01.07.2016 | Александр Гущин

Постсоветское пространство – 25 лет фрагментации

2016 год является во многом рубежным этапом для региона, который мы называем постсоветским пространством. 25 лет прошло с момента таких знаковых событий, как мартовский референдум 1991 г. о сохранении в обновленной форме Советского Союза, августовский путч, создание СНГ, ставшего матричной структурой, обеспечившей взаимодействие значительной части бывших советских республик уже в новом независимом качестве.

Сегодня только ленивый не говорит о причинах и следствиях распада СССР, при этом зачастую высказываются ставшие уже популярными взгляды о превалировании внешнего фактора, искусственности развала страны и возможности сохранения Союза в случае проведения другого внутри- и внешнеполитического курса. При этом зачастую даже многие сторонники возрождения в том или ином виде российского «имперского» проекта полагают, и надо сказать, вполне справедливо, что страны Балтии были по сути пятым колесом в советской телеге, и их уход был вполне очевиден, при этом отмечая, что элиты остальных республик до последнего не были склонны к окончательному разрыву с Москвой.

По большому счету сам этот тезис уже несет в себе элемент противоречия, ведь Союз в течение многих десятилетий вел активную работу по интеграции балтийских республик, следовательно, работа эта не была вполне успешной. Тот же факт, что национальные элиты ряда республик довольно долго выжидали и не делали первых шагов по выходу из Союза (особенно это касается республик Центральной Азии) скорее говорит об их четком прагматизме, отсутствии идеи, которая была у стран Балтии по интеграции в другую общность, европейскую, отсутствии памяти о независимости, а главным образом, о том, что к 1991 г. правящая элита в ряде республик де-факто уже находилась у руля и не форсировала кардинальные изменения. Как только Союз распался, эта бывшая коммунистическая элита быстро превратилась в элиту национальную. Другие же республики к тому времени ушли их под влияния Москвы. В этом контексте стоит всегда помнить, что в референдуме о сохранении СССР как обновленной федерации не участвовал целый ряд союзных республик, в остальных же национальные элиты после путча, почувствовав, что дезинтеграционные процессы возобладали, фактически взяли курс на независимость, лишь на словах поддерживая попытки создания обновленного Союза.

Этот дезинтеграционный процесс сопровождался возникновением национально-территориальных конфликтов на постсоветском, и еще ранее советском пространстве, которые уж точно нельзя списать на происки внешних конкурентов. Причины этих конфликтов, при всех их особенных чертах, лежат, с одной стороны, в самом советском национальном проекте с строгим ранжированием и иерархией народов и их статусов, со специфической демаркацией границ и волюнтаристскими решениями о передаче территорий, а с другой – в аморфности союзного центра, неспособности его, сочетая реформы и «жесткую руку», если не исключить, то по крайней мере, минимизировать возможности возникновения Алма-Аты, Сумгаита, Тбилиси, Карабаха и т.д.

Новые национальные элиты, возглавившие свои государства после распада Союза, вовсе не горели желанием действовать по единым для всех правилам и всячески стремились подавить национальные движения на своих территориях. Это привело к целой череде острых неурегулированных конфликтов, которые породили создание ряда де-факто государств, практически все из которых (в меньшей степени Южная Осетия, ориентирующаяся на интеграцию с Россией) являются субъектами со сформированными системами государственного управления.

Распад Союза действительно стал крупнейшей геополитической катастрофой, но он стал и крупнейшей человеческой трагедией. Миф о бескровности распада страны не подтверждается ни статистикой жертв национально-территориальных конфликтов, ни данными по беженцам, ни числом разорванных семей и искалеченных человеческих судеб, хотя бы в силу того, что многие просто не сумели приспособиться к новым условиям жизни.

Тем не менее, распад СССР в наши дни следует воспринимать как данность. Скорее, события, связанные с распадом СССР, требуют более глубокого научного изучения и в меньшей степени того поверхностного и порой конъюнктурного подхода, который зачастую мы можем увидеть сегодня в СМИ, когда желаемое выдается за возможное, а ностальгия по прошлому носит эмоциональный характер воспоминаний о былой мощи и единстве без учета многих важных факторов.

