28.02.2008 | Алексей Макаркин

Тоталитаризм и полуавторитаризм — две большие разницы

Статья Гарри Каспарова об Альберте Шпеере и современных российских реалиях примечательна стремлением провести параллели между политическими системами, которые имеют совершенно различную природу, и сделать в связи с этим далеко идущие выводы. Это нередкий прием для политика-публициста, но с экспертной точки зрения он выглядит достаточно уязвимым.

Действительно, в нацистской Германии все люди, занимавшие мало-мальски заметное положение в государственных и полугосударственных структурах, постоянно могли оказаться в положении преступников. Впрочем, слово «могли» не означало фатальной неизбежности — Гёрделер мог оставаться порядочным человеком, являясь до 1937-го обер-бургомистром Лейпцига, Шуленбург — занимая до 1941-го пост посла в СССР (и имея в кармане партийный билет НСДАП!), а Вицлебен — будучи до 1942-го командующим армией. Свою порядочность они подтвердили смертью по приговору нацистского «народного суда» после неудачной попытки покушения на Гитлера. Однако многие действительно вовлекались в преступную деятельность, становясь сообщниками убийц. Солдат мог быть привлечен к уничтожению «расово неполноценных» лиц (если не в качестве непосредственного убийцы, то как пособник — постоять в карауле, например, чтобы евреи не бежали до приезда зондеркоманды).

Экономист — к подсчету прибылей и издержек от рабского труда. Чиновник — к чистке своего ведомства от неблагонадежных элементов. Поэт — к воспеванию величия фюрера. Талантливый управленец Шпеер оказался причастен к использованию принудительного труда — именно за это, как правильно пишет Каспаров, его и осудили (другие составляющие его многогранной деятельности — от менеджерской до архитектурной — не были признаны трибуналом криминальными).

При этом прямой отказ от участия в подобных акциях или проявление сочувствия к жертвам репрессий были чреваты серьезным неприятностями. Я когда-то читал про историю с одним немцем из влиятельной в своем городе семье, который после «хрустальной ночи» сунул встреченному на улице еврею несколько купюр. Однако его заметил осведомитель и донес по инстанции. В результате человеку пришлось внести куда большую сумму в официальный нацистский благотворительный фонд с тем, чтобы эта история была замята. Разумеется, никакого подобия легальной оппозиционной деятельности в такой стране быть не могло: отсюда и внутренняя эмиграция, уход в частную жизнь тех людей, которые не хотели иметь ничего общего с этой системой. Хотя и здесь не все было просто. Один классический пример — граф Хельмут фон Мольтке, дальний родственник фельдмаршала, блестящий адвокат, пацифист, во время войны поступил на службу юрисконсультом в командование сухопутных войск. Там он обосновывал необходимость гуманного отношения к военнопленным, стремясь найти все возможные аргументы для того, чтобы спасти хотя бы какое-то количество человеческих жизней (и спасал, кстати!). Сейчас Мольтке является одним из наиболее почитаемых в Германии участников Сопротивления — нацисты казнили его за несколько месяцев до конца войны.

Теперь сравним нацистскую Германию с современной Россией. Где инициированная государством дискриминация отдельных групп населения? Где тотальный запрет на оппозиционную деятельность? Где сколько-нибудь серьезные попытки внедрить в общество официальную идеологию? Где аналоги СС и гестапо? Где внешняя политика, направленная на захват соседних государств? Если рассуждать спокойно, а не апеллировать к эмоциям людей, то становится ясно, что речь идет о совершенно разных политических системах. С одной стороны — свирепый тоталитаризм, природа которого была ясна еще до Холокоста, который стал закономерным завершением его эволюции. С другой — даже не классический пиночетовский авторитаризм, а «промежуточный» полуавторитарный режим, «управляемая демократия», к которой может быть масса претензий — но сравнивать ее с тоталитаризмом крайне некорректно. Равно при полуавторитарном режиме у людей, работающих в его рамках, есть немало возможностей для того, чтобы менять его в лучшую сторону, в том числе реализуя и вполне либеральные меры.

