05.08.2015

«Через год я его обыграю» - биографическое интервью Игоря Бунина

Один из ведущих политологов и политических технологов опровергает родственные связи с великим писателем, рассказывает о шоке после посещения французских магазинов и хвастается спортивными успехами. Как и когда советские евреи стали пятой колонной и почему либералы оказываются за пределами Государственной Думы?

— Вы занимаетесь анализом происходящего в России, в прошлом были специалистом по Франции. Где находятся ваши личные корни?

— Я родился в Риге. Отец — из белорусского местечка. Он прошел обычный путь советского еврея: родился в 1907 году, в молодости активно включился в процесс строительства социализма. Он ушел из местечка в 17-летнем возрасте с сапогами на палке. Прошел 50–70 км лесом, оказался в Минске, поступил рабочим на завод, потом стал директором. По паспорту был Михаилом Шеповичем, со временем стал Михаилом Семеновичем. Прошел всю войну, остался в Латвии. Восстанавливал мост через Даугаву.

— Отец соблюдал еврейские обычаи?

— У нас была ассимилированная семья, где родители разговаривали на идише, но меня не учили. Я знал, что еврей, старший брат неоднократно дрался в ответ на оскорбления. При этом мы женаты на русских.

Всё это напоминало ситуацию из фильма «Вкус солнечного света» Иштвана Сабо про судьбу венгерской династии. Еврей находит рецепт бальзама, начинает выпускать этот напиток, зарабатывать деньги, потом корчма сгорает. Его сын мальчиком идет в Будапешт. Быстро делает карьеру, открывает завод, создает производство бальзама, зарабатывает большие деньги, оставаясь иудеем. Потом его сын становится юристом. Делает первый шаг — меняет фамилию, ему говорят: «Ты не можешь продолжать карьеру». Потом идет дальше в своей карьере. Его собственный сын принимает христианство, там очень красивый эпизод, когда он становится фехтовальщиком, его обозвали жидом. И чтобы отомстить, он становится чемпионом мира. Он погибает уже в концлагере. Его спрашивают: «Ты жид?» «Нет, я офицер венгерской армии, чемпион Олимпийских игр, победитель чемпионата Венгрии по фехтованию». Его обливают ледяной водой, он умирает.

Следующее поколение: его сын мстит за отца и разбирается со всеми приспешниками фашизма. В конце концов он попадает в ситуацию, когда начинаются антисемитские процессы в начале 50-х, Венгрию это тоже охватывает. Он уходит из венгерского КГБ, а в 1956 году участвует в восстании. Потом возвращается и возвращает себе еврейскую фамилию деда.

— В чем и когда выразилось ваше возвращение к еврейским ценностям?

— Впервые я осознал судьбу еврейского народа по книге Фейхтвангера «Иосиф Флавий». Ощущение принадлежности к еврейской нации у меня было всегда. Оно стало усиливаться после 1991 года, когда появились книги об иудаизме. У меня дома богатая библиотека. Постоянно читаю и анализирую прочитанное. Мне скоро исполнится 70 лет. Мужчины с возрастом, даже если они ассимилировались, в конце концов возвращаются к своему народу. Такой путь, кстати, проделал и Иосиф Флавий. Другой пример — Генрих Гейне, который крестился, чтобы «войти в цивилизацию», а в конце жизни уверовал в избранность евреев.

— Во времена вашей юности евреи были скорее физиками, чем лириками. Почему в качестве специальности вы выбрали историю?

— Я с детства любил историю, читал исторические книги, поэтому выбрал истфак. Мне было сложно поступить в Риге, потому что преподавание велось только на латышском языке. И я подался на исторический факультет МГУ. Со второй попытки поступил на один из последних призывов в 1965 году, когда евреи еще могли поступить.

— Откуда, кстати, взялись препоны при поступлении в вуз и выборе места работы? Коммунистическая идеология предполагает равноправие.

— Антисемитизм в СССР и других странах — явление в историческом плане распространенное. Из-за неприятия еврейской элиты, появившейся внезапно, возникло отторжение, ответная реакция. В той же шляхетской Польше средний класс Речи Посполитой состоял из евреев. Евреи были управляющими у помещиков, взимали налоги. Это вызывало жуткую ненависть простого крестьянина. Во Франции при Наполеоне были сняты все санкции, евреи получили возможность делать чиновничью, политическую, литературную карьеру. Пока не грянуло дело Дрейфуса.

В 30-е годы самой ценной женой в СССР была еврейка. Она была умной, культурной, принадлежала к элите. Эта элита вступила в конфликт с новой советской элитой, к концу 30-х он стал ярко выражен. Значительная часть еврейских коммунистов была связана с Троцким и репрессирована после судебных процессов, потом сняли с поста Максима Литвинова в счет дружеских отношений с нацистской Германией. Все это создало конфликт. Во время войны он исчез, но и тогда евреев отмечали меньшим количеством наград, несмотря на храбрость.

