16.12.2009 | Игорь Бунин

Консерватизм и модернизация

«Единая Россия» на минувшем съезде приняла в качестве официальной идеологии консерватизм. Это неудивительно. После бурных политических периодов общество часто обращается к консервативным ценностям, начинает высоко ценить стабильность и предсказуемость, больше уважать традиции, которые еще недавно считались предрассудками…

Так было после Реформации, когда Тридентский собор провозгласил верность традиционным католическим принципам, отказавшись от адаптации вероучения с целью компромисса с протестантами. После Французской революции, когда террор нанес сильнейший удар не только по монархической Франции, но и по гуманным просветительским идеям Руссо, последователем которого считал себя «сентиментальный тигр» (пушкинское определение) Робеспьер. После Российской революции, «красного террора» и распада империй – правда, тогда ситуацией воспользовались в большей степени праворадикальные силы, отвергающие многие консервативные ценности, хотя некоторые из них и пытались соединить консерватизм и революционность. В Европе началась мощная правая реакция, приведшая к приходу к власти фашистов в одних странах и неудачным попыткам такого рода в других, что вызвало отторжение со стороны многих консерваторов, некоторые из которых присоединились к антинацистским силам (от Гёрделера в Германии до де Голля во Франции). После Второй мировой войны, когда консерваторы приняли активное участие в проведении реформаторской политики и создании основ единой Европы, последовательно выступая против тоталитарных тенденций, откуда бы они ни исходили. Очевидно, что последняя реакция имела свою принципиальную особенность – если раньше консервативная волна была следствием отторжения революции, то на этот раз она как была направлена против распространения коммунизма, так и решительно отрицала правый радикализм, считавшийся ранее возможным союзником консерваторов в борьбе с общим врагом.

Однако идеологический выбор политической партии, действующей в XXI веке, рождает несколько взаимосвязанных проблем. Первая проблема – консерватизм многогранен, насчитывает массу модификаций, что ведет к необходимости тщательного анализа возможных вариантов. Консерватизм де Местра и Доносо Кортеса, ставший реакцией на Французскую революцию и последующую деятельность либеральных и революционных организаций, хотя и оказал большое влияние на формирование консервативной идеологии, но как целостная модель ушел в историю вместе с принципами легитимизма и ведущей роли религии в жизни общества. Равно как и романтический консерватизм ХХ века, отрицавший права человека и проповедовавший авторитаризм, культ силы, был дискредитирован как близкий к фашизму, способствовавший в той или иной степени приходу фашистов к власти. Сейчас эта идеология – с определенными поправками, продиктованными необходимостью функционировать в странах со стабильной демократией - разделяется европейскими крайне правыми силами типа Национального фронта во Франции, которые «терпимы», пока не нарушают закон, но, за немногочисленными исключениями (например, Австрия конца 90-х годов), не могут участвовать в формировании правительства.

Таким образом, рамки выбора для респектабельной партии сужаются, что заставляет обратить внимание как на историю, так и – прежде всего – на нынешнее состояние консервативных идей. В политологии выделяется несколько черт современного консерватизма. Некоторые из них свойственны любым формам консерватизма. Это верность традициям, стабильность, порядок, признание авторитета государства, а также сдержанное отношение к прогрессу. Последнее означает, что консерваторы менее оптимистично, чем либералы, оценивают природу человека, его возможность совершенствования, достижению абсолютной гармонии. Консерваторы, в отличие от либералов, более скептически относятся к принципу равенства, считая, что неравенство заложено в самой природе человека, гениальный ученый не может быть равен вору-карманнику. Во Франции консерваторы защищают традиционный принцип «отбора» - селекции в ходе получения образования – в противовес левым, сторонникам более эгалитарного подхода.

В то же время неотъемлемой чертой современного консерватизма является уважение к свободе, пусть и ограниченной признание высокой ценности порядка. Если для «исторического» консерватора принцип «свобода лучше, чем несвобода» является, по меньшей мере, сомнительным (де Местр бы с ним явно не согласился), то для современного европейского консерватора, в полной мере учитывающего драматический опыт ХХ столетия, он является вполне естественным, органичным.

После Второй мировой войны в большинстве западных демократий сложился либерально-консервативный консенсус, предусматривавший уважение к свободе, порядку и проведение сильной социальной политики. В рамках этого консенсуса действовали такие консерваторы как де Голль, Аденауэр, Эрхард, де Гаспери, а также либеральные и социал-демократические политики, то есть основная часть западного политического класса. Сам консерватизм существенно трансформировался. По словам де Голля, «мы унаследовали от левых их стремление к социальному прогрессу; от правых то, что они не единожды доказывали – благородство и национальную традицию». Он же, создавая Пятую республику, быстро и жестко отмежевался от своих авторитарных сторонников, настаивавших на подавлении демократии – позднее многие из них стали его непримиримыми противниками, не останавливавшимися перед покушениями на генерала. Именно консервативно-либеральному консенсусу Европа обязана проведением масштабных социально-экономических реформ при сохранении порядка.

