11.02.2008 | Сергей Маркедонов

«Чеченский вопрос» и внешнее вмешательство: мифы и реальность

Владимир Путин продолжает серию акций по своеобразному подведению итогов своего президентства. К числу таковых можно отнести его выступление на расширенной коллегии ФСБ (где президент РФ подвел итоги контртеррористической борьбе), стремительный рейд главы государства по военным объектам Северного Кавказа (посещение воинских частей в Дагестане, Кабардино-Балкарии и Карачаево-Черкесии 4 февраля 2008 года). Своеобразным подведением итогов с обозначением прогнозов на будущее стало и выступление Путина на заседании Госсовета России 8 февраля 2008 года. Глава государства огласил экономическую программу развития РФ до 2020 года. Однако, говоря об ожидающем нас прекрасном будущем, президент не преминул в очередной раз вспомнить о жутком прошлом «эпохи провала 1990-х гг.».

Тема Чечни (и вообще Северного Кавказа) снова прозвучала в выступлении президента (как и в ходе его общения с чекистами и военными). На сей раз адресатами кавказской «философии» Путина были губернаторы, руководители палат Федерального собрания РФ, члены федерального правительства.

В выступлении Путина события в Чечне 1990-х гг. снова, как и ранее, были рассмотрены не как внутриполитический кризис (следствие распада СССР, проблемы обретения Россией независимости), а как результат приложения зарубежных сил. «Напомню, что нападение боевиков на Дагестан стало прямым следствием фактического отделения Чеченской Республики от России. Здесь мы столкнулись с неприкрытым подстрекательством сепаратистов со стороны внешних сил, заинтересованных в ослаблении, а может быть, и в развале России. В самой Чечне был развязан террор против собственного народа. В трудные 90-е годы на его долю выпало слишком много бед и испытаний». Путин отметил, что в Чечне неприкрыто действовали лагеря эмиссаров «Аль-Каиды». Таким образом, российский президент снова дал хорошую возможность для экспертов обсудить одну из сложных проблем этнополитического развития Кавказского региона. Если его речь перед чекистами предоставила хороший материал о том, как руководство РФ представляет себе терроризм и мотивацию «организаторов великих потрясений». Рейд Путина по объектам на Кавказе показал, что для российской политической элиты регион важен прежде всего не как среда обитания, а как большая военная база. Выступление же на Госсовете показало, что «чеченский вопрос» официально понимается президентом (и элитой), как часть внешней борьбы против России.

Спору нет, тот же «чеченский вопрос» использовался как внешнеполитический инструмент в «Большой игре» на евразийском пространстве. Однако использовался он разными странами (и вненациональными группировками) по-разному, с различной интенсивностью, не синхронно (кто-то обращался к нему в начале 1990-х гг., а кто-то в начале «нулевых»). В любом случае никакого согласованного плана, составленного европейскими или арабскими мудрецами, по отрыву российской территории от РФ не существовало. Слишком уже разными были и остаются интересы тех, кто оказался вовлечен в эти события (равно как и различная степень вовлеченности). Для той же Турции или Иордании проблема Кавказа будет иметь вовсе не то значение, что для Франции или Великобритании. Таким образом, считать, что кризис в Чечне и на Северном Кавказе в новейший период плод зарубежных происков - это почти то же самое, что искренне полагать, что проблемы Абхазии и Южной Осетии - это технологии Кремля, а Карабах - плод заговора «мирового армянства».

Объективный анализ внешнего фактора в «чеченском вопросе» новейшего времени чрезвычайно необходим. Во-первых, для того, чтобы отделить пропагандистские мифы и необоснованные страхи от реальных угроз и вызовов (которые, конечно, имели место быть, но далеко не они определяли и определяют северокавказскую динамику), а во-вторых, для того, чтобы ни у кого не возникало «головокружение от успехов», убежденности, что «конец истории» на Кавказе уже наступил.

