01.12.2014 | Игорь Бунин, Алексей Макаркин

Россия vs. Запад: социально-политические основания конфликта

Конфликт между Россией и Западом (не только США, но и Европой) был предопределен развитием событий в последние два десятилетия в российском обществе. При этом его характер зависел от многочисленных факторов, которые невозможно было просчитать заранее – от события, которое приведет к «обвальной» реакции, до масштаба противоречий.

Процессы, происходящие в российском обществе, отнюдь не способствовали повышению его открытости и совместимости с современными демократиями. Причем эти процессы лишь частично зависят от текущей политики власти – речь идет о долгосрочных тенденциях, на которые слабо влияли такие факторы как «похолодание» отношений с Западом после войны с Грузией в 2008 году, медведевская неуверенная либерализация или конфликт из-за Крыма и Украины. Понятно, что эти факторы способствовали усилению или ослаблению более долгосрочных тенденций, но не могли их изменить.

Мировая держава

Первая тенденция заключается не просто в ощущении россиянами самодостаточности своей страны, но и в ощущении, что именно Россия призвана быть «центром мира», ведущей державой планеты. В этом смысле Россия близка к США - своему бывшему сопернику в биполярном мире и нынешнему главному оппоненту по широкому кругу международных проблем (другой вопрос, что экономический ресурс современной России и ее коалиционные возможности принципиально отличаются от американских).

Характерен в связи с этим опрос, проведенный Левада-центром в июле 2008 года, о том, кого из выдающихся людей всех времен и народов россияне могут назвать. Предыдущие опросы проводились и ранее, с конца 1980-х годов – понятно, что в окончательном перечне персонажей менялись фамилии и порядковые места персоналий, но всегда россияне не просто преобладали в списке (это было бы вполне объяснимо), но полностью в нем доминировали. Так, в 2008 году из 25 первых фигурантов 22 оказались россиянами (в том числе вся «первая десятка»). Причем из трех иностранцев двое – Наполеон и Гитлер – шли войной на Россию и были побеждены (их отнесение к выдающим людям, таким образом, еще более «поднимает» престиж России). Еще один – Эйнштейн – не только великий ученый, но и персонаж массовой культуры. Ни Коперник, ни Галилей, ни Шекспир, ни Данте россиян не привлекают.

Державность, понимаемая как сочетание сильного государства и ведущей роли России на международной арене, является одним из двух основных запросов большей части российского общества к власти. С этим, в частности, был связан и стремительный рост рейтинга Владимира Путина во второй половине 1999 года, когда правительство не могло продемонстрировать заметных экономических успехов, но общество позитивно отреагировало на жесткое стремление власти восстановить территориальную целостность страны в международно признанных границах и «мочить в сортире» террористов. Второй запрос – на социально-экономическую стабильность – в настоящее время сочетается с первым, несмотря на рост цен. Во-первых, ответственность за происходящее возлагается преимущественно на Запад (а исчерпанность ресурса экономической модели является предметом дискуссий преимущественно в экспертных кругах). Во-вторых, люди надеются на новое чудо – раз власть смогла без войны присоединить Крым, то сможет справиться и с экономическими вызовами.

Характерно, что ощущение собственного величия (хотя бы и в прошлом) сочетается со слабым представлением об окружающем мире. Железный занавес сменился занавесом финансовым – у большинства населения нет средств на зарубежные поездки (а нынешний рост курсов доллара и евро только усилит эту тенденцию). По данным Левада-центра, у 72% россиян нет заграничного паспорта, а более-менее часто за границу выезжает лишь несколько процентов граждан, преимущественно принадлежащих к числу высокообеспеченных. Неудивительно, что телевизионные «страшилки» о деградирующей Европе пользуются доверием населения.

Обращенность в прошлое

Вторая тенденция – обращенность в прошлое. Для россиян величие страны – это ее история, в которой все войны были справедливыми, а решающую роль играло государство. Характерен тот же опрос «Левады» о выдающихся людях, в котором ярко выраженная «россиецентричность» сочетается с «государствоцентричностью». На первом месте в списке в 2008 году оказался Пушкин – «наше все», но за ним следуют четыре государственных деятеля (Петр I, Сталин, Ленин, Путин). В «первой десятке» еще два полководца – Жуков и Суворов. Великие лидеры и военачальники, как правило, расширяли территорию страны – исключение составлял Ленин (популярность которого за два десятилетия резко снизилась и распространяется теперь в значительной степени на коммунистическую субкультуру) и – по состоянию на 2008 год – Путин (впрочем, к тому времени уже восстановивший контроль над Чечней, де-факто утраченный при Ельцине). Заметно также снижение интереса к фигуре Сахарова – героя «шестидесятников», а не последующих поколений (в 1994 году его имя назвали 13% россиян, в 2008-м – 6%).