Потом у Сталина появился проект — сделать из Израиля государство, при помощи которого можно контролировать Ближний Восток. Проект провалился. А потом в Москву приехала Голда Меир, выступала в Хоральной синагоге. Пришли евреи, все были счастливы, аплодировали стоя. Подозрительный Сталин задал известный вопрос: «Кто организовал вставание?!» Из-за этого пострадала Полина Жемчужина, жена Молотова, еврейка и пламенная коммунистка. У Сталина возникла мысль: евреи — пятая колонна.

— Вернемся к вашей биографии. Вы поступили в МГУ, окончили…

— И в 1970-м поступил на аспирантуру в Институт мировой экономики и международных отношений, самый элитный институт в системе Академии наук. Заведующим аспирантурой был Абрам Евсеевич Гордон. Я пришел к нему на всякий случай. Сажусь в кабинете, показываю диплом, то, другое, третье. Он читает: «А у вас фамилия Бунин? Вы — потомок великого писателя?» Говорю: «Нет, я другой национальности». Гордон понизил голос: «Поступить почти невозможно, но можно попробовать». Отправил меня к доктору наук, тоже еврею. Тот меня в аспирантуру брать отказался. Тогда Гордон отправил меня к русскому человеку, Степану Степановичу Салычеву, франковеду и секретарю парткома. Ему я принес свою дипломную работу по французскому Сопротивлению. Ему работа очень понравилась, и он мою кандидатуру пробил. Я сдал экзамены и поступил.

Окончил через 3 года. Написал диссертацию по французской буржуазии. В научных работах того времени необходимо было вставить по цитате из Маркса и Ленина, неплохо было бы добавить цитату из Брежнева. А дальше пиши достаточно объективно, описывай объективные процессы. Потом вышла книжка в 1978 году, она для того времени была достаточно нетривиальной, о французских предпринимателях, у нас о них не писали. Потом написал книгу, которая стала докторской, о французских социалистах во времена Миттерана. В 1987-м стал пятым доктором политических наук в СССР.

— Для успешной академической карьеры в те годы требовалось членство в партии?

— Да, но в партию я не вступил, потому что был внутренним диссидентом, отказывался полностью принимать правила игры. Поэтому в первый раз стал выездным и побывал во Франции уже в перестройку, в 1987 году. Это было для меня сильным шоком. Я даже не представлял разрыва между советским обществом и западным, а он был огромным. Это был другой мир. Помню, как в первый раз увидел овощи и фрукты в парижском магазине, мясо и сыры всевозможных сортов.

Потом я перешел в Институт международного рабочего движения. Там царили западный дух, западная идеология, соответствующая система ценностей. Поэтому нам гораздо легче было принять то, что произошло в 1991 году. Мы могли что-то объяснить, становились людьми, которые понимали многие процессы. Было ощущение неопределенности, потенциального взрыва.

— Многие предпочли от этой неопределенности эмигрировать. Почему вы не уехали?

— Переезд — это травма и испытание. Я не был связан с еврейскими кругами, у меня была русская жена, общение, связанное больше с русскими, чем с евреями. Поэтому я все время думал: оставаться или уезжать? Чтобы понять, что произойдет, начал вместе с Марком Урновым заниматься Россией. Даже написал статью, где приводил цитату из Нострадамуса: «Через 73 года этот ужас кончится». Как раз был июнь 1991 года.

Вдобавок появилась возможность заниматься совсем другим, более интересным делом. Моя тогдашняя жена работала в «Коммерсанте» руководителем рекламного отдела, сделала большую карьеру. Я был простым политологом. Мы поехали на Средиземное море, на одном из первых круизных кораблей. Обычно в поездку плавки берут, а я взял диктофон с кассетами.

На корабле было очень много предпринимателей, их тогда называли кооператорами. Это совершенно другой тип человека. И я вспомнил, что когда-то написал книгу о французских предпринимателях. Думаю, дай-ка возьму у соотечественников интервью.

Проинтервьюировал 10 человек. Один из моих собеседников говорит: «А приходи к нам в «Технобанк», может, наш президент, Гарегин Тосунян, заинтересуется». Я решил, что надо попробовать.

Через некоторое время явился в «Технобанк», говорю Гарегину: вот, дескать, хочу провести исследование о новых российских предпринимателях. Он дал мне $10 000 в рублях. Был декабрь 1991 года, в январе эта сумма превратилась в труху, началась 23-процентная инфляция в месяц. Люди так голодали, что брали интервью за гроши. И в 1994 году мы выпустили нашумевшую книжку — «Бизнесмены России: 40 историй успеха».