В реальности же, когда мы говорим о постсоветском пространстве, несмотря на многочисленные интеграционные проекты, форумы, двусторонние форматы, мы по-прежнему, главным образом воспринимаем его как географическое пространство, но не как единое политическое или экономическое.

Сам термин «постсоветский» мы употребляем скорее по инерции, за неимением ничего лучшего. Ведь термины «ближнее зарубежье», «новые независимые государства» тоже далеко не всегда уместны и не вполне отражают реальность современных международных отношений. Что же касается термина «постсоветский», то, по сути, различия между частями некогда единого советского пространства настолько велики, что трудно выделить какие-то общие черты между такими странами как Туркменистан и Молдова, за исключением факта вхождения этих ныне независимых стран в качестве союзных республик в состав СССР.

На первый взгляд, может показаться, что термины – вопрос не самый важный, но на самом деле, при всей их условности, постсоветского в жизни региона остается все меньше. Это связано с окончанием периода становления независимости, с взрослением политических элит, со сменой поколений (ведь в наши дни уже активно молодое поколение, родившееся не в СССР), а также с тем, что противоречия между самими странами постсоветского пространства не только далеки от своего разрешения, но наблюдается появление целого ряда новых конфликтных зон. Безусловно, они во многом тоже берутся не на пустом месте и связаны с советским и даже имперским наследием, но при всем этом они носят порой и современные черты. Кроме того, важен и фактор потери ментальной общности, когда общее прошлое, при всей важности исторической памяти, вряд ли может стать определяющим фактором, сдерживающим распад региона.

Распад регионального единства во многом был вызван и внутренними процессами. А именно тем, что новые национальные элиты, при всей разнице в развитии государств постсоветского пространства, отличались крайне низким качеством и неготовностью обеспечить не только демократические тренды, но и выстроить субъектность своих стран в международном контексте, зачастую торгуя независимостью, мечась между внешними центрами силы, либо же добровольно уходя в изоляцию и используя свою энергоресурсную базу ради удержания власти. Более позитивные примеры многовекторной политики, например, Казахстана, тоже имели место, но тем не менее, и в этих странах социальная ситуация под влиянием глобального кризиса, внутренних диспропорций, непотизма достаточно острая, и кроме того сопровождается поиском сложных механизмов и алгоритмов обеспечения транзита власти.

Крайне важным вопросом является соотношение интеграционных и дезинтеграционных факторов на постсоветском пространстве. С одной стороны, нельзя одномерно воспринимать последние четверть века сугубо с позиций дезинтеграции. Создание таких структур, как Таможенный Союз и ЕАЭС, показывает, что интеграционный потенциал присутствует, что тезис о том, что национальные элиты, бережно охраняющие суверенитет, не будут делегировать полномочия, слишком условен, но скорость интеграции, ее цели и характер пока оставляют много вопросов.

Что касается СНГ, то можно выделить два ключевых подхода к Содружеству: с одной стороны, определение СНГ как организации, создаваемой изначально для цивилизованного развода, для смягчения дезинтеграции бывших советских республик, и выполнившей свою функцию, а с другой – рассмотрение организации как полезной и сегодня, но превратившейся в последнее время в большей степени в диалоговую площадку. Более тесному взаимодействию в СНГ препятствует ряд тенденций, в частности, фрагментация постсоветского пространства, выход ряда стран из Содружества, все более расходящиеся внешнеполитические ориентации стран-участниц, стремление государств СНГ к более плотному сотрудничеству с внешними акторами, которые зачастую выступали как конкуренты России.

Проявилось и нежелание следовать в фарватере российской позиции по таким вопросам, как признание Абхазии и Южной Осетии или вхождение Крыма в состав России. Конечно, СНГ не стоит сравнивать с ЕС, даже его устав сформулирован довольно размыто, там нет жесткой интеграционной составляющей. Но, тем не менее, негативными факторами для развития организации оставались, например, фактическое нежелание ряда членов СНГ выполнять заключаемые соглашения, частое отсутствие ратификации уже принятых решений. Однозначно негативно оценивать СНГ, конечно, нельзя. СНГ сыграло важную роль, прежде всего в смягчении дезинтеграции, что проявлялось особенно на отраслевом уровне. Содружество заложило важную основу, как на политическом, так и на экономическом уровне, под создание новых структур, таких как Таможенный и – позднее – Евразийский экономический союзы. Тем не менее, роль СНГ не будет усиливаться, а по многим параметрам Содружество будет сливаться с другими, более функциональными организациями.