Такая ситуация неудивительна – еще со школьных лет россияне привыкли к тому, что главный «коллективный герой» учебников по истории – это государство. Успешный государственный лидер – это политик, увеличивающий территорию и способствующий усилению влияния державы в мире. Сейчас эта тенденция, судя по всему, еще более усилится – после появления единой концепции преподавания истории. Культурные сюжеты излагаются по остаточному принципу и обычно не привлекают большого интереса школьников. Главным событием не только российской, но и мировой истории является Великая Отечественная война – безусловная святыня и мощнейший сплачивающий фактор для абсолютного большинства россиян.

Все это сочетается с чувством «ущербности» от сравнения «исторической» и современной России («богатыри не вы!»). Великие достижения истории (как досоветской, так и советской) противопоставляются современности, в которой куда меньше общественно одобряемых результатов. Создание рыночной экономики, демократизация конца 1980-х, повышение открытости страны к таким результатам не относятся. Характерно, что хорошо известная ностальгия по Советскому Союзу распространяется не только на старшие (что вполне объяснимо), но в значительной мере и на молодежные группы, которые не жили при СССР. Исследование, проведенное в 2012 году сотрудниками лаборатории политических исследований НИУ–ВШЭ среди студентов трех ведущих московских университетов (МГУ им. М.В. Ломоносова, НИУ–ВШЭ и МГИМО (У) МИД России) показало, что элитная студенческая молодежь склонна идеализировать советское прошлое и востребует объединяющую идею, которой в СССР была коммунистическая. По мнению авторов исследования, запрос на сильное, мощное государство, каким был Советский Союз, – это отголоски мифологизированного сознания предыдущих поколений, тем более, что негативные или даже трагические стороны советской жизни (от сталинских лагерей до брежневского дефицита) являются для нынешней молодежи весьма абстрактными понятиями.

При этом абсолютное большинство населения не собирается возвращаться в СССР в чистом виде – но сценарий, который можно условно назвать «Союз-2.0» выглядит весьма привлекательным. Речь идет о соединении державности и сильной социальной политики с такими «несоветскими» характеристиками как отсутствие коммунистической идеологии (которую, впрочем, можно заменить на более приемлемую патриотическую), свобода религии, отсутствие жесткого вмешательства в частную жизнь (хотя ограниченное давление на нее – например, с целью защиты общественной нравственности – выглядит вполне допустимым) и возможность заниматься бизнесом, хотя бы малым и средним. Но в любом случае это очень далеко от современной западной демократии.

Даже на понятийном уровне отношение к идеологически значимым принципам у россиян и европейцев (американцев) различно. Например, российское понимание свободы слова коренным образом отличается от западного, так как подразумевает наличие конституционно запрещенной цензуры, причем не только нравственной, но и связанной с интересами государственной безопасности. Свобода совести понимается как возможность свободно посещать храмы традиционных конфессий, тогда как к «нетрадиционным» это может не относиться. Впрочем, россиянам не нравится и клерикализация – по данным Левада-центра, менее 1% хотели бы видеть своего ребенка священником и лишь 22% выступают за введение религиозного образования во всех общеобразовательных школах. Интересно, что если однополые браки вызывают резкое отторжение россиян, то 77% выступают за планирование рождения детей в семье (причем 79% от числа считающих себя православными). Возможно, что дело не только в том, что проблема абортов тесно связана с социальной проблематикой (большое количество детей многим семьям не прокормить), но и с тем, что они были легализованы в постсталинском СССР – и, следовательно, «укоренились» и обладают высокой степени легитимности.