Чечня: взгляд с Запада

Искать американские или европейские происки в Чечне, конечно, можно. Однако занятие это заведомо неблагодарное. О Чечне как о серьезной проблеме, влияющей на отношение к России, на Западе стали интенсивно говорить только после начала операции по «восстановлению конституционного порядка». В своих воспоминаниях первый президент России Борис Ельцин назвал проблему Чечни «моментом истины» во взаимоотношениях со странами Запада. Между тем в 1994-1996 гг. официальные круги США и стран Европы сохраняли по отношению к российской политике в Чечне нейтралитет. Нейтралитет стал скорее благожелательным накануне президентских выборов 1996 года, поскольку американские и европейские лидеры отдавали предпочтение первому российскому президенту. В период первой чеченской кампании был только один неприятный инцидент (заявление бундесминистра обороны Фолькера Рюэ о превышении необходимой самообороны Москвой). Впрочем, этот инцидент был быстро урегулирован «другом Гельмутом». Между тем ни одна из чеченских группировок не попала в официальный список террористических организаций, составляемый в США. Официальная позиция стран Запада и общественное мнение американцев и европейцев также не совпадали. Многие западные интеллектуалы (Андре Глюксманн) выступали с критикой российской политики в Чечне. В 1994-1996 гг. большую тревогу российской дипломатии вызывала позиция Турецкой республики (члена НАТО, а потому относимой нами к Западу). В 1995 году к власти в Турции пришло правительство во главе с Наджметдином Эрбаканом, лидером Исламской партии спасения. Эрбакан и его соратники открыто симпатизировали чеченским сепаратистам. Несмотря на то, что под давлением армии правительство Эрбакана вскоре ушло в отставку, в турецком обществе сохранились сильные прочеченские настроения. На территории Турции действовали организации диаспор северокавказских этносов, выступавших в поддержку сепаратистов. В 1996 году захват парома «Аврасия» был совершен на турецкой территории. Симпатии к сепаратистам продемонстрировали и ряд государств Центральной и Восточной Европы. Радиостанции сепаратистов действовали в Польше и Литве. Прочеченские позиции стран - бывших членов «социалистического содружества» объснялись опасением «возрождения» имперской мощи России. Однако ни турецкие исламисты, ни восточноевропейские «общечеловеки» сами по себе никоим образом не могут быть отнесены ни к «отцам-основателям» чеченского сепаратизма, ни к его политическим покровителям. И без их поддержки данная проблема привела бы к сложному кризису, порожденному противоречивой историей инкорпорирования Чечни в состав России (в разных формах ее бытования).

Совершенно иная картина складывалась на международном уровне во время второй чеченской кампании. В 1999 году позиция США, Европы и международных организаций по отношению к России не была благожелательной. Отчасти это можно объяснить серьезными противоречиями между РФ и Западом по проблеме Косово. Во многом Чечня стала ответом Запада за нашу критику действий НАТО в Югославии. В своих мемуарах Борис Ельцин писал, что на сессии ОБСЕ в Стамбуле в декабре 1999 года «западные страны готовили крайне жесткое заявление по Чечне». Сам первый российский президент в выступлении на саммите в Стамбуле заявил, что никто не в праве критиковать Россию за применение силы по отношению к сепаратистам. Лидеры США и стран Евросоюза использовали словосочетание «неадекватное применение силы» по отношению к российским действиям в Чечне. С наиболее жестких позиций по отношению к российской политике выступали представители Парламентской Ассамблеи Совета Европы (ПАСЕ). В 2000 году на заседаниях ПАСЕ звучали призывы к исключению РФ из этой организации или введению санкций. В ходе встреч с президентами США и Франции летом 2001 года Владимиру Путину не удалось убедить своих визави в адекватности применения силы в Чечне. Традиционно жесткую позицию по отношению к российской политике в Чечне заняла Турецкая республика. В июле 2000 года министр Турции по связям с тюркоязычными республиками Абдулхаллюк Чей сравнил действия России на Кавказе с «действиями Гитлера против евреев». Впрочем, отказ Москвы от поддержки курдов (как это было в советское время) сделал позицию Анкары гораздо более конструктивной. Сыграл свою роль и экономический фактор - российские туристы и челноки. Однако фактор международного давления не оказал существенного влияния на позицию РФ в конце 1999- 2000 гг. А после 11 сентября 2001 года, и особенно после Бесланской трагедии, Запад фактически смирился с инкорпорированием Чечни, как и со справедливостью многих жестких действий нашей страны. При этом следует особо подчеркнуть, что никогда из стран ЕС, а также США, на официальном уровне никто не признавал Чеченскую республику Ичкерия, а критика России базировалась на непременном признании ее территориальной целостности. Таким образом, говорить о том, что Запад только и мечтал что об отделении Чечни было бы заведомым упрощенчеством.