В то же время этот консенсус имел и оборотную сторону. Он вел к «размыванию» консервативной идентичности и показал свою уязвимость во время идеологических дискуссий, вызванных бурными событиями конца 60-х годов, поставивших под вопрос стабильность западного общества. Реакцией на кризис либерально-консервативного консенсуса стало возникновение неоконсерватизма Рейгана и Тэтчер, который при сохранении уважения к традиции считает, что государство должно избавляться от излишних функций и отказываться от патернализма, сохраняя основные социальные программы, принятые в период либерально-консервативного консенсуса, но создавая при этом больше возможностей для частной инициативы. Проблема свободы и сейчас остается одной из важнейших; более того, современные консерваторы специально акцентируют на верность этому принципу внимание как на факторе, отличающем их от левых. Так, современные французские неоконсерваторы заявляют о том, что именно они являются истинными защитниками республиканских принципов и прав человека, тогда как с левыми они отождествляют тоталитарные тенденции, ограничение индивидуальных свобод, коллективизм. Неоконсерваторы, отказываясь от восходящего к якобинцам лозунга «Свобода, равенство, братство», противопоставляют ему не апологию монархического «Старого порядка», а лозунг «Декларации прав человека и гражданина» 1789 года, лозунг Лафайета и Мирабо – «Свобода, безопасность, собственность, сопротивление угнетению». Характерны первая и последняя составляющие этого лозунга, носящие ярко выраженный антиавторитарный характер и делающие его совместимыми с либеральными принципами.

При этом формы неоконсерватизма бывают разными – от жесткого подхода Тэтчер до более мягкого Саркози и, особенно, Ширака. Выбор форм зависит не столько от воли идеологов, сколько от особенностей страны: в Франции невозможно годичное противостояние между государством и забастовщиками, каковое было в Англии, во время конфликта Тэтчер и шахтеров. В конкретных французских условиях забастовочное движение приняло бы столь массовый характер, что правительство должно было бы отступить (тогда как в Англии оно добилось успеха).

Вторая проблема – какой консерватизм может быть актуален для современной России. Это сложный и дискуссионный вопрос, связанный с тем, что невозможно импортировать в страну консерватизм де Голля или Тэтчер. Разумеется, есть в современной России и попытки апелляции к «историческим» консервативным пластам, свойственным отечественной традиции. Точно так же, как в 1987 году наше общество «открыло» для себя ставшего модным на пару лет «либерального коммуниста» Бухарина, так и в первой половине 1990-х годов состоялось «открытие» Победоносцева и Леонтьева. Тогда в России произошла «реабилитация» самого понятия консерватизма, которое в перестроечные годы носило однозначно негативный характер.

Эти «открытия» были крайне политизированы: в первом случае имел место протест против брежневского застоя, во втором – против перестройки и политического курса Бориса Ельцина, следствие разочарования в либеральных идеях. Разница состояла в том, что если о Бухарине писали в «Огоньке», издававшемся многомиллионным тиражом, то обсуждение достоинств учений отечественных консерваторов происходило преимущественно в малотиражных изданиях. Однако в реальной политической борьбе прямая апелляция к авторитетам прежних веков вряд ли возможна – как невозможны были «НЭП» при Горбачеве или столыпинская аграрная реформа при Ельцине. Как не удалось восстановить «Старый порядок» во Франции, прошедшей через революцию и правление Наполеона.

Идеи российских консерваторов XIX столетия, жестко отвергавших демократию и парламентаризм (Победоносцев называл их «великой ложью нашего времени), можно рассматривать в историческом контексте как реакцию на идеализм творцов Великих реформ Александра II. Но при этом, во-первых, такая реакция не предложила конструктивной реальной альтернативы этих действительно масштабным и во многом успешным реформам, проведенным без «великих потрясений». Не считать же серьезной альтернативой попытку Победоносцева «подморозить» Россию на неопределенный период – такая политика привела лишь к тактическим успехам, а в будущем способствовала радикализации оппозиционных сил, переходу многих оппозиционеров от умеренного либерализма к радикализма, их сближению с революционерами. А, во-вторых, в современном мире следовать рецептам, отвергающим демократию и права человека, значит, обречь себя на глубокую периферийность, маргинальность. Такой подход может быть актуален разве что для небольших политизированных групп традиционалистов, для которых до сих пор важны вопросы вроде следующего: «Имеют ли право потомки великого князя Кирилла Владимировича на российский престол, если его мать в момент рождения самого князя не принадлежала к православию, а он сам женился без разрешения государя». Понятно, что такая интеллектуальная игра может быть занятной, но к большой политике она отношения не имеет.