Роль территории

Третья тенденция - исторически особое отношение к территории. Утрата хотя бы небольшой ее части вызывает у россиян не просто сожаление, а более сильные негативные чувства. Возможно, это связано с особенностями истории – когда Россия отличалась собственной религиозной идентичностью от «соседей-врагов» на Востоке и Западе. В Европе до периода Реформации утрата части территории означала конкретное внешнеполитическое поражение, но не духовную катастрофу, так как в этом случае не возникало реальной или потенциальной угрозе религии (в то же время передача населенных христианами территорий «иноверцам»-мусульманам средневековой этикой не допускалась). В дореволюционной России отдать территорию католикам или мусульманам означало подвергнуть непосредственной угрозе не только жизни, но и души (что важнее для традиционного общества) местных жителей. Примечательно, что единственный случай добровольной продажи территории – уступка Аляски американцам в обмен на деньги, необходимые для перевооружения армии и закупки железнодорожной техники после поражения в Крымской войне – произошел в период модернизации России во время Великих реформ Александра II, сопровождавшейся снижением роли религиозного фактора. И до сих пор возвращение «землицы Алясочки» является своего рода «национальной мечтой», а немалая часть общества полагает, что Россия сдала США Аляску в аренду, но американцы отказались ее вернуть (общественному мнению трудно смириться с самим фактом продажи земель).

Такой подход принципиально отличается от французского и испанского по отношению к Луизиане или Флориде. Отметим, что обретение и удержание территорий, важное на разных этапах истории (в том числе выразившимся в колониальных захватах), стало сверхценностью в период империализма (1880-1914 годы). Другое дело, что Запад в настоящее время уже исходит из других приоритетов, отдавая предпочтение «мягкой силе», тогда как Россия исходит из традиционных приоритетов. К тому же бывшие советские республики российское общественное мнение не считает колониями.

В Советском Союзе место религии занял коммунизм – и территориальные обмены стали невозможными, так как оставляли трудящихся под «гнетом капитала». Характерно, что в 1940 году Сталин, присоединив к СССР Литву, включил в состав Союза и небольшую часть ее территории, которая по секретному дополнительному протоколу к германо-советскому договору о дружбе и границе от 28 сентября 1939 года относилась к сфере интересов Германии. Вплоть до января 1941 года между двумя странами шли переговоры об участке, не имевшем никакого стратегического значения, но над которым был поднят красный флаг (сравним со знаменитой цитатой Николая I о том, что русский флаг не может быть спущен там, где он поднят). Поэтому Сталин предпочел заплатить Гитлеру деньгами. Передача территорий была возможна только своим идеологически верным «вассалам» - например, Белостокскую область после войны получила «советизированная» Польша.

На первый взгляд, представляется, что есть факты, опровергающие этот подход – потеря немалой части территорий после гражданской войны и, особенно, распад СССР. Однако эти события происходили в экстремальных ситуациях войны или системного (политического, экономического, идеологического) кризиса режима. Более того, ленинские решения по территориальным вопросам были связаны с ожиданием мировой революции уже при жизни тогдашнего поколения (и любые территориальные уступки представлялись временными, вызванными тактическими интересами – например, приоритетностью разгрома белых армий, а не войск соседних новых государств). А распад СССР воспринимался как временное явление, которое будет пересмотрено после «нормализации» социально-экономической и политической ситуации. «Сами к нам приползут, когда оголодают, никому они в мире не нужны» - стандартный стереотип в отношении россиян того времени к отделившимся республикам.

Неудивительна в связи с этим практически консенсусная поддержка присоединения Крыма – это важно в контексте как расширения территории, так и отношения к державности. Впрочем, воевать за новые земли россияне в большинстве своем не хотят – в ноябре лишь 23% в той или иной степени поддержали ввод российских войск на восток Украины. Хотя речь идет не об этическом, а о сугубо прагматичном подходе – россияне не хотят, чтобы военные события оказывали существенное долгосрочное влияние на их жизнь. Поэтому к другим формам военного участия они относятся существенно благожелательнее – 55% одобряют участие в боевых действиях российских добровольцев и 45% готовы согласиться на ограниченное вмешательство (на участие в противостоянии российских военнослужащих в рядах добровольцев).

Общество конспирологов

Четвертая особенность – конспирологический подход к различным процессам в политике и экономике, восприятие их в рамках «теории заговора». Его нельзя считать сугубо российским явлением – можно вспомнить хрестоматийный пример о популярности конспирологических теорий убийства Джона Кеннеди в американском обществе. Людям свойственен интерес к таинственному, помноженный на точку зрения о том, что власти и элиты не говорят им всей правды (что соответствует действительности в странах с самым разным общественным устройством).