Что касается Евразийского экономического союза, то он, являясь наиболее глубокой формой интеграции с участием России, испытывает серьезные трудности. Сегодня сама идея евразийской интеграции далеко не так глубоко проникла в наше сознание, как принято считать, и с точки зрения формирования позитивного имиджа ЕАЭС сделано не так уж и много. Кроме того, иногда в СМИ евразийская интеграция описывается с позиций особых евразийских ценностей, существование которых очень спорно.

Конечно, многое будет определяться тем, сможет ли Россия произвести конкурентные символические ценности. Но при этом стоит понимать то, что не понимают многие адепты российского консерватизма, а именно, что эти ценности должны быть связаны в современных условиях с привлекательностью образа жизни и с историей экономического успеха. Абстрактные разговоры о справедливости, духовности, общих ценностях и традициях могут быть успешными только во вспомогательном смысле и только в контексте именно экономического, технологического и социального успеха. Если они не будут с этим сопряжены, то наши эксперты так и будут продолжать искать какие-то символические смыслы и идеи, критиковать экономический детерминизм и прагматизм, выдумывать мета-идеи, которые никогда в итоге не реализуются, ибо поезд истории неуклонно идет вперед, технологический прогресс и инновационная экономика требуют демонстрации конкретных результатов, брендов, товаров и выгод как для гражданина, так и для национальных элит и государств в целом.

С экономической точки зрения ЕАЭС действительно переживает сложный этап. Проблемы носят как внутренний, так и внешний характер. Сокращается торговый оборот внутри ЕАЭС. Экономика стран союза заметно меньше российской, зависит от нее, и кризис в России существенным образом оказал влияние и на ее партнеров. То, что падение торговли между странами ЕАЭС несколько меньше, чем между странами союза и партнерами внешнего контура, показывает, что определенный амортизационный эффект есть, но он явно недостаточен и не может служить доказательством серьезного позитивного воздействия от мер внутри союза.

Импульс, который был дан самой интеграцией, сегодня иссякает. Без реформирования структуры экономики членов ЕАЭС нового прогресса будет добиться сложно. Учитывая, что объем внутренней торговли в общей доле торговли членов ЕАЭС небольшой, говорить даже в отдаленной перспективе о введении единой валюты пока нельзя. Перед ЕАЭС скорее стоят задачи ликвидации изъятий из единого рынка товаров и услуг, унификации и ликвидации нетарифных барьеров, финансовой координации и, что очень важно, продолжение политики создания зон свободной торговли на внешнем контуре. Только в случае комплексного успеха внутреннего развития России и стран ЕАЭС можно будет говорить о его международном признании как равного и важного партнера. При этом надо всегда помнить, что для того же Китая идея сопряжения Экономического пояса Шелкового пути и ЕАЭС и сама идея ЭПШП важны прежде всего в контексте развития отношений с Евросоюзом, а также осознавать, что наши партнеры по ЕАЭС – Белоруссия и Казахстан – четко обозначили стремление сохранять тесные экономические контакты с Западом.

Вызывает вопросы и сам проект сопряжения между ЕАЭС и ЭПШП. Эта инициатива при всей ее глобальности и значении пока носит характер идеи. Тем не менее, активизация сотрудничества с Китаем имеет большой потенциал, в то время как сами два проекта ЭПШП и ЕАЭС трудно сопрягаемы, скорее взаимодействие по сопряжению опять же будет зависеть от успеха России и КНР именно на двустороннем треке.

Шанхайская организация сотрудничества также теснейшим образом связана с постсоветским пространством, однако и здесь наблюдается целый ряд проблем. ШОС заметно усилила свою имиджевую составляющую (в т.ч. на фоне вступления Индии и Пакистана), однако серьезных прорывов в плане функционального развития организации и решения конкретных региональных проблем пока не произошло. Даже при поверхностном анализе саммитов ШОС и экспертных оценок заметно, что потенциал организации намного превосходит достигнутые пока практические результаты. Пока ШОС в полной мере еще не использовала свои возможности с точки зрения создания эффективно действующей системы безопасности. На первом этапе развития ШОС, выросшая из Шанхайской пятерки, имела в качестве главной задачи именно решение приграничных вопросов. Если посмотреть на урегулирование вопросов о границе между Китаем и странами постсоветского пространства, эти проблемы в целом удалось урегулировать. Но территориальные противоречия между другими государствами не решены, характерным примером этого являются конфликтные отношения между Ташкентом и Бишкеком.