Отметим, что западный консерватизм, несмотря на его масштабную идеологическую эволюцию, был связан с определенной традицией, которая лишь подвергалась периодической актуализации. В России речь идет о другом – хотя консерватизм и является реакцией на бурные 90-е годы, но он инстинктивно обращен в то прошлое, которое сохранилось в исторической памяти россиян, а не во времена Победоносцева или Столыпина, которые для большинства россиян едва ли ближе, чем петровские или екатерининские. А это прошлое является советским, из которого наши «стихийные» консерваторы хотели бы позаимствовать стабильность, предсказуемость, имперскую традицию, а также и моральную цензуру (вспомним хрестоматийное «В СССР секса нет»), но не вмешательство государства в частную жизнь людей. «Стихийные» консерваторы, кроме того, не верят в способность государства проводить какие-либо серьезные изменения, в их среде распространен скепсис по поводу наличия «доброй воли» у государственных людей. Исключение – высокие рейтинги президента и премьера – лишь подтверждает правило. Люди и в этих условиях хотят сохранить надежду на то, что их проблемы волнуют хотя бы высшую власть; «плохим боярам» они уже не верят.

Что касается элиты, то она также высоко ценит стабильность, только, разумеется, несколько иначе понимаемую – как приоритет выделяется сохранение сложившегося статус-кво, хотя и в ее среде есть ностальгия по некоторым советским традициям (например, имперским). Элиты стараются удержаться за существующую стабильность, которая обеспечивает им вполне приемлемое существование. Разумеется, бизнес-элиты недовольны высоким уровнем коррупции, давлением на предпринимателей со стороны чиновников, в том числе силовых, принудительным «крышеванием» бизнеса. Но в то же время они уже относят расходы, связанные с коррупцией, к разряду транзакционных издержек, неприятных, но не наносящих бизнесу большого ущерба (они могут быть разорительны лишь для малого предпринимательства, если чиновник «пережмет» - но представители этого вида бизнеса в состав элиты не входят). Кроме того, коррупционная система отношений позволяет извлекать выгоду не только чиновнику, но и предпринимателю, использующему ее в борьбе с конкурентами либо для сокращения собственных издержек. Вспомним пермский клуб «Хромая лошадь», где его хозяева могли не тратиться на дорогостоящие меры безопасности условиях хороших отношений с местными контролерами. Напротив, перемены, реформы, а тем более непонятное для многих слово модернизация, вызывают у элит скептическое, настороженное отношение.

В то же время в современной России вряд ли могут получить популярность резкие призывы против равенства – с учетом эгалитарных общественных тенденций. Правые, выступавшие с элитарных позиций, не получили серьезной электоральной поддержки в 90-е годы – им пришлось также проделать определенную эволюцию, адаптируясь к общественным настроениям, чтобы пройти в Думу в 1999 году.Как в этой ситуации поступить «Единой России»? Можно просто следовать за существующими настроениями в пользу инерционности и стабильности, тем более, что они распространены и в партии. Можно жестко противостоять им. Обе этих варианта в чистом виде, как представляется, носят тупиковый характер. Со вторым подходом все просто – он может быть уделом небольшой группы идеологизированных людей, а не массовой партии. Первый подход напоминает брежневский период отечественной истории, когда общество и тогдашняя правящая партия были едины в стремлении сохранить статус-кво, что привело к последующему драматическому обвалу, который не удалось остановить с помощью запоздавших реформ. Только в современном глобальном обществе такие процессы могут происходить значительно быстрее.

Таким образом, третья проблема – может ли консерватизм быть идеологией, способствующей модернизации общества? Совместима ли консервативная идеология с идеями, выдвинутыми в президентском Послании Дмитрия Медведева? Исходя из опыта современного консерватизма, на него можно дать принципиальный положительный ответ, но с существенной оговоркой – если речь идет о консерватизме, избавленном от архаики, от «дурных политических привычек» к авторитарным решениям и стремлению любой ценой сохранить статус-кво. Консервативная модернизация требует уважения не только к традициям, к семейным и религиозным ценностям, но и к личности, ее законным правам, в том числе на индивидуальность, частную инициативу в различных областях – экономике, общественной жизни, политике, культуре. Консерватизм не отрицает широких общественных дискуссий – напротив, в современном мире он часто менее «политкорректен», чем либерализм, готов к острой полемике по столь острым вопросам как неравенство в обществе или иммиграция. Активная роль государства в общественных процессах не должна быть оправданием для иждивенчества, патерналистских тенденций. Следование национальным традициям, доказавшим свою жизнеспособность не может быть оправданием для изоляционистских настроений.

При этом приверженность традициям может пониматься, в частности, как возможность использовать исторический опыт и социальную психологию при реализации модернизационных проектов с тем, чтобы избежать непродуманного авангардизма, понимать, какие изменения общество готово принять. Пример монетизации льгот показывает, что в ряде случаев правильные по сути, но проведенные без достаточной тактичности реформы могут привести к негативным последствиям. Консерваторы значительно больше внимания, чем их оппоненты, уделяют проблеме укорененности реформ в обществе, направленной на повышение легитимности предлагаемы изменений, в том числе на основе их связи с традицией. Такой консерватизм действительно может способствовать модернизации различных сторон жизни страны – разумеется, если в России в целом (и в «Единой России» в частности) найдет достаточное количество сторонников именно такого подхода к консервативной идеологии.

Игорь Бунин – Президент Центра политических технологий

Версия для печати