Но у российского варианта конспирологии есть свои особенности, существенно влияющие как на механизм принятия решений, так и на общественное мнение.

Во-первых, конспирология в России распространена во всех общественных слоях, включая и политико-экономические элиты, восприятие которыми международных реалий часто соответствует точке зрения более широких слоев населения, к которым эти «элитарии» ранее принадлежали. Их восприятие мира часто связано с представлениями, заложенными еще во время жизни в советское время, когда «конспирология», связанная с заговором империалистов против мира (например, теория о том, что СПИД является побочным результатом экспериментов американских военных медиков), активно распространялась в официальных СМИ.

Во-вторых, российская конспирология связана с сильным недоверием к мнению специалистов в гуманитарных сферах. Вначале были дискредитированы советские ученые, которые защищали официальную коммунистическую точку зрения в идеологических сферах. В первой половине 1990-х годов настала очередь либеральных интеллектуалов, высокое доверие к которым основывалось на представлении о том, что их рецепты могут привести к быстрому и сравнительно безболезненному решению проблем, стоящих перед страной – когда выяснилось, что реалии оказались иными, доверие резко упало. В результате влияние на общественное мнение стали оказывать конспирологические и дилетантские теории в области истории («Новая хронология» академика-математика Фоменко и его последователей), экономики (работы Паршева о том, что климатические условия России предопределяют мобилизационный характер российской экономики и, как следствие, авторитарный политический режим) и других дисциплин. Эти работы издаются куда более тиражами, чем научные исследования, имеющие высокую репутацию в профессиональном сообществе.

Наконец, в-третьих – и это наиболее важно для современной российской ситуации – конспирология активно поддерживается наиболее массовыми СМИ, которым доверяют широкие слои населения. Таким образом, медийный ресурс не противостоит конспирологическим стереотипам, а, напротив, всячески стимулирует их сохранение и развитие. Медийная конспирология тесно связано с жестким антизападничеством – именно на Запад возлагается ответственность за проблемы России как в истории, так и в наше время. К тому же такой подход вполне соответствует принципу «россиецентричности» - наличие мощных врагов поднимает самооценку современных россиян (как и исторические победы над Наполеоном и Гитлером), воспринимающих Россию как один из ключевых центров принятия решений в мире. Неудивительно, например, распространение теории о том, что резкое снижение нефтяных цен в последние месяцы является следствием тайного антироссийского сговора американцев и саудитов – по аналогии с аналогичным соглашением эпохи «холодной войны». Кстати, последнее реально существовало, но было возможно только в биполярном мире.

Настроения общества

Возникает вопрос о том, насколько стабильны антизападные настроения в современном российском обществе. Представляется, что они носят долгосрочный характер. Если экономические тенденции напоминают – несмотря на все отличия плановой и рыночной экономики – события середины 80-х годов (с отказом от системных реформ и высокой зависимостью от ценовой конъюнктуры в нефтяной сфере), то общественные настроения являются иными. Если краху СССР предшествовала идеализация Запада, то сейчас она совершенно неактуальна. Ренессанс восхищения Америкой вряд ли произойдет даже в случае существенных изменений общественных настроений – эффект разочарования, начавшийся еще в середине 90-х годов и ярко проявившийся впервые во время войны Запада против Сербии в 1999 году, никуда не исчезнет.

Точно так же к числу долгосрочных тенденций можно отнести и поддержку присоединения Крыма к России – это событие воспринимается российским обществом как не только торжество исторической справедливости, но и защита соотечественников, оказавшихся в экстремальной ситуации. Кроме того, вполне очевидна поддержка присоединения Крыма абсолютным большинством населения полуострова, вне зависимости от того, как относиться к характеру проведенного в марте референдума. Неудивительно, что такие видные фигуры российской оппозиции, как Алексей Навальный и Михаил Ходорковский, изначально негативно отнесшиеся к крымской операции России, к настоящему времени перешли на позиции признания существующих реалий (что вызвало критику в их адрес со стороны как наиболее жестких оппонентов действующей российской власти, так и украинских сторонников Майдана).

