20.03.2014 | Алла Левченко

Владеет, но не правит - участвует, но не влияет

Присоединение Крыма к России в условиях современных международных отношений и сложившейся геополитической картины мира стало проявлением существующих линий разлома в системе евроатлантической безопасности, конструирование которой при соблюдении определенных принципов и императивов началось после распада биполярного мироустройства. Это также подтвердило особую природу российского государства и выявило наличную эссенцию модели политического устройства России, долгое время находившейся во властно-институциональном вакууме, создаваемом вершителями нового мирового порядка. В этой связи объяснением действий России в Крыму может быть несколько интерпретационных схем, каждая из которых может показаться весьма несовершенной и относительно субъективной, но при этом совершенно необходимой для возможности прогнозирования будущих тенденций мирового развития. Международный кризис безопасности, спровоцированный украинскими событиями, представляет собой историческую развилку, ломку доминирующей рациональности, в результате которой либо будут созданы условия для устойчивого развития, либо мир скатится в пучину хаоса и анархии.

При понимании действий России на «крымском направлении» следует исходить из природы российского государства и международно-политической реальности, сложившейся на определенном этапе исторического развития. Хотя часть российского научно-академического сообщества критически относятся к американскому историку польского происхождения Ричарду Пайпсу, на наш взгляд, он, как никто другой, смог почувствовать и определить одну сущностную характеристику российской политии. Историк полагал, что Россия является «вотчинным государством», при котором право суверенитета и право собственности сливаются и отождествляются до такой степени, что политическая и экономическая власти становятся единым целым. Первые русские князья воспринимали территорию всего государства как свою исключительную собственность, как некое коммерческое предприятие, которое позволяет получать колоссальные дивиденды, усматривая при этом свою задачу в приумножении богатств, но не управлении. Чтобы организация приносила быстрые доходы без каких-либо затрат и издержек, необходимо было расширять зону своих владений и осваивать новые пространства. Экспансионистские устремления славянского населения на ранних этапах развития детерминировались также скудостью и неплодородностью земель, на которых им суждено было оказаться. В. О. Ключевский потом напишет, что Россия - это «страна, которая постоянно колонизируется».

Когда же в Россию пришли идеи государственности, суверенитета, общества, российские правители инстинктивно стали воспринимать данные категории сквозь вотчинную призму, что крепко укоренилось в сознании политической элиты России. «Цепкость, с которой российские правители вне зависимости от их текущей идеологии держались за каждый квадратный сантиметр земли, когда-либо принадлежащих одному из них, коренится в вотчинной психологии», - писал Р. Пайпс, как будто комментируя события последних дней. Важно понимать, что формирование национального государства в России происходило одновременно с борьбой московских правителей за единодержавный статус, диктующий необходимость собирания русских земель единым центром. С тех пор территориальная экспансия интуитивно отождествляется с обретением внутренней силы, мощи, подлинного политического влияния и достижения абсолютного суверенитета.

Таким образом, расширение территории, в независимости от размеров и стратегической важности того или иного пространства, российской политической культурой воспринимается как достижение доминирующих политических позиций, укрепление авторитета и поддержание особой субъектности. Подобное мировоззрение опасно тем, что на определенном этапе развития государственности не произошло разделения политического/государственно-стратегического мышления и вотчинной/собственнической психологии. В результате мы имеем Крым как случайный и конъюнктурный результат пробудившейся экспансионистской природы российского политического сознания без ясного осмысления определенных политических последствий данного действия и рационального понимания значимости и важности такого приобретения. «Крым – это наше общее достояние и важнейший фактор стабильности в регионе. И эта стратегическая территория должна находиться под сильным, устойчивым суверенитетом, который по факту может быть только российским сегодня. Иначе, дорогие друзья, мы с вами – и русские, и украинцы – можем вообще потерять Крым, причём в недалёкой исторической перспективе. Задумайтесь, пожалуйста, над этими словами», - призывал В. Путин в своем выступлении перед Федеральным Собранием. Но, позвольте поинтересоваться, общее достояние, фактор стабильности – для кого, кто именно имеет право владеть этим достоянием, чью стабильность он сможет обеспечить? Уместно ли теперь обращаться к украинцам, заявляя о том, что в противном случае мы могли вообще потерять Крым? Есть ли теперь это эфемерное мы?

Под воздействием данных факторов создается довольно противоречивая ситуация, при которой территория предстает в виде разменной карты в утверждении властно-политических позиций российского государства, в определенный момент почувствовавшем в себе силы и осознавшем непомерные стремления доказать свою состоятельность и значимость на мировой арене, но при этом не заручившись неким стратегическим планом и концептуальным смыслом предпринимаемых действий. Выходит, что по логике вещей наши действия в Крыму должны восприниматься (а они так и воспринимаются) окружающими как начало глобальной трансформации системы международных отношений, потенциальное формирование новой системы ценностей и норм взаимодействия мировых акторов, как вызов существующей системе межгосударственного устройства. А на деле мы не имеем даже среднесрочного плана дальнейшего развития, мы бросаемся в атмосферу неопределенности при отсутствии преобразующих императивов, мы с беспечностью и максимализмом попадаем на острие международной системы, которая хотя и характеризуется турбулентностью и бессистемностью существования в постконфронтационном мире, тем не менее имеет некие организующие принципы и нормы действования, которые мы в настоящих условиях заменить или модифицировать просто не в состоянии.