Арабский и центральноазиатский след на Северном Кавказе: мифы и реальность

О так называемом «арабском следе» в Чечне и на российском Северном Кавказе написаны без всякого преувеличения тома литературы. Однако при более детальном ее изучении возникает ощущение, что количество написанного материала не переходит в качественное понимание «арабского феномена» Кавказа, а многочисленные мифы и клише заслоняют реальную картину. В самом деле, об участии арабских наемников (и едва ли не самого Осамы бен Ладена) в деяниях кавказских моджахедов писалось неоднократно. Фотографии и интервью пресловутого «Черного араба» Хаттаба (Хабиба Абдул Рахмана, он же «Ахмед Однорукий») обошли все ведущие мировые издания и информационные агентства. Хаттаб активнейшим образом участвовал в боевых действиях против российской армии и внутренних войск в Чечне и в Дагестане в 1990-х годах. Спору нет, Хаттаб был видной фигурой кавказского «исламисткого» интернационала. Но насколько одна фигура, пусть и такого масштаба и влияния, позволяет говорить о массовой «арабизации» исламского фундаменталистского и националистического движения Северного Кавказа. Не праздный вопрос: можно ли считать «Черного Араба» репрезентативной фигурой?

Несколько лет назад в прессе даже проходило сообщение о встрече «террориста номер один» Усамы Бен Ладена с чеченскими сепаратистами, якобы имевшей место в Афганистане (Кандагар, зима 2000 года, т.е. в период второй антисепаратистской кампании Москвы в Чечне). Однако, во-первых, далеко не все соратники самого бен Ладена были готовы разделить подобный взгляд. В ноябре 1999 года в самый разгар второй антитеррористической кампании глава известной экстремистской группировки «Ансар-аш-Шари’а» («Сторонники Шариата») выходец из Египта Абу Хамза в интервью газете «Время МН» говорил, что он «сомневается, что Бен Ладен отправляет в Чечню бойцов или помощь». Во-вторых, фактографии участия арабских наемников в рядах чеченских боевиков (или радикальных исламистов других республик Северного Кавказа) опровергают тезис об их массированном проникновении в самый проблемный регион России. По официальным российским данным в период с осени 1999 года по осень 2001 гг. (т.е. в период активных боевых действий в Чечне) на Северном Кавказе было убито около 500 арабских наемников, а еще порядка 500-700 человек продолжало воевать. А летом 2004 года прозвучала другая цифра - 200 наемников из стран арабского мира, действующих в Чечне, Ингушетии и других территориях северокавказского региона. По оценкам тогдашнего представителя Регионального оперативного штаба по управлению контртеррористической операцией на Северном Кавказе генерал-майора Ильи Шабалкина, география арабских поборников «чистоты» кавказского ислама охватывала такие страны, как Алжир, Иордания, Саудовская Аравия. В 2004 году в Ингушетии был ликвидирован подданный Саудовской Аравии Абу Кутейба (он же Джаммаль Мазар), принимавший участие в вооруженном нападении на Назрань и Карбулак 22 июня 2004 года. Между тем для понимания масштаба «арабизации» Северного Кавказа чрезвычайно полезно простое количественное сравнение. Численность арабских моджахедов, прошедших афганскую войну, составляла порядка 15 тыс. человек! Это число многократно превышало количество арабских волонтеров на Северном Кавказе. И после 2004 года на Северном Кавказе отмечалось присутствие проповедников радикального политизированного ислама из стран арабского мира. Но их количество измеряется десятками, в лучшем случае сотнями, но никак не тысячами. А самое главное, в росте радикального ислама ведущую роль играют внутренние, а не внешние обстоятельства. Таким образом, гипертрофированная оценка «арабского следа» в российских внутриполитических процессах вряд ли возможна.