В то же время общественные настроения не выглядят безусловно комфортными для власти, несмотря на сохраняющиеся очень высокие рейтинги Владимира Путина (как электоральный, так и одобрения деятельности, который традиционно выше). Исследования Левада-центра демонстрируют начавшееся серьезное расхождение между одобрением деятельности президента и индексом потребительских настроений, которые весной активно и синхронно поднимались. Сейчас же возникает «эффект ножниц». Рейтинг одобрения деятельности Владимира Путина с сентября по октябрь продолжал расти – с 86 до 88% - достигнув высочайшего уровня, наблюдавшегося в сентябре 2008 года, после быстрой победы в трехдневной войне с Грузией и в условиях, когда население еще не ощутило экономического кризиса, случившегося в том же году. В ноябре он несколько снизился, но все равно остается на чрезвычайно высоком уровне (85% - выше, чем в августе, когда он достигал 84%), что свидетельствует о сохранении высокой вербальной поддержки лидера страны.

В то же время индекс потребительских настроений в этот же период демонстрировал ярко выраженный пессимистичный тренд. Если принять настроения марта 2008 года (последний период нефтяного роста, высокие ожидания после крайне благополучных для власти парламентских и президентских выборов) за 100, то с августа по сентябрь 2014 года они резко упали с 85 до 78, и в октябре-ноябре остались на том же уровне. В ноябре 80% россиян отметили резкий рост цен и ухудшение экономического положения страны в последнее время. Хотя 50% россиян не ощутили практически никаких проблем от санкций, но 47% признали, что в той или иной степени испытывают трудности в связи с ними.

Примечателен также хорошо известный в российской истории эффект «хорошего царя и плохих бояр». Весной бурный рост президентского рейтинга «потянул» за собой и рейтинги других государственных институтов. Сейчас же они снижаются, причем быстрее, чем путинский. Так, рейтинги одобрения деятельности Дмитрия Медведева и правительства начали уменьшаться еще в октябре, а в ноябре эта тенденция продолжилась. В результате медведевский рейтинг с сентября по ноябрь снизился с 71 до 63%, а правительственный – с 66 до 59%. Именно «бояре» становятся главными ответственными за нарастающие экономические проблемы.

В этих условиях у власти нет индульгенции на принимаемые решения, влияющие на благосостояние россиян. Отсюда и неприятие непопулярных реформ в социальной сфере, но не только они могут быть раздражителями. К числу последних могут относиться как затратные статусные мероприятия (например, чемпионат мира по футболу 2018 года – вспомним, какие сильные и противоречивые эмоции вызвало аналогичное мероприятие в исторически «футбольной» Бразилии), так и высокий уровень коррупции. Эта тема отошла на второй план после присоединения Крыма, но не исчезла из общественного мнения. Более того, с нарастанием экономических трудностей она может приобрести новый смысл – востребованность идеи общественной солидарности, когда все группы общества совместно несут тяготы (что соответствует принципу справедливости). В связи с этим коррупция может вернуть себе роль одного из основных раздражителей для общества.

Проблема элит

Необходимо отметить, что российские элиты мало отличаются от общества в целом – 1990-е годы отучили их от «авангардизма», стремления идти впереди большинства населения, платя за это снижением популярности. «Нулевые» годы добавили к их характеристике повышенный конформизм, являющийся оборотной стороной высокой степени адаптабельности, обеспечившей их выживание в изменившейся политической ситуации. Амбициозные игроки, переоценившие свои возможности, оказались в роли аутсайдеров – вне зависимости от системы связей, финансовых возможностей и других ресурсов. Это связано не только с традиционно широкими в России возможностями государства и с отсутствием реальных гарантий прав собственности (на практике любой актив может быть изъят у собственника, что показал опыт «Башнефти»), но и с недостаточной легитимностью элит, отсутствием у них серьезной общественной поддержки. В конфликте между царем и боярами российское население обычно предпочитает первого. Поэтому в существующей политической системе возможности для самостоятельных действий элит в политической сфере резко ограничены.

Более того, добившись существенных результатов в собственном продвижении, элиты в большинстве своем заинтересованы в стабильности, сохранении завоеванных позиций, защищаемых от возможных претендентов, ориентированных на передел ресурсов. В отличие от элит Центральной Европы, у них отсутствует «европейский консенсус», обеспечивший сравнительно быстрый транзит после краха социалистической системы. Это связано с общим отсутствием у России реальной европейской перспективы, что стало очевидным уже к середине 1990-х годов. Отметим также крайне незначительное представительство в элитах части общества, находившейся в оппозиции советскому режиму, что связано с немногочисленностью самого этого слоя и, как следствие, слабостью российского диссидентства. Причем по сравнению не только с польским (трое из четверых всенародно избранных президентов современной Польши были деятелями «Солидарности»), но и с прибалтийским, и с западноукраинским.

