13.07.2010 | Алексей Макаркин

Либеральные бюрократы и российские реформы

Вопрос о либеральной бюрократии в России тесно связан с более широким вопросом - о возможности проведения эффективной реформаторской политики. В настоящее время распространена точка зрения, согласно которой российские реформы обречены на поражение из-за бедности кадровой составляющей и системной коррупции. Как ни странно, но такие же печальные выводы делались и накануне Великих реформ Александра II - самого масштабного реформаторского проекта в России, проведенного, в отличие от петровских преобразований, без кнута и трагедий сотен тысяч людей. И, кстати, проекта, не повлекшего за собой распада страны, - в отличие от советской перестройки.

Основными акторами Великих реформ стали либеральные бюрократы - образованные, довольно молодые (особенно по сравнению со своими предшественниками николаевского времени) администраторы, занявшие ключевые посты в системе государственного управления. Именно они выступили не только инициаторами, но и «технологами» реформ, продемонстрировав незаурядное умение реализовывать на практике самые смелые проекты. Энтузиазм этих людей сочетался с идеализмом, которого ранее не знала российская государственная служба.

Вельможи и приказные

До второй четверти XIX столетия либеральной - да и вообще эффективной (по Максу Веберу) - бюрократии в России не было. Государственную (а скорее, государеву) службу исправляли преимущественно вельможи и приказные. Среди первых были либералы, мечтавшие переделать страну по английскому или французскому образцу, но от бюрократа их отличало то, что они не жили службой, а рассматривали ее как необходимое (для престижа, укрепления положения в обществе) дополнение к своему происхождению, изначально дававшему немалые привилегии. Часто их образование было неплохим, но бессистемным, лишенным практического подхода. Лишь относительно немногие из них были эффективны в своей служебной деятельности.

Приказные, в свою очередь, были винтиками государственного аппарата, не претендовавшими на блеск и славу. Обычно неважно образованные, они обладали практическим опытом, позволявшим решать самые сложные вопросы, но только в рамках традиционной системы, закрытой для каких-либо модернизационных влияний. Платили приказным достаточно скудно, но они находили массу способов компенсировать эту неприятность и сделать службу прибыльным занятием. Успех подобного чиновника зависел, в первую очередь, от того, насколько он мог обогащаться на службе. Чичиков на таможне, Земляника в богоугодном заведении, Ляпкин-Тяпкин в суде - все это примеры коррупции, принявшей системный характер (неслучайно Николай I, посмотрев «Ревизора», заметил, что досталось в нем всем, а в первую очередь ему самому - как главе государства, неспособному модернизировать государственный аппарат).

Понятно, что вельможи не могли изменить «правил игры» на государственной службе, а приказные категорически этого не хотели. Существовала, правда, «промежуточная» категория - образованные администраторы, честно и усердно служившие, но в силу своей немногочисленности ничего изменить неспособные. В конце концов, они превращались в людей, подчинявшихся общей административной инерции, боявшихся начальства и презиравших коррумпированных приказных. Даже если у них и были мечты о реформах, то в обстановке повседневной рутины таковые быстро исчезали. Разумеется, никакого диалога с обществом подобная система - самодостаточная и самодовольная - не допускала. Но и само общество было слабо, причем до такой степени, что государство просто могло не обращать на него внимания, следя лишь за тем, чтобы в него не проникала крамола.

Рождение либеральной бюрократии

Создателями либеральной бюрократии в России были два человека - Михаил Сперанский и Николай I. Казалось бы, парадоксальное заключение. Со Сперанским все ясно: он действительно реформатор, сторонник модернизации России, чьи идеи о представительном органе власти были реализованы лишь спустя почти столетие после того, как были выдвинуты. Но Николай до сих пор воспринимается почти исключительно как охранитель на троне.

