07.10.2008 | Игорь Бунин

Имидж России: константы и перспективы

Военные действия на Южном Кавказе актуализировали многие негативные стереотипы в отношении России, традиционно существовавшие на Западе. Многочисленные западные издания, анализируя российскую политику на Кавказе, часто проводили параллели с «холодной войной», советскими военными вторжениями в Венгрию и Чехословакию (и в целом с действиями Красной армии), русскими казаками в Париже. Вновь приобрели актуальность архетипы России-империи, России-гегемона, России-захватчика, эти образы возродили представление о бесконечном противостоянии деспотичного Востока и свободолюбивого Запада. Например, редакционная статья в Christian Science Monitor под названием «Российский менталитет периода «холодной войны» утверждает, что Россия «стремится к своему имперскому прошлому», и предрекает возможность возрождения «российского национализма». Изменение отношения западных СМИ к Михаилу Саакашвили на более критичное принципиально не меняет ситуацию. Хотя грузинский президент теперь выглядит в них не невинной жертвой, но и не агрессором, а лишь неразумным политиком, слишком эмоционально поддавшимся на провокацию с российской стороны.

Российские константы

Такая реакция неудивительна, если учесть выделенные историком Михаилом Геллером константы (постоянные факторы) российской политики - «антизападничество», авторитаризм, экспансия (часто связываемая с мессианством), православие. В сумме складывается устрашающий образ «медведя», который (согласно работе И. Имшинецкой «Креатив в рекламе») олицетворяет собой «праматерию, глубинную мощь, буйство инстинкта, неотвратимость расправы, грубость, жестокость, опасную сторону бессознательного». При этом для западных стран медведь представляет явную угрозу, там этого зверя не считают «царственным» символом как американского орла, британского льва или даже французского петуха (последнего, в свою очередь, не признают «царственным» в России).

Указанные выше константы имеют определенные исторические основания и вызывают резкую реакцию отторжения со стороны Запада, несмотря на то, что они, как показывает историческая практика, свойственны далеко не только России. Более того, в ряде случаев Россия-победительница в войнах обладала способностью самоограничить свои амбиции ради достижения стабильного мира. Германский историк Леонид Люкс обращает внимание на последствия наполеоновских войн, когда «русские армейские части в соответствии с договором покинули территории освобожденных германских земель, так и оккупированной Франции», что «само по себе нетипично для потенциальных властителей мира». Впрочем, в советское время подобный политический курс был ревизирован, и странам Центральной Европы самыми жестокими средствами навязывалась тоталитарная система по образцу существовавшей в СССР, а доктрина Брежнева была направлена на увековечивание данного «статус кво» в Европе, в том числе с использованием силовых средств (что наглядно проявилось в 1968 году в Чехословакии). Однако даже деспотичный Сталин, считавший самоограничение поражением, но умевший действовать по законам «реалполитик», остановился, когда речь шла о навязывании Финляндии социалистического строя, и согласился на политику «финляндизации», которая в условиях 1948 года (время подписания двустороннего договора) выглядела достаточно умеренной. А его непосредственные преемники согласились семью годами позже на компромисс по австрийскому вопросу.

Однако константы существуют, и с этой реальностью нельзя не считаться. «Антизападничество» России часто воспринимается упрощенно. Например, в качестве одной из наиболее ярких противников Запада в России считается Александр Невский, который, однако, весьма удивился, если бы его считали человеком, сделавшим исторический выбор. Так, он дал санкцию на строительство в Пскове католического храма для немецких купцов и подписал договор, согласно которому число охраняемых властью торговых дорог для них увеличилось втрое. В Новгороде немцам были дополнительно предоставлены три резиденции – «двора», торговым людям с Запада гарантировались личная безопасность и права собственности. Князь воевал со шведами и Орденом, шел на трудные, вынужденные, прагматичные компромиссы с монголами, но заключил соглашение и с Норвегией, обозначив «северный» вектор своих внешнеполитических интересов. Другое дело, что из-за сильнейшего давления с монгольской стороны более тесного сближения не произошло – а ведь уже шли переговоры о династическом браке старшего сына русского князя и норвежской принцессы. Все это никак не похоже на выстраивание «железного занавеса», стремление изолировать свою страну от чуждого влияния.