И, наконец, сходство представлений элит и населения способствует тому, что их оценки украинских событий отличаются не очень сильно. Понятно, что в элитных кругах существенно выше беспокойство, связанное с последствиями принимаемых внешнеполитических решений для их положения и бизнеса (многие на собственном опыте уже столкнулись с последствиями санкций – прямыми или опосредованными – так как более тесно связаны с Западом), но этот фактор не является поводом для открытого недовольства и, тем более, для каких-либо форм самоорганизации. Причем дело не только в страхе перед властью, обусловленном недостаточной легитимностью, но и с представлениями элит об оптимальном образе России и характере ее позиционирования в мире, имеющем много общего со свойственными обществу в целом. Причем, как представляется, для элит образцом является не только Советский Союз (идеологические мотивировки внешнеполитических акций типа «интернациональной помощи» утратили свою актуальность), но и США столетней давности, готовые отстаивать геополитические интересы в своей сфере интересов с помощью «дипломатии канонерок». Традиционные для Запада аргументы о продвижении демократических ценностей являются в глазах российской элиты прикрытием для реализации конкретных корыстных целей.

Фактор Владимира Путина

Личность Владимира Путина оказывает ключевое влияние на принятие решений в России, так что фактор президента является значимым при анализе как политико-экономических процессов, так и отношений с Западом. Представляется, что взаимное недоверие между Путиным и Западом (наглядно проявившееся в Брисбене) является долгосрочным фактором. С начала своей деятельности на посту президента Путин были ориентирован на сближение с Западом на российских условиях, на закреплении в G8, воспринимавшимся как элитный международный клуб. Играли свою роль и выстроенные личностные отношения между Путиным и рядом западных лидеров (Шираком, Шредером, Берлускони), основанные на взаимном доверии. В результате в 2007 году Путин принял знаковое – с его точки зрения – решение не только не менять Конституцию ради третьего срока, но и предложить на роль преемника Дмитрия Медведева, самого приемлемого для Запада из возможных кандидатов.

Однако уже с 2008 года началось разочарование. На саммите в Бухаресте Путин жестко продемонстрировал, что не готов соглашаться на атлантическую интеграцию Грузии и Украины. Грузинское наступление на Южную Осетию он расценил как следствие «подстрекательства» со стороны США. Отсюда и скептичное отношение к «перезагрузке», иницииатором которой стал Медведев (она первоначально воспринималась Путиным сдержанно, а затем и негативно – как средство для раскола в правящей диархии). Администрация Обамы не скрывала, что хотела бы второго медведевского срока – по словам Гарри Каспарова, вице-президент Джо Байден сообщил российским правозащитникам в марте 2011 года о том, что на встрече с Путиным сказал тому о нецелесообразности его выдвижения на третий срок. Подобные рекомендации Путин мог рассматривать как оскорбительные – особенно на фоне «арабской весны», которую в российской власти считают результатом деятельности иностранных агентов (это же относится и к украинскому Майдану, и к российской Болотной площади). Показательно, что Путин резко негативно отнесся к резолюции Совета Безопасности ООН, способствовавшей свержению режима Каддафи – в отличие от Медведева, пытавшегося спасти «перезагрузку» и настоявшего на отказе России блокировать принятие этого документа.

Были и другие факторы, оказавшие влияние на отношение Путина к Западу. Это и экономический кризис, поставивший под сомнение стабильность западной экономики. И продолжающиеся изменения в морально-нравственной сфере, психологически неприемлемые для российского президента – в первую очередь, легализация однополых браков в двух странах G8, Франции и Германии.

В результате путинская реакция на подъем оппозиции внутри России в 2011-2012 годах характеризовалась инициированием и стимулированием мощной консервативной волны, имевшей ярко выраженный антизападный характер («антимагнитский» закон, законодательство об иностранных агентах и др.). А профилирующим путинским проектом на международной арене становится создание Евразийского союза как механизма интеграции на постсоветском пространстве с обязательным подключением к нему Украины.