Начнем с вклада Сперанского. Сама его карьера - попович, выпускник провинциальной семинарии, ставший одним из наиболее влиятельных администраторов России, - могла послужить образцом для честолюбивых образованных молодых людей, выбравших гражданскую карьеру. Инициировав указ Александра I об экзаменах, необходимых для получения чина, Сперанский добился подъема престижа гражданской службы, на которую теперь отбирали лучших. Хотя бы теоретически; как повелось в России, из правила сделали множество исключений, а профессора-экзаменаторы стали брать взятки, что неудивительно в условиях системной коррупции. Однако сам принцип, согласно которому коллежский асессор (штатский чин, соответствующий военному чину капитана) должен был разбираться в цивилистике (гражданском праве) и отечественной истории, а также знать хотя бы один иностранный язык, наносил сильнейший удар по приказному сословию. Как следствие, на гражданскую службу постепенно потянулась образованная молодежь, обладавшая иной, чем приказные, системой ценностей. Еще одна заслуга Сперанского - создание (уже в николаевское время) свода законов, который упорядочил российское законодательство, сократив возможности для чиновничьего произвола.

А что же Николай, реакционер и деспот? Если первое определение, в общем, верно, то второе можно считать идеологическим клише. Николай был едва ли не первым русским монархом, который искренне стремился в точности соблюдать действующие законы, рассматривая это как царскую обязанность - причем не всегда приятную. Достаточно вспомнить его отношение к своей роли царя Польского, который должен был править согласно Конституции, введенной Александром I. Для Николая поездка в Варшаву на коронацию польской короной была крайне неприятной, но он не мог нарушить закона. Правда, это не прибавило ему сторонников в Польше, где сам факт зависимости от России воспринимался крайне болезненно. После восстания 1830-1831 годов польская Конституция была упразднена, но и здесь речь шла не столько о безудержной деспотии, сколько о формальном нарушении самими поляками действующей Конституции, согласно которой они не могли в одностороннем порядке лишить Николая права на польский трон.

Реакционер Николай I прекрасно понимал важность контроля над образованием молодых людей: он внимательно читал показания декабристов, в которых подробно рассказывалось о том, как либеральные идеи проникали в русское общество вместе с французскими пансионами и домашними учителями. Однако в качестве альтернативы необходимо было создать конкурентоспособную государственную систему образования. Одним из результатов такой политики стала реорганизация Царскосельского лицея в юридическое учебное заведение. Кроме того, были открыты Училище правоведения, Военная академия, Технологический институт. Улучшилось преподавание наук в университетах - Николай терпеть не мог мистиков-обскурантов, чуть было не разрушивших систему высшего образования в последние годы царствования Александра I. Лишь после 1848 года Николай в страхе (иное слово подобрать сложно) перед революционными идеями стал проводить жесткую консервативную политику, но даже в этих условиях либерал Тимофей Грановский продолжал чтение лекций в Московском университете.

Образовательная политика Николая и его министра, графа Сергея Уварова, способствовала тому, что на государственную службу действительно стали поступать более образованные чиновники, обучившиеся при этом наукам под благонамеренным контролем. Однако царь переоценил «контрольные» возможности государства. Образование расширяло кругозор, побуждало к анализу европейского опыта управления. Увеличившееся количество образованных чиновников, тесно связанных друг с другом общим университетским прошлым, позволяло постепенно вытеснять некомпетентных и вороватых приказных. Причем на основе меритократии (принципа заслуг), а не коррупции: «новые люди», такие, как Дмитрий и Николай Милютины, Михаил Рейтерн, Валериан Татаринов, Сергей Зарудный, Николай Стояновский и другие, были гораздо эффективнее своих предшественников.

Постепенно такие чиновники «росли» по службе, опережая менее способных коллег. Им поручали наиболее сложные дела, направляли в заграничные командировки, которые превращались в возможность на практике ознакомиться с альтернативами в сфере государственного управления (причем не только по тому ведомству, в котором служил конкретный чиновник). Внешне «гладкие» карьеры не исключали, однако, внутреннего дискомфорта, особенно в условиях ужесточения николаевского режима, к которому будущие либеральные бюрократы, как правило, находились во внутренней оппозиции.

