». Во-вторых, рассмотрение «январских тезисов» Путина важно для понимания того, как высшая власть в России понимает и оценивает ситуацию в самом проблемном регионе страны (на Северном Кавказе), и что она, собственно, понимает под терроризмом. Последнее особенно актуально после того, как значительная часть Ингушетии была объявлена «зоной контртеррористической операции» (хотя некоторое время спустя границы этой зоны были немного видоизменены).

Начнем с того, как российский президент определяет терроризм, понятие, которое в последние годы стало одним из ключевых в своеобразном российском словаре по вопросам безопасности. Прежде всего Владимир Путин проявил в своих оценках сдержанный оптимизм. Два года назад президент России был более оптимистичен. В январе 2006 года он заявлял об окончании контртеррористической операции в Чечне. «Я думаю, что вполне можно говорить об окончании контртеррористической операции - при понимании того, что правоохранительные органы Чечни практически берут на себя основную ответственность за состояние правоохранительной сферы». В январе 2008 года Путин решил не подводить каких-то окончательных черт и не ставить точек. В то же время он отметил, что в борьбе с терроризмом на Северном Кавказе в 2007 году наступил определенный перелом. «Ликвидированы одиозные главари террористов (скорее всего, Путин имел в виду одного из наиболее одиозных дагестанских террористов Раппани Халилова - С.М.). Все плотнее сжимается кольцо вокруг бандитского подполья и остатков бандгрупп. Но не все еще ликвидированы, если есть вокруг кого сжимать кольцо». Таким образом, президент РФ публично озвучил тезис о том, что сегодняшний Кавказ еще далек от «эры стабильности и порядка». Однако гораздо важнее не конкретное подведение итогов прошедшего года, а то, кем видит российский президент северокавказских террористов, как он их идентифицирует.

Фактически Владимир Путин отождествляет террористов с бандитами (отсюда и такой весьма специфический термин, как «бандподполье»), а их деятельность рассматривает как криминальную. В принципе это делается им не впервые. В начале 2005 года, докладывая Владимиру Путину об итогах антитеррористической операции в Нальчике, министр внутренних дел Рашид Нургалиев заявил о причастности «карачаево-черкесского джамаата» к организации захвата жилого дома. Тогдашня реакция российского президента на слова министра была предельно жесткой и однозначной: «Не надо употреблять их терминологию… джамаат какой-то. Бандиты они и есть бандиты». В принципе причины такого понимания терроризма и террористов понятны. Высшие российские руководители и представители спецслужб, во-первых, стремятся максимально упростить идентификацию террористов, не утруждая себя сложными терминологическими занятиями (чтобы рядовому гражданину было понятно). Во-вторых, такое отождествление - результат информационной кампании времен первой чеченской, когда некоторые восторженные журналисты и политологи из Европы рассматривали Масхадова и Дудаева как «борцов за свободу» и национальную независимость. Отсюда и жесткое противопоставление таким оценкам. Да бандиты они, а никакие не борцы! Впрочем, где теперь эти восторженные поклонники чеченских freedom-fighters. После Беслана даже такой поклонник «свободной Чечни», как Андре Глюксманн, фактически не нашел рациональных объяснений жестокости боевиков. В то же время в отождествлении терроризма с обычным бандитизмом нельзя не увидеть эмоций, которые далеко не всегда помогают в принятии адекватных политических и управленческих решений.

Отождествление терроризма и криминальной деятельности массовым сознанием не может вызывать каких-либо возражений. Для рядового гражданина нет существенной разницы между насилием подъездного грабителя и насилием поборников «свободы маленького горского народа». С обывательской точки зрения, мотивация самого факта насилия — вопрос, не имеющий никакого практического значения. Иное дело — оценки руководителей государства. Сведение терроризма к банальному бандитизму диктуется, на первый взгляд, благородной целью — принизить мотивацию организаторов и исполнителей терактов, лишить их действия морального оправдания. Таким образом, действия Басаева в Буденновске, Радуева в Кизляре, Мовсара Бараева в «Норд-Осте», Раппани Халилова в Каспийске представляются как отдельные факты девиантного поведения. При этом российские чиновники фактически воспроизводят недопустимые для их ранга обывательские представления о том, что убивать, захватывать заложников и шантажировать государство могут только «нехорошие парни» то есть бандиты, в то время как политиками могут быть исключительно облаченные в дорогие костюмы благообразные джентльмены. Им искренне кажется, что если позиционировать нашу борьбу с терроризмом на Северном Кавказе как антикриминальные действия, Европа сменит гнев на милость и не будет обвинять Россию в нарушении гражданских и политических прав. Какие в самом деле политические права и ценности могут защищать обычные уголовники?