Другое дело, что близкое соседство России с Западом действительно способствовало возникновению сложной, диалектической системы отношений. В сценарии фильма «Александр Невский» князь (разумеется, литературный персонаж сталинской эпохи, а не реальный правитель средневекового Новгорода) говорит: «С монголом подождать можно. Опаснее татарина враг есть… ближе, злей, от него данью не откупишься – немец». Рациональное зерно в этом есть, только такие взгляды относятся, скорее, к более поздней эпохе. Известно, что русская и западноевропейская цивилизация родственны (обе имеют христианские корни), но известно, что соперничество между братьями часто приобретает более острый характер, чем между малознакомыми людьми, «чужаками». Условный «немец» в течение столетий вызывал комплекс противоречивых эмоций, особенно в исторических условиях технического отставания России, которое сами ее жители часто считали своеобразием. По словам Геллера, «народ, принадлежащий к христианской цивилизации, но к православной ее ветви, хотел считать себя одновременно внутри и снаружи. Необходимость догонять, в буквальном смысле этого слова, в некоторых областях, прежде всего в военном деле, воспринималось нередко как подражание «латинянам», врагам церкви и подлинной веры. Влечение и отталкивание, интерес и презрение – смесь взаимоисключающих нередко чувств определяют отношение Москвы к внешнему миру. Но эти же чувства определяют и отношение к Москве. Она привлекает и пугает».

Впрочем, со временем ситуация несколько менялась, хотя некоторые особенности сохранились и поныне. Для Запада Россия все в большей степени становилась своего рода проекцией тени. Западный человек, привыкший к спокойной, размеренной, бюргерской жизни, видит в русском «медведе» широту души, безудержную силу, пренебрежение к процедурам. В общем, все, что отталкивает его и в то же время парадоксально привлекает, что он не может позволить себе в своем мире, но о чем, втайне мечтает, восхищаясь героями «Конана-варвара» и других подобных боевиков. Для россиян же часто свойственна идеализация Запада, стремление с помощью заимствования его опыта приобщиться к цивилизации, достигшей столь очевидных успехов. Русские люди в нормальной, спокойной ситуации хотят быть европейцами – только в период тяжелых кризисов некоторые из них на время вспоминают о «скифских» и «азиатских» корнях (не случайно, что «кабинетное» евразийство не получило значительного распространения в народной среде, оставшись интеллигентским увлечением). Российские реформы разных лет способствовали вестернизации страны – включая и наиболее успешные Великие реформы 1860-х годов, прошедшие без петровской грубости и жестокости. По словам Анатоля Леруа-Болье, «при Александре II… пришла, наконец, реформа, которая должна была примирить Россию с самой собой, а также с Европой». Надо, правда, сказать, что эта идеализация сопровождается сохранением ценностных различий (доминированием в России неформальных отношений, фактором правового нигилизма, отсутствием демократических традиций и др.), что, в частности, усиливает взаимное непонимание России и Запада. Например, Россия стремится заимствовать у Запада внешние формы, часто не наполненные содержанием, не стремясь понять сложных механизмов функционирования западного общества (подобная практика была свойственна, в частности, петровскому времени; актуальна она и в наши дни).

Впрочем, «западнический» идеализм часто со временем сменяется разочарованием, западные принципы воспринимаются уже не как заманчивые ориентиры, а как банальности в сочетании с двойными стандартами. А сам Запад – как сила, не уважающая Россию и стремящаяся ущемить ее интересы; тем более, что его технические возможности вызывают не только желание подражать ему, но и опасения, что столь сильная цивилизация может покорить Россию (в последние годы такие страхи усиливались после войн в Югославии и Ираке). Отсюда рост антизападных настроений в различных слоях российского населения. Отношение Запада к России также нередко претерпевает негативные изменения – как, в частности, в настоящее время. Причем причины нынешнего осложнения носят не только хорошо известный политический (усиление конкуренции на постсоветском пространстве, в том числе в форме поддержки Западом авантюристического режима Саакашвили, восстановление образа «медведя» после начала военных действий, негативная оценка западными странами признания Россией Абхазии и Южной Осетии, общий рост международных амбиций России после периода слабости), но и психологический характер. В условиях общего повышения нестабильности, эмоционального тревожного фона (войны в Афганистане и Ираке, террористическая угроза, финансовый кризис) негативные стереотипы в отношении России актуализируются.