Идеалисты и реформы

Главной особенностью либеральной бюрократии эпохи Александра II был, однако, не высокий уровень образования. Еще более важным оказывался ее идеализм, вера в возможность проведения реформ при изначально неблагоприятной ситуации - доминировании в правительстве николаевских вельмож, в большинстве своем не желавших никаких перемен. Свою роль в этом, возможно, сыграли позитивистские взгляды, популярные в то время и предусматривавшие неизбежность и благодетельность общественного прогресса. Достаточно лишь проявить инициативу, настойчивость и можно ожидать успешных результатов. Такой идеализм, казалось бы, парадоксально сочетался с активным деланием карьеры, но парадокса здесь нет - продвижение по службе воспринималось либеральными бюрократами не как самоцель, а как возможность воплощать свои идеи. Если они сталкивались с невозможностью их осуществления, то не держались за свои посты. Достаточно вспомнить уход в отставку группы либеральных бюрократов в 1881 году, после того, как Александр III пошел на разрыв с реформаторскими планами последних недель жизни своего отца.

Один из наиболее известных либеральных бюрократов, министр народного просвещения Александр Головнин, вспоминал (в третьем лице) о своих планах при вступлении в должность:

«Ему мечтались отмена цензуры, свобода преподавания, простор в учреждении школ, публичных лекций, соревнование между преподавателями, большое возбуждение умственной деятельности, возвышение нравственности и чувства собственного достоинства и, наконец, торжество истины вследствие свободной борьбы между правдой и заблуждением».

К этой фразе писавший свои мемуары на склоне лет экс-министр сделал печальное примечание: «Теперь, по прошествии многих лет, можно сказать: “Мечты, мечты - где ваша сладость? Где вечная к ним рифма - младость?”»¹Однако невозможность реализации всех намерений не означала, что ситуация была безнадежна. За пять лет пребывания в должности Головнину удалось восстановить автономию высшей школы, приняв новый университетский устав, а также серьезно улучшить состояние среднего образования. Еще более масштабных результатов добились другие реформаторы. Достаточно вспомнить освобождение крестьян, на которое Николай I не решался в течение всего своего царствования из опасения дворянских заговоров и крестьянских волнений (первых не произошло, вторые были быстро локализованы). Здесь же введение городского и земского самоуправления с передачей ему части государственных функций - общественники справлялись с ними во всяком случае не хуже, чем старая уездная и губернская бюрократия. Отмена рекрутчины и введение всеобщей воинской обязанности с резким сокращением сроков военной службы. Создание независимой ревизионной инстанции - государственного контроля, получившего возможность реальной борьбы с коррупцией (это способствовало ликвидации коррупции как системного явления, хотя в ряде сфер, от бурно развивавшегося железнодорожного строительства до деятельности младших чинов полиции, она все равно оставалась высокой). Формирование современной судебной системы, основанной на гласности и состязательности судопроизводства (что предусматривало реорганизацию прокуратуры и создание адвокатуры) и введении суда присяжных.

В течение крайне непродолжительного времени суд из коррумпированного и неавторитетного органа превратился в престижное учреждение, гласность работы которого и высокие требования к кадрам, работавшим в нем, практически исключали возможность злоупотреблений. Явно необъективные решения встречались лишь в ряде политических дел, где исполнительная власть использовала административный ресурс, но их количество было относительно невелико (нельзя не отметить, что многие революционеры осуждались вполне законно, а знаменитое дело Веры Засулич вряд ли может служить эталоном справедливости).

Все это не означает, что у либеральной бюрократии не было проблем. Первая из них состояла в слабости связей этой группы чиновников с обществом. Головнин вспоминал, что его реформаторская деятельность подвергалась критике со стороны как консерваторов, так и «крайних либералов», считавших, что министр действует недостаточно решительно. Классическая ситуация для умеренно-либеральных реформ усугублялась в России отсутствием демократических традиций и влиятельного среднего класса, способного формулировать собственные интересы.