Однако вплоть до февраля 2014 года Путин воспринимал Запад как неоптимального, но все же партнера, с которым возможно достижение неформальных «джентльменских» договоренностей на компромиссной основе. Именно в этом контексте он рассматривал соглашение от 21 февраля о дальнейшей судьбе Украины, которое стало следствием неспособности Виктора Януковича подавить революцию (Россия, видя как личную нерешительность украинского президента, так и нараставший кризис его режима, отказала Януковичу в поддержке). Путин был готов к конкуренции с Западом за влияние на украинскую политику, в том числе на президентских выборах, намеченных на конец 2014 года – к этому времени Россия рассчитывала подготовить перспективного кандидата, имеющего шансы на победу. Однако уже на следующий день Янукович был свергнут, что было расценено российским президентом как нарушение «правил игры» и, как следствие, дало ему возможность пересмотреть эти правила. Ценность налаженных отношений с Западом для него в связи с этим уменьшилась практически до нуля. Отсюда и известные слова Ангелы Меркель о том, что Путин «находится в другом мире» - он стал не только рассуждать, но и действовать в логике, непривычной и неприемлемой для Запада.

К настоящему времени ситуация мало изменилась, так как речь идет о глубинных подходах, а не о конъюнктурных решениях. Путин продолжает не доверять Западу и при этом все больше становится для него «аллергеном» (характерно ужесточение позиции Германии, первоначально пытавшейся быть посредником между Россией и США). В то же время он сохраняет полный контроль над ситуацией в стране – версии о хотя бы частичной дезинтеграции системы российской власти и создании «коллективного руководства» вызывают обоснованные сомнения. Нынешний российский режим носит харизматически-бюрократический характер и основан как на высокой общественной поддержке, так и на арбитражной функции Путина для российских элит. Именно за Путиным остается последнее слово при принятии всех основных решений (от распределения ресурсов до кадровой политики), он же обладает традиционной «царской» прерогативой карать и миловать – при этом оба этих права необходимо воспринимать в совокупности, как две стороны одной медали.

При этом любые инициативы, направленные на односторонние уступки Западу, воспринимаются Путиным однозначно негативно, а их авторы вполне могут лишиться президентского доверия – что в условиях нынешней политической системы может быть фатальным для их дальнейших перспектив. Путин принадлежит к поколению, зрелость которого пришлась на времена перестройки – и пример Михаила Горбачева, потерявшего и власть, и страну, является для него сугубо негативным. Политические свободы, рыночная экономика и открытость страны не являются для него ценностями, превалирующими над историческим единством великой страны.

Власть: возможные решения

Понятно, что президент (как и власть в целом) при принятии решений должна учитывать не только общественные настроения, но и другие факторы: политические и экономические. В настоящее время Россия находится на перепутье, связанным с выбором как внешне-, так и с внутриполитических целей. Углублять ли конфликт с Западом или искать точки соприкосновения с бывшими партнерами по G8, ставшей снова G7. Делать ли ставку в экономике на углубление этатизации или попытаться реализовать новый вариант реформирования экономики. «Закручивать гайки» в политической сфере или же несколько смягчить курс (понятно, что о либерализации речи не идет).

Представляется, что решение первой проблемы связано с тем, что Россия хотела бы достигнуть с Западом соглашение о «большом размене». Россия явно не хочет полномасштабных военных действий на украинском направлении, которые чреваты большими рисками, но при этом для него неприемлема стабилизированная прозападная Украина. «Минский» вариант, предусматривавший реинтеграцию ДНР и ЛНР в Украину с оформлением фактического российского «вето» на ключевые внешнеполитические решения этой страны, оказался в тупике, так как он неприемлем как для украинского общества, так и для большинства вооруженных сторонников «республик» из Донецка и Луганска. В этих условиях Запад готов был бы перестать акцентировать вопрос о Крыме, но настаивает на уходе России с украинского востока при предоставлении Донецкой и Луганской областям ограниченной автономии. Россия могла бы согласиться на другой формат – признание принадлежности Крыма де-факто (что шире западной позиции и предусматривает, например, отказ от санкций в отношении компаний, работающих в Крыму) плюс фактический российский контроль над востоком Украины (при номинальной принадлежности этой территории Украине – нечто вроде приднестровского сценария) и исчерпывающие гарантии отказа от вступления Украины в НАТО. Однако такой вариант неприемлем для Запада, что чревато дальнейшим обострением конфликта – а пока он продолжается в нынешнем формате, ни о каком урегулировании не может быть и речи.