При этом Россия представляется для западной аудитории более определенным, конкретным, исторически обусловленным фактором, чем другие возможные раздражители. Так, бен Ладен, несмотря на то, что он является вооруженным противником США и всей западной цивилизации, воспринимается более абстрактно, как неясная, «экстремальная» фигура, скрывающаяся много лет далеко на Востоке. Саддам Хусейн – главный раздражитель 1990-х годов – повержен и казнен. Ким Чен Ир, реализовавший в современном мире сценарий «железной стены», создал вокруг себя ореол таинственности – мотивы его действий часто непонятны людям на Западе. В то же время Россия как родственная и, вместе с тем, другая цивилизация, с которой у Запада связана масса стереотипов, становится объектом многочисленных фобий. Несмотря на то, что она неоднократно заявляла об отсутствии у нее имперских амбиций, имеет значительный опыт взаимодействия с Западом в антитеррористической деятельности (многолетнее содействие проведению афганской операции) а на Южном Кавказе лишь ответила ударом на удар.

В такой крайне сложной, эмоциальной ситуации наиболее разумный рецепт – «контейнирование», локализация конфликта с тем, чтобы предотвратить его эскалацию и находить возможности для возобновления диалога в более спокойной обстановке, с учетом как позитивного, так и негативного опыта.

Что касается общего формата отношений, то, возможно, следует прислушаться к точке зрения Петра Чаадаева, который считал, что России грозит две опасности – если она пойдет по следам Запада и если она отвергнет западный опыт. Ее путь носит особый характер – жить по-своему, но пользоваться плодами опыта западных народов. Эта точка зрения является актуальной и сейчас.

Российский авторитаризм воспринимался на Западе как азиатская деспотия еще со времен Московского царства. При этом негативное отношение западных наблюдателей (далеко не всегда антироссийски ангажированных) вызывало отсутствие в стране каких-либо противовесов абсолютной центральной власти. Земские соборы, как правило, легитимировали решения правителей, а повышение их политической роли было связано лишь с ростом социальных противоречий, наступлением «смутных» времен. Неудивительно, что наибольшее влияние соборы приобрели в период Смуты и непосредственно после нее, тогда как наступившая стабилизация постепенно сделала этот орган «пятым колесом в телеге». Можно много спорить о том, кто был более жесток – Иван Грозный или предводители католиков во время Варфоломеевской ночи – но нельзя не отметить, что жестокие распоряжения русского царя были законом для всех его поданных, а пределом сопротивления им были побеги в Литву. Тогда как французские провинциальные губернаторы могли не только тихо саботировать распоряжения парижских властей, но и прямо выступать против них, а гугеноты по итогам многолетней гражданской войны добились защиты своих прав Нантским эдиктом Генриха IV.

Можно отметить и тот хорошо известный факт, что первый современный российский парламент – Государственная дума – собрался лишь в 1906 году, да и то под влиянием революции (к тому времени представительные органы существовали и в консервативной Пруссии, и даже в Японии, проводившей до «реставрации Мейдзи» политику самоизоляции и консервации средневековых институтов). Он просуществовал лишь около 11 лет, в течение которых реакционные силы постоянно добивались его ликвидации при наделении Думы лишь «законосовещательными» функциями. После неудачного опыта Учредительного собрания и советов митингового типа времен гражданской войны наступила эра «псевдопарламентов», работавших по нескольку дней в году и всегда принимавших единогласные решения. В 1989-1993 годах имел место очередной «митинговый» период, закончившийся кровопролитием в центре Москвы, после чего был сформирован новый парламент с прежним (Государственная дума) названием. Но и он после 2003 года перестал играть значимую политическую роль, превратившись в «не место для дискуссий».