В результате либеральным бюрократам пришлось уповать на поддержку их начинаний со стороны самодержца, который проявлял интерес к реформам, хотя и не всегда понимал их смысл. Характерно, что после введения принципа несменяемости судей Александр II вызвал к себе министра юстиции Дмитрия Замятнина и потребовал оформить увольнение либерального сенатора Марка Любощинского, высказывания которого по общественным вопросам вызвали возмущение императора. В ответ Замятнин указал на невозможность подобного решения, так как сенаторы - это судьи и не могут быть никем смещены. Александр был шокирован, столкнувшись с тем, что лично подписал закон, ограничивающий его собственные права. Характерен итог этой истории: царь отказался от своей затеи, Любощинский остался сенатором (и затем даже продолжил карьеру, став спустя много лет членом Государственного совета), но Замятнин вскоре был отправлен в почетную отставку. Самодержец не посмел нарушить собственный закон, но министр, указавший на это, быстро впал в немилость.

Неудивительно, что Александр не довел реформы до конца, - Россия так и не получила представительного учреждения общенационального масштаба. Царь опасался неконтролируемого развития событий в результате выборов, на которые было трудно влиять. Такая позиция первоначально получила поддержку и среди либеральных бюрократов, опасавшихся, что большинство в будущем парламенте получат реакционные землевладельцы, недовольные тем, что у них отобрали крестьян. Таким образом, вопрос о судьбе реформ и конкретных представителей либеральной бюрократии был поставлен в зависимость от судьбы одного человека, который мог резко качнуться вправо (что и произошло после выстрела Дмитрия Каракозова) или вообще исчезнуть с политической арены. Именно так и случилось после гибели Александра в 1881 году: следствием народовольческого террористического акта стала эпоха контрреформ, когда либеральная бюрократия была признана виновной в отрыве от национальных корней и проведении излишне реформаторской политики. Именно в этом их обвиняли идеологи нового режима, бывшие либералы Константин Победоносцев и Михаил Катков.

Арьергардные бои

Правление Александра III характеризовалось не только политической стабильностью, за которой скрывалась масса неурегулированных противоречий, в полной мере проявившихся при его сыне. В среде государственных служащих практически исчез идеализм, замененный жесткой ориентацией на жизненный успех, который связывался с удачной карьерой. Перед представителями либеральной бюрократии встала необходимость определяться по отношению к новой, непривычной для них, ситуации.

Первый вариант действий предполагал демонстративный отход от дел. Его избрал, к примеру, военный министр Дмитрий Милютин, уехавший вскоре после отставки в Крым и не принимавший какого-либо участия в политической жизни. Но для многих его коллег такое решение было неприемлемо по различным причинам, от идеологических до чисто житейских.

Второй вариант - «стать, как все», отказавшись от идеалов периода реформ, и, напротив, максимально использовать выгоды служебного положения. Иллюстрацией такого пути может служить судьба Александра Абазы, занявшего в конце правления Александра II пост министра финансов. В 1881 году Абаза вместе с Милютиным подает в отставку, не желая участвовать в проведении реакционной политики. Но проходят годы, и он принимает высокий пост председателя департамента государственной экономии в Государственном совете, который использует для получения инсайдерской информации из министерства финансов. В биржевой игре на понижение курса рубля бывший министр зарабатывает крупное состояние, почти миллион рублей, но после разоблачения оказывается вынужденным покинуть пост.

Третий вариант - оставаясь на государственной службе, инициировать или поддерживать локальные перемены, стать адептом теории «малых дел», при этом стараясь дистанцироваться от политики. Так, например, поступил профессор Николай Бунге, участник освобождения крестьян, ставший при Александре III министром финансов. Большого влияния на политический курс он не имел, но за время руководства министерством добился решения конкретных проблем: отмены подушной подати, создания Крестьянского банка (наряду с пролоббированным консерваторами Дворянским банком), введения института податных (налоговых) инспекторов, принятия первых, хотя и весьма умеренных, законов о правах рабочих.