По словам директора израильского Проекта по изучению исламских движений (PRISM) и кадрового разведчика Реувена Паза, «Чечня никогда не была приоритетом «Аль-Каиды» в качестве части глобального джихада. Арабский батальон Хаттаба, конечно, прибыл в Чечню в середине 90-х из Афганистана или Боснии, но не по приказу «Аль-Каиды». «Аль-Каида» не решила идеологическую проблему: как относиться к войнам за независимость, как Чечня или Палестина. Но я думаю, что главной поворотной точкой для Чечни был 2003 год - начало приезда в Ирак добровольцев. Упор на Ирак как альтернативу Афганистану заставил «Аль-Каиду» снизить интерес к чеченской борьбе и к России. Арабские добровольцы едут только в Ирак и перестали прибывать в Чечню. Хотя некоторые Саудовские исламисты, как Юсеф аль-Айири (командир ячейки Аль-Каиды в Саудовской Аравии и личный телохранитель Бен Ладена, убитый в 2003 году - С.М.), пытались рассматривать чеченский конфликт как часть глобального джихада. Однако складывается впечатление, что Чечня, по крайней мере, на некоторое время, ушла на задний план в стратегии Аль-Каиды».

Для получения же адекватной оценки «арабского феномена» необходимо предложить несколько важных тезисов. Во-первых, никакой единой «арабской политики» по отношению к Чечне, российским антисепаратистским операциям и действиям в Дагестане, Ингушетии или в Кабардино-Балкарии не было. Скажем больше, ее в принципе быть не могло. Причина - отсутствие политического и конфессионального единства внутри самого арабского мира. Во-вторых, многие государства арабского мира были заинтересованы в активизации роли России в процессе ближневосточного урегулирования (Сирия, Египет, Палестинская автономия), а, следовательно, внутреннее ослабление России не входило в число их приоритетных целей и задач. В-третьих, необходимо четко разделять официальные позиции государств арабского мира, представителей тамошнего общества (настроенных исламистски в отличие от властей) и сетевых фундаменталистских структур. Например, в Иордании проживает многочисленная и политически влиятельная кавказская диаспора (адыги, чеченцы). Более того, многие из ее представителей открыто выражали свое сочувствие непризнанной Чеченской республике Ичкерия в начале и в середине 1990-х гг. Однако иорданские дипломаты четко и недвусмысленно заявляли, что «Хашимитское королевство выступает против терроризма и ни в коем случае не вмешивается в дела других государств». Другой пример. Официальный Каир занимал в «кавказском вопросе» промосковские позиции.

В итоге ни одна из арабских стран не признала независимость Чечни или «особой исламской территории» (Кадарской зоны» в Дагестане), хотя чеченские делегации на официальном уровне добивались приемов в Объединенных Арабских Эмиратах и Катаре. В последнем нашел свой «последний приют» Зелимхан Яндарбиев, второй президент т.н. Чеченской республики Ичкерия. В 2000 году он получил там статус беженца «без права заниматься политической деятельностью», а в 2004 году был ликвидирован. С исчезновением же де-факто чеченского независимого государства и отсутствием сегодня какой-либо властной инфраструктуры вне российского суверенитета поддержка кавказских исламистов кажется еще более проблематичной. Кстати сказать, позиция ОИК (Организации «Исламская конференция») по Чечне всегда была достаточно отстраненной. Иное дело представители исламистских движений стран мусульманского Востока. Здесь поддержка и Чечни, и в 2000-е гг. радикалов в Ингушетии, Дагестане и на Западном Кавказе была намного большей (хотя и не сравнимой с периодом противодействия советской оккупации Афганистана).