Фактор экспансии вполне понятен, если учесть активное расширение границ империи в XVII-XIX веках, а затем и политику СССР по «вассализации» стран Центральной Европы. Однако хорошо известно, что экспансия была свойственна всем империям, и Россия здесь скорее следовала общему принципу, а не была одиозным исключением. Проблема в том, что Британия и Франция осуществляли колониальную экспансию в Азии и Африке, выдвигая на первый план понятные и близкие европейцу позапрошлого столетия идеи «цивилизаторской миссии». Россия же расширяла свою территорию не только на Восток и Юг (русские «туркестанские генералы» весьма напоминали своих британских коллег, отличившихся в Индии), но и на Запад, что болезненно воспринималось европейским обществом («южный» вектор экспансии вызвал сходную озабоченность лишь во время столкновения интересов России и Британии в Центральной Азии во второй половине XIX века). Не случайно, что взлет антирусских настроений в Европе совпал с подавлением польского восстания 1830-1831 годов, и в последующие десятилетия «польский вопрос» оставался одним из самых болезненных для многих европейцев. В начале ХХ столетия к нему добавился финляндский – после того, как имперские власти, отказавшись от умеренной и разумной политики в отношении Великого княжества, перешли к жесткому навязыванию его населению унифицированных принципов, действовавших и в других регионах России. Соответственно, этот фактор получил дальнейшее развитие во второй половине ХХ века, когда основная военно-политическая экспансия СССР была направлена именно на Запад. Сохраняло свою актуальность предупреждение графа Анри де Сен-Симона, сделанное одному из русских дворян во втором десятилетии XIX века: «Со времени Петра Великого вы все более и более расширяете свои пределы, не потеряйтесь в безграничном пространстве».

Экспансия на Запад вкупе с авторитаризмом приводили к тому, что Россия воспринималась как угроза не только революционными (разумеется, до 1917 года), но и либеральными общественными силами в Европе. Страх перед «жандармом Европы» и непривлекательность такого образа в глазах сторонников модернизации на Западе (равно как и для российских «западников») привели к тому, что модернизаторские группы на Западе отвернулись от России, на стороне которой остались преимущественно наиболее консервативные силы, ревнители традиций (в XIX веке это были легитимисты). Даже на славянских Балканах (Болгария, Сербия), где симпатии к России всегда были высоки, образованная часть общества уже во второй половине XIX века большей частью переориентировалась на западные страны.

«Православная» константа связана с восприятием православия как косной религии, слишком догматизированной и подозрительно относящейся к богословскому творчеству. В более широком смысле речь идет о проблеме православной цивилизации, которая, по мнению многих авторов, более иммобильна и менее способна к инновациям (в том числе предпринимательским), чем протестантская – подобные «претензии», в частности, выдвигались и в отношении католицизма. Кроме того, по словам Геллера, «крещение по византийскому обряду, позднейший церковный раскол сделали православие важнейшим фактором русской настороженности, подозрительности, вражды к Западу». Православная традиция долгое время не позволяла России встроиться в интеллектуальную традицию Запада, основанную на использовании латыни как международного языка ученых, и схоластики, использовавшей научные принципы Аристотеля. Лишь во второй половине XVII века через более «вестернизированную» Украину западная схоластическая ученость проникает на Русь – но к тому времени она уже на самом Западе воспринималась многими как архаичное явление, препятствовавшее развитию научных знаний. Типичная драма «догоняющей цивилизации», заимствующей у более «продвинутых» стран часто не самые передовые идеи.

Церковь синодального периода фактически играла роль одного из государственных ведомств, что негативно сказывалось на ее авторитете. Декабрист Михаил Лунин, перешедший в знак протеста против такого положения дел из православия в католицизм, писал о том, что «изменения, которым подверглась восточная церковь, исходили от светской власти или получали ее одобрение; служители церкви – в то же время прислужники государя». Феномен митрополита Филиппа, смело выступившего против Ивана Грозного, в такой системе отношений был практически невозможен.

В то же время говорить о безусловной реакционности православия было бы ошибочно. Вспомним русских старообрядцев, которым предпринимательский дух был свойственен, пожалуй, в не меньшей степени, чем многим протестантам – и это при том, что именно данной части общества был свойственен наибольший ригоризм не только в церковных догматах, но и в обрядовой практике. Уменьшение влияние цензуры в начале ХХ столетия способствовало религиозному возрождению в рамках «серебряного века» российской культуры, оказавшему существенное влияние на современных европейских православных богословов, стремящихся ответить на запросы людей постиндустриального общества. Православие не является препятствием для европейского выбора – вспомним примеры Греции, Румынии, Болгарии, ставших членами Евросоюза. Наконец, православие не отрицает возможность серьезной модернизации своей практики при сохранении догматических основ и обрядового своеобразия – другое дело, что в конкретных условиях России ХХ столетия назревшее обновление церкви превратилось в конъюнктурное обновленчество, многие лидеры которого дискредитировали себя (и саму идею обновления) сотрудничеством с советскими карательными органами.