Четвертый вариант - спасать то, что можно спасти, с помощью сложной системы компромиссов. От третьего варианта он отличался тем, что его сторонники были вынуждены значительно чаще лично предпринимать непопулярные меры для того, чтобы сохранить основное содержание Великих реформ. Яркий пример - судьба Дмитрия Набокова (отца депутата-кадета и деда знаменитого писателя), ставшего министром юстиции при Александре III. В трудной борьбе с реакционерами он смог отстоять суд присяжных и принцип несменяемости судей, хотя и пойдя на некоторые уступки консерваторам, особенно в тех вопросах, где жизнь действительно «поправляла» творцов реформы. Разумеется, каких-либо либеральных реформаторских шагов министр в той ситуации осуществлять не мог. Впрочем, консерваторы рано или поздно добивались ухода недостаточно лояльного им чиновника; это произошло и с Набоковым.

Пятый вариант - жестко и демонстративно отстаивать ценности, вышедшие, пусть и временно, из моды, апеллируя к общественному мнению и мобилизуя противников реакционного курса, оказываясь при этом на грани оппозиции или даже переходя в нее. Таков был путь знаменитого юриста Анатолия Кони, который после отставки Набокова открыто выступил против реакционной политики его преемников. Правда, он так и не стал в полной мере оппозиционером, а остался лишь критиком действий отдельных чиновников, слишком ретиво стремившихся пересмотреть наследие реформ.

Большое количество рассмотренных вариантов (мы не затронули еще одного - идеологическую эволюцию в сторону реакции) обеспечивало возможность выбора, однако не способствовало проведению сколько-нибудь масштабных преобразований. Кроме того, либеральная бюрократия как сообщество единомышленников фактически прекратила свое существование. Хотя отдельные ее деятели оставались в системе власти, основная часть чиновничества придерживалась прагматических взглядов, а на высшем уровне многие администраторы были последовательными консерваторами.

Либеральная интеллигенция

Проведенные либеральными бюрократами преобразования привели к появлению новой, значительно более массовой, общественной группы - либеральной интеллигенции, работавшей в институтах, созданных во время Великих реформ или получивших благодаря им новый импульс для развития. Адвокаты, земские врачи, университетские преподаватели в большинстве своем придерживались оппозиционных по отношению к самодержавному правлению взглядов. Даже в армии часть офицеров симпатизировала либералам («очагом» либерализма, в частности, считалась Военно-юридическая академия). Разница состояла в степени оппозиционности: например, старшее поколение адвокатов преимущественно придерживалось умеренного либерализма (знаменитый Федор Плевако после Манифеста 17 октября 1905 года вступил в партию октябристов), тогда как молодежь тяготела к более радикальным оппонентам режима. Либерально-консервативные земские деятели (граф Петр Гейден, Дмитрий Шипов и другие) разошлись во взглядах со своими более левыми коллегами, среди которых выделялись князья Павел и Петр Долгоруковы.

Усиливающаяся либеральная интеллигенция требовала продолжения реформ, хотя и выдвигала различные по степени радикализма инициативы. Вплоть до первых неудач в русско-японской войне правительство воспринимало любую оппозицию сугубо как угрозу для себя, а не как потенциального партнера. В 1903 году министр внутренних дел Вячеслав Плеве создал «на пустом месте» проблему, не утвердив на очередное трехлетие умеренного Шипова, возглавлявшего в течение трех сроков московское губернское земство. Консервативные правительственные чиновники пытались тем самым запугать общество, но добивались обратного эффекта, раздражая возможных партнеров по диалогу (которого они, впрочем, и не хотели начинать), радикализируя умеренных и укрепляя радикалов в сознании собственной правоты. Фактически бóльшая часть либеральной интеллигенции оказалась на стороне революции, причем эта связь носила не цинично-прагматический, а глубинный характер. «Среднестатистический» либеральный интеллигент, негодующий по поводу произвола со стороны власти, мучился от сознания собственного бессилия и (в отличие от либерального бюрократа) воспринимал революционеров как мучеников, способных на поступок, которого не мог совершить сам. Это обусловило сохранение связи между либеральной интеллигенцией и революцией даже после издания Манифеста 17 октября, когда сама логика событий, казалось бы, подталкивала ее к умеренности и диалогу с правительством.