Представим себе на минуту, что все представители либеральной бюрократии уйдут во внутреннюю эмиграцию или отправятся искать лучшей доли за границей. В этом случае велика вероятность ревизии многого из того, что было сделано как в 90-е годы, так и в период первого срока путинского президентства — когда инвестиционная привлекательность носила приоритетный характер по сравнению с национальной безопасностью. Те тенденции, которые сейчас носят непоследовательный, противоречивый характер, приобрели бы ясную неумолимость. Сейчас власти давят на суды присяжных во время конкретных дел — тогда, скорее всего, и сами эти суды были бы упразднены в принципе (а, как известно, легче исправить испорченный институт, чем восстанавливать его заново). Сейчас существует самая либеральная в Европе 13-процентная плоская шкала подоходного налога — долго бы она продержалась после того, как у власти остались бы только те, кто хотел бы все взять и поделить? Сейчас к находящемуся в больнице Алексаняну пробиваются (и успешно!) члены Общественной палаты — тогда бывший вице-президент ЮКОСа, скорее всего, был бы обречен на пребывание в камере, пользуемый аспирином из тюремной санчасти.

Как сервилизм, так и ригоризм имеют свои уязвимые стороны. Да, в современной России много произвола и несправедливости, но есть и другие стороны, которые нельзя не видеть любому непредубежденному наблюдателю. Нельзя ставить на одну доску силовика, ищущего фирму, которую можно принудительно крышевать, и экономиста, состоящего на госслужбе и разрабатывающего проект снижения НДС для того, чтобы эта фирма могла лучше работать. Понятно, что приоритеты этих людей различны, но это вовсе не означает, что экономист должен бросить свою работу и отправиться выяснять отношения с омоновцами во время очередного «Марша несогласных». Более всего от этой трансформации выиграл бы силовик, который остался бы без «ограничителя» в рамках исполнительной власти (исключая другого силовика, родственного ему по жизненным приоритетам).

Гарри Каспаров провел параллель с нацистской Германией. Понимая всю сложность сравнений, я бы напомнил о малоизвестном в России опыте франкистской Испании, которая в 1960-е годы была авторитарным государством — от современной полуавторитарной России ее отличали, в частности, отсутствие многопартийности и значительно более жесткий контроль над СМИ. В 1962 году министром информации и туризма в этой стране стал Мануэль Фрага Ирибарне — разумеется, член франкистской партии, успешно делавший карьеру в рамках режима. За семь лет руководства министерством он превратил Испанию в туристическую страну, значительно более открытую для внешних либеральных влияний. Кроме того, он добился принятия закона о предварительной цензуре, который сделал несколько более свободной испанскую прессу.

Как оценивать итоги его деятельности? Многие критики режима относились к нему с явной неприязнью — ведь он много работал над улучшением имиджа авторитарного режима (иначе не удалось бы привлечь в страну туристов из европейских демократий), а отмена предварительной цензуры не лишила государство массы других рычагов по обузданию неугодных журналистов. Они считали, что Фрага лицемерно стремится продлить существование франкизма, не меняя его диктаторской сущности, и этим даже более опасен, чем одиозные представители репрессивных структур. При этом определенные основания для таких оценок были. Например, Фрага как министр «по работе» должен был оправдывать весьма одиозные деяния режима вроде казни искалеченного на следствии коммуниста Хулиана Гримау (в его память названа московская улица), о помиловании которого просили Хрущев, Елизавета II и представители высшей иерархии Ватикана.

Однако история показала принципиальную ошибочность подобных суждений и оценила позитивную роль Фраги как в деле либерализации франкистского режима, так и в ходе демократического процесса 70-80-х годов, когда он сыграл ключевую роль в процессе адаптации бывших франкистов к ценностям политической свободы, создав Народную партию, почетным председателем которой остается до сих пор. Может быть, подобный пример заслуживает большего внимания при анализе современной российской ситуации, чем опыт министра нацистского режима и привилегированного архитектора фюрера.

Алексей Макаркин — вице-президент Центра политических технологий

Опубликовано в «Ежедневном журнале», 26 февраля 2008 г.

Версия для печати