Наконец, фактор мессианства носил преимущественно характер фобий, связанных с некритичным использованием различных источников, в частности, доктрины монаха Филофея о «Третьем Риме», которая никогда не носила характера официального политического курса государства. То же относится и к высказываниям славянофилов о превращении русского монарха во «всеславянского царя» (равно как столь же эмоциональные публицисты, часто оказывавшие значительное влияние на общественное мнение, были и в других странах). Романтическая идея водружения креста на Святую Софию была лишь идеологическим обоснованием прагматического проекта установления контроля на стратегически важными Босфором и Дарданеллами. Как справедливо заметил французский историк Мартин Малиа в полемике со своим коллегой Аленом Безансоном, «Российская империя строилась на том же фундаменте, что и прочие европейские империи – геостратегические соображения здесь сочетались с национальным тщеславием». Но не более того.

Мессианский фактор был актуализирован после прихода к власти в России большевиков, которые действительно были движимы подобными идеями. Однако их мессианство, выражавшееся в попытке создать за несколько лет «земшарную республику Советов», быстро сошел на нет. Уже во второй половине 30-х годов, Сталин прагматично сотрудничал с Чан Кайши, воевавшим как против Японии, так и собственных коммунистов – так что циничный пакт Молотова-Риббентропа не выглядел чем-то из ряда вон выходящим. Начиная же с 1960-х годов, мессианство полностью выдохлось и было окончательно заменено стремлением удержать (и, по возможности, расширить) свою сферу влияния. Люди, продолжавшие верить в «светлое будущее», воспринимались как идеалисты, неприспособленные к новым условиям – в мессианские идеи не верило даже большинство штатных идеологов, думавших лишь о собственной карьере и связанном с ней материальном благополучии.

И сейчас попытки возродить российское мессианство (например, в выступлениях Проханова и Дугина) воспринимаются как маргинальные явления даже после военных действий на Южном Кавказе. Однако именно мессианская идея всеобщего царства социальной справедливости привела к тому, что на исторически недолгое время Россия (в лице СССР) стала привлекательной для многих на Западе, кто ранее относился к ней как к «жандарму Европы». Тем сильнее было разочарование после того, как на Западе стало известно о масштабе преступлений сталинизма, а подавление венгерской революции 1956 года вызвало в памяти николаевскую кампанию более чем столетней давности в той же Венгрии.

Таким образом, из пяти «российских» констант одна – «мессианская» - и раньше была в значительной степени негативным стереотипом, корни которого находятся в фобиях. Православие – особенно в условиях глобального мира и светского государства – само по себе не является препятствием для модернизации. «Антизападничество» при ближайшем рассмотрении оказывается куда более сложным и противоречивым феноменом сложных взаимоотношений родственных цивилизаций. Военная экспансия также утратила актуальность – действия российских войск в Абхазии и Южной Осетии (наиболее яркий пример, приводимый критиками России) носили характер контрудара; в их ходе российская власть продемонстрировала способность к самоограничению, выразившемуся в уходе из «зоны безопасности». Другое дело, что она заменяется на экспансию экономическую, которая абсолютно легитимна и в глобальном мире (примером могут служить масштабные российские инвестиции в Армении). Что касается «авторитарного» фактора, то его судьба в значительной степени зависит от процессов, происходящих в самой России, и только затем – от степени профессионализма их презентации перед зарубежной аудиторией.