Прагматики и реформы

«Окно возможностей» перед сторонниками реформ открылось только в начале ХХ столетия, когда стала очевидной эфемерность политической стабильности. Однако либеральные реформы предстояло проводить прагматичным чиновникам, далеким от идеализма, но понимавшим, что продолжение однозначно реакционного курса приведет к общественному взрыву. Многие из них изначально были консерваторами, вынужденными идти на либеральные меры во имя спасения государственного строя. Вначале такую политику проводил Сергей Витте, затем Петр Столыпин. Им уже в новых условиях пришлось столкнуться с проблемами, напоминавшими те, которые пытались решить либеральные бюрократы: с критикой слева и справа, дефицитом общественной поддержки, высокой степенью зависимости от государя, причем значительно более слабого, чем Александр II. В чем-то они стали наследниками либеральной бюрократии, но их деятельность проходила в обстановке не эмоционального подъема, а глубокого внутреннего разочарования.

Отметим также, что у Столыпина, в отличие от либеральных бюрократов XIX века, был опыт подавления революции, причем далеко не в белых перчатках, а с использованием всех возможных методов борьбы, от военно-полевых судов до провокаторов (последние использовались, в частности, для обоснования роспуска второй Думы). Он, впрочем, пытался дифференцировать либеральную интеллигенцию, разделяя ее на радикалов (кадетов) и умеренных, и даже считал возможным включение последних в состав правительства с тем, чтобы возложить на них часть ответственности не только за реформы, но и за усмирение страны. Разумеется, в ответ последовал отказ.

Не умея выстроить отношения с «неудобной» либеральной оппозицией (в чем, безусловно, была и ее вина), Столыпин быстро начал подвергать наиболее последовательных либеральных оппозиционеров гонениям, которые часто носили мелочный характер. Использовались разные способы, от применения административного ресурса на думских выборах до отказа официально регистрировать кадетскую партию, которая на полулегальных основаниях просуществовала до февральской революции. Умеренный кадет Василий Маклаков (решительный критик своих радикальных товарищей по партии, к которым он относил и Павла Милюкова) в эмиграции вспоминал, что «эта политика кадетов озлобляла, подрывала веру в искренность власти, опять сближала их с революционным движением и затрудняла самой власти соглашение с ними»².Более того, сами правительственные преобразования утратили комплексный характер - кроме крестьянской реформы, все остальные были быстро свернуты. За время пребывания Столыпина на посту премьер-министра не удалось продвинуться по пути обеспечения неприкосновенности личности, либерализации религиозной политики, введения волостного (наиболее близкого к крестьянам) земства, повышения ответственности чиновников за незаконные действия. Все эти меры были не «бессмысленными мечтаниями» либералов; они входили в правительственную программу, оглашенную Столыпиным с трибуны второй Государственной Думы. Правда, ответственность за отказ от реформаторского курса в значительной степени лежит на царе и его окружении, которые препятствовали даже скромным преобразованиям. Однако не менее важно и другое: когда консерваторы проводят либеральные реформы, они чаще всего делают это вынужденно и готовы отказаться от преобразований в том случае, если не видят в них безусловной необходимости (а с временным «успокоением» страны такая необходимость с их точки зрения отпала).

Серьезный диалог прагматичной «столыпинской» бюрократии с либеральной интеллигенцией начался лишь в 1915 году, когда неудачи Первой мировой войны заставили значительную часть высшего чиновничества искать выход в компромиссах с общественностью на основе умеренно-реформаторской программы. Основным «действующим лицом» тех событий со стороны правительства был главноуправляющий земледелием и землеустройством Александр Кривошеин, готовый на нестандартные тактические решения с целью достижения эффективного результата. Однако диалог был прерван волей Николая II, уволившего Кривошеина и нескольких его соратников и назначившего на ключевые посты реакционных чиновников. Можно сказать, что в условиях отсутствия либеральной бюрократии реакционеры победили прагматичных консерваторов. Хотя в состав последних царских правительств и входили некоторые чиновники, «совместимые» с либеральной оппозицией - Николай Покровский, Александр Риттих и другие, - политическим влиянием они не обладали. В свою очередь, логика политической борьбы делала кадетов еще большими радикалами, не желавшими, к примеру, даже прислушаться к аргументам Риттиха во время одного из последних заседаний Думы в феврале 1917-го.