Между тем при таком подходе игнорируется фундаментальный для любого уважающего себя государства принцип: любые действия, направленные против единства и целостности страны, недопустимы как таковые. То есть бороться необходимо не только с набором криминальных методов, применяемых врагом, а с контуром политических его целей. Следовательно, борьба с терроризмом вовсе не должна сводиться к пропагандистской шумихе в духе советского агитпропа про морально неустойчивых «террористов-бандитов», склонных к алкоголю, наркотикам или слабому полу (вариант — однополой любви). Даже если предположить, что теракты осуществляются лучшими и морально устойчивыми выпускниками МГУ или МГИМО и мотивируются благороднейшими целями преобразования человечества — они по своей сути гораздо опаснее действий полуграмотной «Черной кошки».

Но для этого сегодняшней власти необходимо понимать природу терроризма как социального явления. В научной литературе существуют сотни определений терроризма. Многие из них эмоционально окрашены. Однако для большинства сегодняшних исследователей, так или иначе занимающихся изучением, существует содержательный консенсус относительно противоречивой и трудно идентифицируемой дефиниции. Терроризм рассматривается как политический акт и политически мотивированное насилие. По словам российского востоковеда Георгия Мирского, именно политическая мотивировка терроризма «позволяет отсечь, например, мафиозные «разборки», гангстерские войны, даже если они по характеру применяемых в них методов борьбы ничем не отличаются от политических акций». Таким образом, терроризм — это не страсть к взрывам, грабежам или разрушениям. Это — политический акт. Следовательно, борьба с ним, равно как и профилактика и предотвращение терактов должны быть, во-первых, политически мотивированы и обоснованы, во-вторых, позиционироваться как политический курс, а не милицейская облава, в-третьих, концентрироваться на выявлении причин, а не последствий. К сожалению, наша власть, не понимая до конца политическую природу терроризма, строит контртеррористические мероприятия на основе «полицейского детерминизма».

«Еще на этапе планирования, подготовки были предотвращены десятки терактов. А значит, спасены сотни человеческих жизней», – заметил 30 января 2008 года Владимир Путин. Спору нет, те, кто сумел предотвратить террористические акты, достойны высшей похвалы и награды (не только со стороны государства, но и общества). Однако сам факт взрыва или нападения – это только финальная часть террористической деятельности. Которая сама по себе начинается как реакция на что-то. Это и недовольство политикой властей. И надо понимать причины этого недовольства, а не закрываться фразами о том, что все те, кто против власти - агенты Запада или «продавшие душу дьяволу». Для пропаганды и самоуспокоения это хорошо, но для реальной работы по борьбе с терроризмом малополезно. Увы, но необходимо признать, что терроризм делает востребованным и многообразие социальных проблем (в которых тоже следует детально разбираться), и коррупция, и фрустрация населения, и беззаконие в действиях правоохранительных структур. Осознавать надо и то, что без помощи общества победить и терроризм, и партизанщину невозможно в принципе. А общество будет готово помогать только той власти, которая имеет авторитет (реальный, а не придуманный политическими технологами). Только в этом случае террористов (и практиков, и идеологов) будут «сдавать», а не поддерживать. Даже в сталинском СССР руководители осознавали, что одними репрессиями инкорпорировать прибалтийские республики в «союз нерушимый невозможно». В 1946 году, например, военный прокурор Литвы требовал принятия «срочных мер по восстановлению законности» в республике и отказа от тотальных арестов. Надо понимать, что любой незаконно арестованный или задержанный человек завтра может оказаться по другую сторону баррикады, а потому не стесняться наказывать тех, кто преступает закон с «нашей стороны». Не самым последним делом является и знание социальной базы террористов, понимание того, почему далеко не самая безопасная профессия (с риском ежедневно быть убитым или арестованным) выбирается молодыми людьми. Только на основе этих знаний и понимания политической и социальной мотивации «организаторов великих потрясений» должна строиться и полицейская стратегия и тактика. Иначе сама по себе тактика проверки документов и регистрации ни к чему не приведет. Сами по себе полицейские мероприятия должны быть подчинены определенной стратегии, а не быть самоцелью.