Преодоление негативных стереотипов

Проблема заключается в том, каким образом Россия может изменить свой имидж в мире. Это можно сделать реальными шагами по пути внедрения демократических и рыночных принципов с учетом национальных особенностей и грамотной подачей соответствующих изменений на мировой арене. Обращает на себя внимание наглядный пример Хорватии, где прошла политическая демократизация и экономическая трансформация (превращение в мировой туристический центр). Теперь эта страна является реальным кандидатом для вступления в Евросоюз, хотя не далее как десять лет назад отношение к этой стране в мире было крайне сложным из-за авторитарного режима Франьо Туджмана. Масштабные изменения произошли в Испании, которая еще недавно воспринималась как экономически отсталая, закрытая страна с авторитарным (франкистским) режимом – теперь это государство, привлекательное для инвесторов и туристов, закономерный член Евросоюза, повысивший и свой международный авторитет (за счет своей значительной роли в процессах, происходящих в Латинской Америке). И это несмотря на то, что негативный имидж отсталой, реакционной страны был свойственен Испании в течение столетий, сформировавшись вскоре после изгания евреев и введения инквизиции. Важные изменения произошли за последние три десятилетия в Ирландии – они также серьезно изменили ее образ, принципиально его модернизировав. Таким образом, во всех этих странах позитивному имиджевому результату предшествовали глубокие сущностные политико-экономические изменения.

Впрочем, все перечисленные выше страны либо входили в состав объединенной Европы, либо имели реальные шансы на европейскую интеграцию, которую поддерживало абсолютное большинство их элит. У России такой перспективы в настоящее время нет – столь большую, сильную и своеобразную страну в объединенной Европе никто не ждет (вспомним в связи с этим и о перечисленных выше факторах). Да и само российское общество воспринимает свою страну как самостоятельную цивилизацию, способную воспринять европейские ценности (вопрос в том, в какие сроки и в каком объеме), но не растворяющуюся в западном сообществе. Поэтому российская модернизация будет проходить в более сложных внешних условиях, что, однако, не является аргументом для отказа от нее.

Дело в том, что модернизация, ведущая к преодолению негативных факторов, необходима самой России – в первую очередь, не для того, чтобы лучше выглядеть в глазах своих партнеров, а для повышения конкурентоспособности в глобальном мире. Напротив, препятствия на пути изменений, воздвигаемые охранительно настроенным правящим классом, способны привести не только к отсталости, но и к разладу между властью и передовыми общественными группами, свойственному, кстати, как императорской России, так и королевской Испании. Там монархия оказалась в почти полной общественной изоляции к 1931 году, и ее престиж был восстановлен только в результате мудрой политики нынешнего короля Хуана Карлоса I, возглавившего процесс демонтажа франкистских институтов и проявившего мужество во время военного путча 1981 года. Корнем трагического расхождения между исторической властью России и ее интеллигенцией Георгий Федотов считал «измену монархии своему просветительскому призванию», иными словами, модернизации страны. По его словам, «с Александра I монархия находилась в состоянии хронического испуга. Французская революция и развитие Европы держат ее в тревоге, не обоснованной в событиях русской жизни. Обскурантизм власти – это ее форма западничества, - тень Меттерниха, которая, упав на Россию, превращала ее в славянскую Австрию… Впав в неизлечимую болезнь мракобесия, монархия не только подрывала технические силы России, губя мощь ее армий но и создала мучительный разрыв с тем классом, для которого культура – нравственный закон и материальное условие жизни».

Разумеется, необходима и последовательная пиаровская работа, направленная на продвижение позитивных сторон российской жизни. Этому в определенной степени препятствует устойчивое представление о том, что стереотипы «подпитываются» сознательным стремлением Запада дискредитировать Россию, «русофобией» большинства представителей западной элиты. А также о том, что Запад одобрил бы только ослабленную Россию, лишенную способности отстаивать собственные интересы на международной арене. Подобные аргументы получают особенную популярность в период кризисов в российско-западных отношениях (1999, 2008 годы). Разумеется, на Западе есть политические силы, заинтересованные в максимальном ослаблении России, но было бы неверно считать, что они играют там доминирующую роль. Так, Евросоюз вполне разумно отказался вводить санкции против России во время нынешнего конфликта на Южном Кавказе, сделав ставку на переговорный процесс и достижение компромиссов (что привело к реальным результатам). На Западе, наряду с фобиями в отношении России, существуют и опасения другого рода, связанные с возможным непредсказуемым развитием событий в стране, обладающей ядерным оружием и являющейся стратегическим экономическим партнером Европы. Значительная часть европейского политического класса и СМИ способны к адекватному восприятию российской аргументации, если она излагается в спокойном тоне, понятной европейцам стилистике и носит убедительный характер. Представление о заведомой «русофобии» Запада может только препятствовать такому диалогу, обрекая его на заведомую неудачу. Если подходить к делу таким образом, то можно работать с имиджем России согласно шуточной рекомендации Игоря Иртеньева:

Не надо нам чужого бренда,

Когда есть наш –

России гордость и легенда,

Родной «Калаш».