Февральская революция стала триумфом либеральной интеллигенции, добившейся свержения самодержавия и реализации своих мечтаний о политических свободах. При этом в победной эйфории она не чувствовала необходимости привлечения к правительственной деятельности своих недавних потенциальных партнеров по неудачному диалогу. В обстановке войны, нарастающих экономических проблем и политического хаоса либеральные интеллигенты были вынуждены на ходу изучать науку управления государством; неудивительно, что они в этом не преуспели.

После краха Временного правительства либеральная интеллигенция в большинстве своем оказалась на стороне белого движения, и некоторые ее представители вошли в состав внутренне противоречивого деникинского правительства («Особого совещания»), в котором им пришлось соседствовать с монархистами. Каких-либо серьезных результатов такой конгломерат достичь не мог, да и Антон Деникин откладывал ключевые решения вплоть до вступления в Москву под колокольный звон. Кривошеин был востребован следующим белым лидером, Петром Врангелем, нуждавшимся в профессионалах для скорейшего проведения земельной реформы в Крыму, призванной привлечь крестьянство на сторону белых. Здесь действовала та же логика, что и в раннее столыпинское время: реализовывать реформаторскую (условно «левую») политику руками правых. Реформу провели, но она явно запоздала: войну белые к тому времени уже проиграли. Это понимали и соратники Кривошеина - уставший и разочарованный Риттих отказался приехать в Крым, считая, что шансов на успех практически нет. Надломленный поражением Кривошеин скончался через год после эвакуации врангелевских войск из Крыма.

Уроки для современной России

Судьба либеральной бюрократии александровского времени актуальна и для современной России, демонстрируя реформаторский потенциал образованных и желающих серьезных изменений государственных служащих. В то же время она показывает, что масштабные реформы могут быть осуществлены «сверху» при наличии не только слоя профессионалов, способных их успешно реализовать, но и «идеалистического» элемента, чувства служения общественным интересам, а не только задачам собственной карьеры - хотя последняя вполне может совмещаться с более высокими целями. Проблема в том, что идеализм, существовавший в обществе в конце 1980-х годов, быстро вышел из моды, будучи вытесненным грубыми формами индивидуализма и откровенного стяжательства. Если Великие реформы ликвидировали системную коррупцию, то одним из итогов постсоветских преобразований стало ее возрождение, а усиление роли государства способствовало лишь росту аппетитов чиновничества, требующего уже не взяток в конвертах, а участия в акционерном капитале успешных предприятий.

Опыт российской либеральной бюрократии позволяет сделать еще один актуальный вывод: попытки проводить реформы без системного диалога с обществом не обязательно приводят к неудачам в проведении конкретных преобразований, но способны поставить под вопрос последовательность (и, в конечном счете, эффективность) реформаторского курса в целом. Понятно, что такой диалог сталкивается с множеством стереотипов:

чиновники считают «общественников» дилетантами, а те, в свою очередь, подозревают их в стремлении решать все вопросы аппаратными методами. И в том и в другом есть зерно истины, но более важно другое: объективно сторонники реформаторской политики являются политическими союзниками, вне зависимости от того, пребывают они на государственной службе или за ее пределами.

Алексей Макаркин – первый вице-президент Центра политических технологий

Материал опубликован в журнале «Неприкосновенный запас» - Неприкосновенный запас: Дебаты о политике и культуре /журнал. Выпуск 71 (3/2010).— М.: Новое литературное обозрение, 2010. — 304 с.: ил. ISBN 5-86793-037-8 - http://www.nlobooks.ru/rus/nz-online/619/1829/1842/

Версия для печати