И последнее (не по порядку, а по важности). Владимир Путин снова противопоставил нынешнюю успешную Россию «хаосу и беспорядку» 1990-х годов. «Мы понимаем, за счет чего происходит снижение (речь об уменьшении терактов - С.М.). В прежние годы государство было неспособно эффективно противостоять террору. Количество терактов было запредельно, а дерзость террористов – беспрецедентна». Заметим лишь, что в «провальные 1990-е гг.» «слабая власть» смогла минимизировать этнический терроризм в Дагестане (посредством создания модели власти, основанной на этническом квотировании). Что же касается Чечни, то терроризм в этой республике развивался по собственным правилам (не слишком зависящим от силы и слабости Москвы). Он оказывался востребованным тогда, когда российский федеральный центр проводил антисепаратистские операции, и уходил в тень, менял свою направленность (становился внутриреспубликанским) в периоды существования ичкерийского квазигосударства. И это легко объяснить. У чеченских сепаратистов не было никаких шансов противостоять ядерной сверхдержаве (даже ослабленной) в открытом военном противостоянии. С помощью терактов же они могли минимизировать военно-политические успехи Российского государства. И только тогда, когда проект «Ичкерия» окончательно провалился (не в последнюю очередь потому, что теракты против детей и беззащитного населения сыграли в мировом общественном мнении против их организаторов), сепаратистский терроризм сошел на нет. Правда, на его место вышел не менее опасный противник, радикальный исламизм, использующий террористические методы борьбы. Заметим, теперь (в период «сильной России») этот противник действует не только в Чечне, но и по всему Северному Кавказу. Об этом еще два года назад сказал сам российский президент: «Сегодня в некоторых других регионах Северного Кавказа нас ситуация даже больше беспокоит, чем в Чечне». За два года ситуация не изменилась радикально (чего стоит одна только Ингушетия).

«Во всем мире число терактов растёт, а в России их количество ежегодно, слава богу, снижается в 2,5 раза», - заявил 30 января 2008 года Владимир Путин. Но насколько возможно сравнивать одну страну (пусть и величиной в одну восьмую суши) во всем миром (в котором есть и Ближний Восток, и Латинская Америка, и Балканы)? Риторический вопрос. Вообще же, чисто статистический подход к терроризму (как будто это урожай зернобобовых или количество койкомест в больнице) не отражает сущности этого сложного явления. Как мы уже говорили выше, в 1991-1994 гг. именно терроризм был не слишком востребованным методом в дудаевской Ичкерии. С точки зрения статистики, трудно было придраться. Однако само существование этого образования представляло угрозу российской безопасности (оно было внутренне нестабильно, дискриминировало русское население, использовало криминальные схемы).

Терроризм - это инструмент. И главное в противодействии этому инструменту понимать цели, ради которых используется тротил, автомат Калашникова или захват заложников. Принятие данного тезиса вовсе не означает, что государство отказывается от спецопераций по ликвидации боевиков. Вопрос заключается в другом. Всю кавказскую политику Российского государства нельзя свести к одним лишь «точечным» ликвидациям. С терроризмом нужно бороться как с системным явлением, ликвидируя предпосылки, делающие его востребованными.

Сергей Маркедонов - зав. отделом проблем межнациональных отношений Института политического и военного анализа, кандидат исторических наук

Версия для печати