В этой связи в ход идут эффективные и не раз апробированные национально-освободительные лозунги, патриотически-внушительные тезисы и мифологизация сознания общественности, которая в эмоционально-импульсивной агонии прославляет грядущий коллапс путь хоть и хрупкого, но до некоторых пор понятного и предсказуемого мирового порядка. Не соглашаясь в полной мере с пониманием «патриотизма» Л. Толстым, сегодня же его слова кажутся пророческими и все больше обретают свои подлинные очертания: «всякая власть основывается на патриотизме, т.е. на готовности людей, ради защиты своего народа, отечества, т.е. государства, от мнимо угрожающих ему опасностей, подчиняться власти… Страшно сказать, но нет и не было такого совокупного насилия одних людей над другими, которое не производилось бы во имя патриотизма. Во имя патриотизма воевали русские с французами, французы с русскими, и во имя же патриотизма теперь готовятся русские с французами воевать против немцев, и во имя патриотизма готовятся теперь немцы – воевать на два фронта». Не станет ли это «во имя патриотизма» трагическим концом дружественных отношений когда-то «братских народов»? Не затуманит ли рассудок эта безраздельная очарованность происходящим? Все еще не желая соглашаться с оценкой Толстым гражданского патриотического чувства, выразим глубокую убежденность, что сегодняшнее возрождение национальной гордости и подъем патриотического духа могут быть канализированы в предельно конструктивном направлении, став мощным ресурсом прогрессивного развития и будущих достижений, в том числе, и в деле выстраивания устойчивых паритетных взаимоотношений с международным сообществом.

Последнее, что важно заметить при оценке действий России в Крыму, это та геополитическая реальность, которая во многом и спровоцировала российскую реакцию. С распада биполярной мировой системы США, почувствовав себя великой державой с глобальной ответственностью, подчинили свою внешнюю политику задаче строительства стабильной системы евроатлантической безопасности, которая однако не была лишена таких категорий, как баланс сил, сферы влияния, приобрётшие более мягкие и гибкие формы, но по существу оставшиеся потенциальными источниками будущих угроз и потрясений мировой системы. Запад не стремился построить европейскую систему безопасности в соответствии с идеями В. Вильсона о новом мировом порядке без линий разломов и разграничений зон влияния.

НАТО, лишившись после периода блоковой конфронтации своей идентичности, смысла своего существования, выработала два основных полюса стратегического мышления. Первый – достижение кооперативной стабильности, где предполагалось создание «расширенного евроатлантического сообщества», в котором России отводилась довольно заметная и значимая роль. Второй – установление гегемонистской стабильности, при которой США имеют возможность проецировать свою силу на стратегически важные для себя регионы, в особенности те, которые позволили бы сдерживать «потенциальное возрождение российского экспансионизма». В результате, как позволяют сделать вывод практические действия США, была выбрана последняя стратегия, проявившаяся в волнах расширения НАТО на восток, форсированном принятие стран Центральной и Восточной Европы в ЕС, формированием Стратегической концепции НАТО 1991 г., в которой указывалось на расширение полномочий организации по возможности нанесения превентивных ударов вне традиционного ареала присутствия Североатлантического альянса. Подобное распространение американского влияния, помноженное на возобладание в политическом истеблишменте Америки идеи о расширении сферы исключительного внимания за пределами своих границ, фактически отказывали России в праве иметь и отстаивать свои интересы в определенных регионах.

Совершенно справедливо тогда предупреждал главный редактор журнала The National Interests О. Харрис, что «курс, сознательная цель которого заключается в отрицании за Россией права на влияние в Центральной и Восточной Европе, в том, чтобы замкнуть ее в рамки собственных границ, чреват большой опасностью. Как только Россия начнет выздоравливать – даже если она при этом будет стабильно функционирующей демократией – расширение НАТО будет становиться все более дестабилизирующей и сопряженной с риском политикой. И это не потому что на первый план непременно выйдут крайние националисты и неокоммунисты, а потому что Россия по природе вещей снова начнет утверждать свои естественные прерогативы как великая держава». Как блестяще прав был политолог, буквально прогнозируя закономерность и предопределенность действий России по восстановлению своего утраченного статуса великой державы и изменению несправедливых «правил игры», которые в период «после холодной войны» стали устанавливать трансатлантические союзники и при которых России отводилась роль если не сателлита, то, по крайне мере, весьма зависимого, слабого и безвольного объекта односторонней американской «экспансии стабильности» на европейском континенте.

Результатом неудавшихся попыток России принять участие в строительстве «единой и нераздельной Европы» (а в сущности - гегемонистской стабилизации континента) стали сегодняшние стремления российской стороны путем пусть и не вполне соответствующих международному праву действий заставить сложившуюся мировую систему принять новый элемент – другую Россию, которая, значительно окрепнув и набравшись сил, стремится войти в «концерн» суверенных держав и наполнить абстрактное понятие «новый мировой порядок» своим содержанием. И здесь необходимо понимать, что более приемлемыми формами участия в модификации постбиполярной системы международных отношений являются те, которые мы уже успешно применяли в урегулировании сирийского конфликта, разрешении иранской ядерной проблемы при тесной кооперации с представителями мирового сообщества, а также в создании институциональных форм интеграции на постсоветском пространстве, укрепляя свое региональное влияние.

Такая стратегия казалась взвешенной и сбалансированной, но требующей при этом долгосрочной и кропотливой работы. Крым же создал иллюзию достижения быстрого успеха, который по сути своей является призрачным и беспредметным в плане реальных результатов, но чрезвычайно осязаемым и подчас драматичным по своим последствиям. Мы все еще находимся на развилке, еще не пройдена «точка невозврата», за которой поджидает автаркическое пространство, удушающееся своими имперскими амбициями. Однако не присоединение Крыма, которое теперь стоит рассматривать как неопровержимую реальность, спровоцировало такой пассионарный толчок, но вся логика исторического развития России и конструированная вокруг нее геополитическая ситуация вела к такому сценарию развития.

Версия для печати