В-четвертых, «арабское проникновение» не является единственным вариантом привнесения вируса радиального ислама на северокавказскую почву. Не менее важным источником «исламизации» региона является Центральная Азия и Пакистан. Опять же, и в этом случае надо четко разделять официальные позиции властей и действия сетевых исламистских структур. В работах известного российского исламоведа Ахмета Ярлыкапова доказано, что в Нефтекумский район Ставропольского края салафитские (ваххабитские) идеи проникли благодаря активной деятельности Саида-муллы, гражданина Узбекистана. И если проповедники из стран арабского мира акцентируют внимание на идеологическую сферу, то пакистанские поборники «чистоты ислама» акцентируют внимание на «практической стороне» (т.н. «вооруженный джихад»). Кстати, непризнанную Чечню демонстративно признали не Ирак и не Сирия, а т.н. «Исламский Эмират Афганистан», управляемый талибами.

В-пятых, надо отметить, что «арабское проникновение» на Северный Кавказ было детерминировано (и сейчас детерминируется) процессами внутреннего (внутрироссийского и регионального) развития. Оно в идейно-политическом смысле не было однонаправленным. В период «парада суверенитетов» и доминирования националистического дискурса Северный Кавказ фактически воспринимался не только как часть «глобального джихада», но и как часть «глобального ислама». Отсюда и проникновение сюда представителей арабского мира, связанного с Кавказом, либо романтически настроенных этнонационалистов. К таковым персонажам мы можем причислить Шамсутдина Аллаудин Юсефа, бизнесмена из Иордании. Он родился в 1941 году в «кавказской общине» Хашимитского королевства, а в 1992 году реэмигрировал в Чечню. С 1992 по 1995 годы он возглавлял министерство де-факто Ичкерийского государства, участвовал в переговорах с официальными представителями РФ.

По мере того как к середине 1990-х – началу 2000-х гг. этнический национализм уступал место религиозному дискурсу (что в значительной степени объясняется и провалом ичкерийского проекта строительства национального государства), «арабское проникновение» меняло свой формат. Вместо «арабских кавказцев» и националистов-романтиков на Юг России стали прибывать исламские радикалы, такие, как пресловутый Хаттаб или Абу Кутейба. Однако, как бы то ни было, рост популярности радикального ислама на сегодняшнем Кавказе объясняется не внешними происками и не «арабскими нефтяными деньгами». С нашей точки зрения, справедлива оценка Шамиля Бено о том, что «фундаментализм не может появиться там, где нет серьезных проблем в обществе. Отказаться от мирских соблазнов молодого человека может заставить только обстановка полного духовного вакуума. Мое личное мнение - для молодежи этот путь, может быть, и лучше, чем наркомания и алкоголизм. А почему проблема возникла? Потому что в условиях этого общества молодые люди не могут найти ответы на волнующие их вопросы ни у власти, ни у псевдомусульман (скорее всего, Бено имеет в виду представителей т.н. «официального ислама», т.е. структур, пользующихся властной поддержкой и финансированием - С.М.). Джамааты - есть форма самоорганизации людей, брошенных на произвол судьбы. Куда дальше повернут интересы - зависит от взаимопонимания между разными социальными группами и властью. А этого взаимопонимания нет».

В этом смысле любое проникновение извне может быть эффективным только тогда, когда оно попадает на подготовленную почву. Не видеть этого и рассматривать внутриполитические проблемы, как «занесенный извне вирус», отказываться от анализа собственных ошибок - значит заведомо упрощать ситуацию, самоуспокаиваться и заниматься необоснованным успокоением окружающих. В конечном итоге это означает формирование не вполне адекватной картинки мира. А чем чреваты такие «высочайшие заблуждения», мы уже видели хотя бы в Чечне начала 1990-х гг.

Сергей Маркедонов, зав. отделом проблем межнациональных отношений Института политического и военного анализа, кандидат исторических наук

Версия для печати