06.05.2008 | Алексей Макаркин

Катковский тупик

В печально известном антиинтеллигентском телесюжете, показанном на Втором канале, журналист для придания респектабельности своим инвективам ссылался на авторитет Михаила Каткова – символа крайне реакционного охранительного курса российской власти второй половины XIX столетия. Похоже, что более солидных аналогий отыскать не удалось, хотя подходящие фразы известных личностей найти было можно. Например, следующую: «В лучшем случае нация, которая поняла свои задачи, может допустить такую роскошь, как интеллигенция, но все-таки большинство интеллигентов являются паразитами. Однако нация, которой предстоит бороться за свое место под солнцем, должна расстаться с ней». Однако для российского телевидения автор этого высказывания, Иоахим фон Риббентроп, авторитетом не является – в отличие от Каткова, который презирал интеллигенцию, пожалуй, не меньше, чем нацистский министр иностранных дел.

И это притом, что Катков сам был интеллигентом – блестящим ученым, получившим образование в Москве и Берлине, университетским преподавателем философии и либеральным журналистом с огромными связями в писательской среде. Однако в последние четверть века своей жизни он отказался от идей, которым прежде поклонялся, превратившись в агрессивного ретрограда. Причина – польское восстание, радикально изменившее его мироощущение. По мнению Каткова, либеральное движение, масштабные реформы Александра II настолько ослабили Россию, что сделали ее уязвимой перед угрозой развала, стимулируемого внутренними и внешними врагами. А раз так, то либеральные реформы – это безусловное зло, против которого необходимо бороться любыми средствами. Равно как и интеллигенция, выступающая за модернизацию институтов и использование западного опыта, предает свое отечество, ибо расшатывает самодержавие, единственно способное обеспечить стабильность и целостность империи.

Подобное «обращение» не редкость в истории; наиболее яркий современный пример – Михаил Леонтьев, проделавший аналогичную эволюцию под влиянием двух чеченских войн. Занятно, что если одной из основных мишеней нападок Каткова был либеральный министр финансов Бунге, то Леонтьев столь же резко критикует деятельность Алексея Кудрина.

Но апелляция к авторитету Каткова показывает не силу, а слабость аргументации современных охранителей. Дело в том, что Катков при всей искренности своих взглядов, не смог предложить никаких серьезных рецептов решения проблем, стоявших перед Россией. Речь идет о драматическом тупике, свойственном любому охранительству – этим оно отличается от консерватизма, допускающего возможность реформ, основанных на уважении к традициям.

Действительно, Катков выступал за всемерное подавление польского национального движения, масштабную русификацию, которая должна была обеспечить контроль империи над «Привислянским краем». Результат – продление этого контроля лишь на полвека, причем за это время выявилось полное банкротство великодержавной политики, которая не смогла справиться с народным самосознанием. При первой же реальной угрозе судьбам империи власти были вынуждены обратиться за поддержкой к тем же полякам, обещая им создание собственного государства под скипетром русского царя (в 1914 такое заявление сделал главнокомандующий русской армией великий князь Николай Николаевич). А еще через несколько лет Польша вообще отделилась от России. Аналогичная политика, кстати, проводилась уже после смерти Каткова в отношении Финляндии – с тем же печальным результатом.

Катков был противником суда присяжных, обращая внимание на его пороки – на то, что «суд улицы» под влиянием красноречивых адвокатов признает невиновными заведомых преступников. Но как только дело доходило до конкретных рекомендаций, Катков был куда менее убедителен: ведь единственной реальной альтернативой суду присяжных для него был архаичный инквизиционный процесс, без обеспечения прав обвиняемых в суде у какого-нибудь Ляпкина-Тяпкина. Нормальный же сценарий улучшения работы суда присяжных, заключающийся в повышении правового сознания общества, находился вне сферы внимания Каткова, так как предусматривал не свертывание, а, напротив, развитие реформ.

Сторонники Каткова любят вспоминать об основанном им Николаевском лицее в Москве, который находился на месте нынешней Дипломатической академии. Но напомним главную образовательную идею Каткова – необходимость приоритета в школьных программах латинского и греческого языков как «гимнастики ума» для учащихся. Модернизирующейся России нужны были специалисты в области естественных наук и техники – вместо этого, по совету бывшего преподавателя философии, детей пичкали ненавистными им латинскими глаголами, благонамеренно стараясь не связывать их с античной историей. Ведь иначе дети обратили бы внимание на то, что Демосфен и Цицерон были не только республиканцами, но и адвокатами, столь нелюбимыми Катковым. Неудивительно, что школьники с неприязнью относились к «классическим» занятиям, предпочитая им изучение «живых» иностранных языков. Что же до Николаевского лицея, то он так и остался локальным примером элитарного образования.

Катков был ненавистником парламентаризма, противопоставляя ему благодетельное самодержавие, царя, мудро заботящегося о нуждах своих подданных. Однако он так и не смог ответить на вопрос о том, с помощью каких механизмов государь будет узнавать об эти нуждах и принимать правильные решения. Времена средневековья, когда Людовик Святой мог лично вершить суд под дубом в Венсенском лесу, давно прошли. А раз так, то неограниченное самодержавие по Каткову превращалось в бюрократическую монархию (и это притом, что чиновников он также не любил). Попытки Каткова играть роль «гласа народного» и разоблачать в своих «Московских ведомостях» неблагонадежных администраторов», приводили лишь к тому, что он втягивался в бюрократические конфликты, поддерживая в них одну из сторон — надо отдать должное его последовательности, наиболее реакционную.

Катков был популярен и влиятелен в периоды шокового состояния российского общества – вначале после польского восстания, а затем в результате убийства террористами Александра II. Тяжело травмированное общество обращалось за помощью к охранителям, взгляды которых соответствовали его настроениям. Но проходило время, и дефицит здравых конструктивных идей у сторонников охранительства становился очевидным – поэтому их репутация неизбежно тускнела. Кроме того, и опыт европейских стран свидетельствовал о том, что современное образование, независимый суд, парламентаризм с партийной конкуренцией способствовали развитию стран, а не их деградации. Приводили к росту политической стабильности, а не к хаосу, которым пугали людей охранители.

Серьезным аргументом в пользу правоты Каткова, на первый взгляд, являются печальные последствия свержения самодержавия в 1917 году. Однако возникает закономерный вопрос – не произошло ли это в значительной степени благодаря охранительной традиции, которая в течение десятилетий давила любую общественную инициативу. Ее адепты и после царского манифеста 17 октября 1905 года стремились предельно ограничить возможности и без того слабого российского парламента, продолжали преследовать прессу и либеральных университетских профессоров. Каждое действие рождает противодействие, дремучая реакция по катковским рецептам, сама того не желая, готовит почву для безумной революции. Похоже, впрочем, что современные подражатели Каткова не особенно задумываются о долгосрочных последствиях своих действий.

Алексей Макаркин — вице-президент Центра политических технологий

Оригинал материала опубликован в «Ежедневном журнале» от 4 мая 2007 г.

Версия для печати