Второй выбор – между рыночными реформами, инерционным развитием и нерыночной мобилизацией. Возвращение к модифицированной советской модели с использованием некоторых элементов мобилизационной экономики и резкое ужесточение контроля над частным бизнесом угрожает крайне негативными последствиями. Общество может не выдержать перенапряжения сил, особенно в условиях дефицита ресурсов. Инерционное развитие с отказом как от реформ, так и от мобилизации и проведение политики «раздатка» в интересах крупных государственных компаний лоббируется крупными экономическими игроками, но при этом является коррупционно опасным и тупиковым из-за скорого исчерпания Резервного фонда.

На этом фоне вариант с рыночными реформами выглядит более предпочтительным. Владимиру Путину, видимо, хотелось бы вернуться в 2000 год, когда реформы проводились достаточно активно, одновременно с выстраиванием административной вертикали (которая тогда рассматривалась многими как необходимое средство для проведения реформаторской политики). Однако главный вопрос в том, насколько последовательно удастся его реализовать в условиях, когда велико влияние лоббистских структур, законопроекты можно «переписать» в непубличном формате накануне внесения в Думу, и даже принятые процедуры легко обходятся. Более того, существует масса ограничений для реформаторов, связанных с невозможностью серьезных изменений в политически значимых сферах. Вполне возможно и недовольство реформами значительной части населения (вспомним протесты врачей в связи с реформой здравоохранения) – тем более, что в условиях экономического спада проводить реформы очень трудно, о чем свидетельствует позднесоветский опыт.

Есть соблазн сравнить современную российскую ситуацию с китайской после кровавого разгона митинга на площади Тяньаньмэнь в 1989 году. Действительно, китайцы после введения санкций провели экономические реформы, сохранив политическую систему – в результате ВВП стал увеличиваться двузначными темпами, молодежь принялась активно зарабатывать и делать карьеру, а не присоединяться к оппозиции. Однако есть принципиальные отличия. Во-первых, Китай решился на столь масштабную ревизию идеологических принципов, что сам этот фактор привел к большей прагматизации и меньшей репрессивности политического режима. Во-вторых, внутри страны экономическая ситуация была принципиально иной – после культурной революции экономику пришлось поднимать с крайне низкого уровня, не было «сырьевого проклятья», система социального обеспечения для огромной части населения просто отсутствовала (это свойственно любому традиционному обществу). И, в-третьих, китайская тема в политическом контексте была тогда для Запада периферийной – разваливались и Советский Союз, и мировая социалистическая система. Напротив, экономический контекст был очень важным – Китай оказался нужен Западу как место, куда можно перенести промышленное производство, встроив эту страну в свое разделение труда. Сейчас же для США противостояние с Россией является одним из приоритетов, что оказывает серьезное влияние на решения инвесторов – причем речь идет не только о формализованных санкциях, но и о неформальных ограничениях.

Третий выбор – внутриполитический, связанный с действиями власти в отношении радикальной оппозиции. Здесь, как представляется, речь идет о степени жесткости и возможности селективного подхода к различным ее представителям. Один подход состоит в ставке на жесткое подавление любой политической или общественной силы, не вписывающийся в «крымский консенсус», в рамках которого действуют все парламентские партии и ряд внепарламентских. Признаком этого консенсуса стали события 4 ноября, когда в праздничной демонстрации совместно участвовали все парламентские партии, а также «Гражданская платформа» и ряд других политических сил.Второй подход предусматривает несколько более высокую степень гибкости - врагом признается тот, кто выступает за насильственное свержение власти, участию в несанкционированных акциях и др. Критики же политики Кремля могут продолжать свою деятельность, хотя и в ограниченных масштабах, причем границы допустимого власть определяет в одностороннем порядке и может в любой момент их пересмотреть. Некоторые признаки (компромиссное разрешение конфликта вокруг «Эха Москвы», шанс на выживание, данный обществу «Мемориал», победа Макаревича в судебном споре с Прохановым) свидетельствуют о том, что такой сценарий возможен, но выступление президента на Совете безопасности оставляет возможность для реализации любого варианта. Именно власть сама определяет, к какой категории – «системной» или «внесистемной» - отнести тех или иных своих критиков – что вполне соответствует корпоративистским принципам.

Игорь Бунин - президент Центра политических технологий

Алексей Макаркин - первый вице-президент Центра политических технологий

Версия для печати