Если же не следовать такой логике, то необходима постоянная систематическая работа с западной аудиторией, не приуроченная только к кризисным ситуациям, когда происходит мобилизация (нередко запоздавшая) всех имеющихся ресурсов. Здесь можно использовать пример режима Саакашвили, который в течение нескольких лет успешно «пиарил» себя на международной арене, активно продвигая любые собственные достижения, даже носившие объективно незначительный характер. В результате он создал благоприятное о себе впечатление задолго до начала военных действий. России же пришлось наверстывать упущенное на ходу, что поставило ее в невыгодное положение.

Важно наполнить новым содержанием традиционный российский бренд – медведя. Из угрожающего зверя, «медведя-шатуна», он должен превратиться в сказочного «ласкового Мишу». Попытка подобной трансформации уже была во время подготовки к московской Олимпиаде-80, когда в короткой песне Пахмутовой и Добронравова «сказка» была упомянута дважды. Правда, тогда эта попытка потерпела неудачу из-за вторжения в Афганистан (актуализировавшего образ агрессивного медведя) и бойкота Олимпиады. Сейчас ситуация также носит непростой – хотя и не столь однозначный – характер, но возможности для улучшения имидж на символическом уровне остаются.

Необходимо активнее действовать на западных дискуссионных площадках, а не игнорировать их, считая заведомо ангажированными, и не обозначать присутствие, не артикулируя свою позицию, а ограничиваясь банальными общими словами или же аргументацией, рассчитанной на «внутреннее употребление». Следует использовать те современные ресурсы России, которые уже проявляются в последние годы. Речь идет о преодолении пресловутого стереотипа «баня, водка, гармонь и лосось», способствующего культивированию негативных стереотипов, и, в то же время, о тупиковости попыток «догнать и перегнать» Голливуд по качеству блокбастеров, которые даже в условиях высоких нефтяных цен все равно будут уступать по своему масштабу американской продукции.

В то же время целесообразна продуманная демонстрация реальных экономических успехов не только мегаполисов, но и ряда районов российской «глубинки» (за счет как внутренних, так и внешних инвестиций), опыта гармоничного решения межнациональных проблем (напомним, что в ходе августовского конфликта проводилась куда более разумная политика по отношению к живущим в России грузинам, чем в 2006 году), «штучных» конкурентоспособных образцов отечественного искусства (Сокуров, Звягинцев и др.). Последовательное формирование целостного образа современной страны, проходящей период разносторонней модернизации, активно внедряющей современные технологии в экономической сфере, поощряющей развитие гражданского общества. Страны, не ведущей агрессивной внешней политики и не претендующей на территории других государств (в том числе на Крым), не стремящейся аннексировать вновь признанные государства на Южном Кавказе (в связи с этим можно продвигать опыт самостоятельного экономического развития Абхазии как своего рода «кавказской Черногории»). Страны, смотрящей в будущее, открытой для мира, стремящейся использовать все ценное из мирового опыта (в том числе демократические процедуры в политической жизни, высокую ценность независимого суда и др.) при сохранении национального своеобразия.

Неформальными «послами» России на международной арене должны быть известные деятели культуры и спорта, хорошо узнаваемые западной аудиторией или имеющие контакты на Западе. Необходимо также активнее задействовать ресурс соотечественников, проживающих на Западе, добившихся там существенных успехов в профессиональной деятельности, но не порывающих связей с родиной – достаточно вспомнить опыт еврейской, армянской, китайской и других общин.

При этом следует понимать, что раз негативные стереотипы складывались в течение многих лет, то и их преодоление не является задачей ближайшего будущего – речь идет о долгосрочном проекте. Однако при целенаправленной работе, опирающейся на понимание психологии наших партнеров и основывающихся на продвижении реальных результатов российской модернизации, видимые изменения к лучшему возможны уже в среднесрочной перспективе, что уже немало.

Игорь Бунин - президент Центра политических технологий

Версия для печати