— В чем была ее уникальность?

— Тогда бизнесмены друг друга не знали, не представляли, что их много, что они — слой. Там 40 наиболее интересных интервью. 7 человек из списка уже на том свете, их убили.

Начали завязываться знакомства в бизнес-классе. Еще одно исследование я выпустил в 2006 году, и последнее — «Российский бизнес. Двадцать лет спустя» — вышло в этом году. Одновременно в середине 90-х я создал политологическую группу, которая стала заниматься политическими процессами в России.

Начались выборы, их было достаточно много. Люди не знали, как выбирать, при помощи каких средств, как вести себя кандидату и так далее. Появились маленькие группки людей, которые им помогали. В основном из академической среды или из среды психологов.

Кстати, термин «политтехнолог» придумали именно мы в 1993 году, основав Центр политических технологий. Из названия следовало, что мы хотим помогать губернаторам и партиям не просто так, а технологично. Остальные в ту пору называли себя политконсультантами.

— С чего началась ваша деятельность в качестве политтехнолога?

— Еще в 1995-м мы участвовали в кампании партии «Наш дом — Россия». Это был мой первый проект, который принес приличные деньги. Приятель познакомил меня с помощником Черномырдина, Никитой Масленниковым. Он пригласил нас к себе, на знаменитую сталинскую дачу. Мы приехали, он стал спрашивать, потом попросил написать стратегию, мы написали. Потом к нему приехали еще 10–15 человек. Он их выпроводил, сказав: «Нужны только Бунин и его команда». После этого мы работали на НДР. В результате партия получила меньше, чем можно было рассчитывать, но мы завязали отношения с Владимиром Рыжковым, с Гребенниковым — финансовым директором НДР.

И вот 1996 год, президентские выборы. Мы встречаемся, все уверены, что у Ельцина никаких шансов. 4% голосов по опросам. И мы разработали стратегию победы. К этому моменту Марк Урнов, сотрудник ЦПТ, перешел в Администрацию Президента и возглавил аналитический центр. Он написал один документ о том, что шансы не потеряны, и мы написали другой документ — стратегическую записку о том, что шансы есть.

— На что вы надеялись?

— Что произойдет биполяризация. Если будет антикоммунистическая кампания с активизацией общества, которое поймет, что надо делать решающий выбор, все те, кто не хотят коммунистов, присоединятся к Ельцину.

Мне очень помогло знание Франции. Там на выборах такая же система. Во Франции проходят двухтуровые мажоритарные выборы. В первом туре обычно все расходятся по своим любимым кандидатам. Во втором туре идет борьба между двумя. Избиратели присоединялись к кандидату А не потому, что его любят, а потому, что не хотят его противника Б.

— Нынешние россияне — за условного «Зюганова» или «Ельцина»?

— У подавляющего населения России нет четких идеологических принципов. В 1996 году были два центра: Советский Союз с одной стороны, новая Россия — с другой. Постепенно эта грань ушла. Любовь к СССР распространилась на широкие группы населения, но полную верность коммунистической идеологии хранят кристально чистые 5–7% населения. Те, кто ориентирован на европейскую перспективу, на западный путь развития, составляют 10–12%.

— Но 5-процентный барьер они стабильно не проходят.

— Либералы плохо политически соединяются. Там три или четыре партии, которые друг с другом конкурируют и никак не могут объединиться в единый центр. Идеологию всех остальных, не коммунистов и не либералов, можно легко изменить при помощи средств массовой информации. Что и доказывает новейшая история.

— Судя по разговору с вами, свою работу вы любите настолько, что времени на хобби не остается.

— Ну почему же. У меня большая семья. Старшая дочь — математик, доктор наук с тремя детьми: два внука и внучка-студентка. Молодая любимая жена, младшая дочка, которой скоро будет три года.

Кроме того, в молодости я был кандидатом в мастера по шахматам, сейчас постоянно играю, правда, больше в компьютерные шахматы. 12 лет назад играл в теннис c одноклассником моей дочери. Мой молодой соперник разбил меня подчистую и заявил, что в таком возрасте играть в теннис не очень продуктивно. Тогда я поспорил с ним, что через год его обыграю. Вернулся домой, думаю, как выполнить обещанное. И вдруг на следующий день в почтовом ящике обнаруживаю бумажку — напротив дома открылась секция тенниса.

— Подарок свыше или случайность?

— Называйте, как хотите. Ходил каждый день, несколько раз падал в обморок. Тренер мой — мастер спорта. И через год выиграл со счетом 8:7. Теперь играю каждый день и надеюсь к 80 годам стать чемпионом мира в своей возрастной группе.

Источник

Версия для печати