При этом один из ключевых вопросов – насколько Пекин воспринимает ШОС как инструмент проведения своей экономической политики в Евразии, либо он постепенно теряет интерес к этому формату, стремясь вести серьезные проекты на двусторонней основе? Многие эксперты рассматривают вступление новых членов – таких крупных стран, как Пакистан и Индия – как шанс урегулировать проблемы в отношениях между этими государствами и в еще большей степени укрепить потенциал ШОС. Однако ШОС в принципе не занимается урегулированием двусторонних отношений и вряд ли способна в краткосрочной перспективе повлиять на отношения Индии и Пакистана. Напротив, вхождение в эту организацию новых членов, между которыми существуют сложные отношения, увеличивает риски для ШОС.

Трудности интеграции на постсоветском пространстве характерны не только для организаций с участием России, но и для альтернативных России объединений. Примером этого может быть ГУАМ, который можно считать запасным вариантом для западных архитекторов альтернативной России интеграции, но который в своем старом виде в силу географических, экономических и политических различий стран–участников показал, что интегрироваться далеким во многих смыслах друг от друга странам сложно, тем более если эта интеграция во главе угла имеет геополитический посыл Запада, а не объективные предпосылки.

Таким образом, сегодня при наличии ЕАЭС как наиболее глубокого интеграционного проекта можно констатировать, что постсоветская интеграция пока не переломила тренд в сторону диффузии. Во многом будущее ее будет зависеть от экономического развития самой России и от того, насколько Москва и ее партнеры по ЕАЭС сумеют обеспечить приоритет экономической повестки дня и стать привлекательными не только друг для друга, но и как партнеры КНР и Евросоюза, сумеют работать по дальнейшему развитию ЕАЭС с более широким горизонтом планирования. Важно также, в какой степени Москва рассматривает проект евразийской интеграции как свой приоритет, имея в виду, что для налаживания более тесного диалога с партнерами по ЕАЭС придется выходить из кризиса в отношениях с Западом.

Постсоветское пространство сегодня представляет собой регион с различными конфронтационными уровнями, в том числе межгосударственным и глобальным. Два последних зачастую взаимосвязаны, так как целый ряд конфликтов затрагивают и интересы внешних акторов.

Последние годы отчетливо показали несколько тенденций. Во–первых, постсоветское пространство осталось важнейшим элементом внешней политики России и воспринимается Москвой как зона ее жизненно важных интересов. Запад, реализуя свою стратегию на этом направлении, явно недооценил готовность Москвы к более активным шагам, даже несмотря на то, что предпосылки к этому, учитывая события августа 2008 г., явно просматривались. При этом жесткие ноты в позиции России зазвучали уже достаточно давно, и касалось это политики продвижения НАТО на Восток и действий западных союзников в Югославии без учета мнения России. Можно вспомнить и разворот Евгения Примакова, и стамбульскую речь Бориса Ельцина, и ряд других событий. Российская внешняя политика пришла к мюнхенской речи вовсе не просто так, есть определенная преемственность, а в последние годы наблюдается усиление акцентов и системной жесткости российской позиции.

Во-вторых, украинский кризис показал, что коллективный Запад и прежде всего США пока не готовы рассматривать регион как зону влияния России, а неоднократные заявления ряда американских политиков, в частности, Хилари Клинтон, о евразийской государственности как о неоимперском проекте демонстрировали опасения в отношении активности России и на интеграционном направлении. Уход Украины из-под российского влияния, который во многом был спровоцирован неверной политикой самой России по отношению к Украине в течение всего постсоветского периода, нанес действительно серьезный удар по интеграционному проекту России, но самое главное – ухудшил отношения России и Европы, в еще большей степени обострив конфронтацию в регионе, поставив в зависимость от решения украинского кризиса ряд других вопросов. В частности, это проявилось на примере Приднестровья, будущее которого сегодня во многом зависит от того, как будет складываться ситуация вокруг урегулирования на Юго-Востоке Украины.

В-третьих, влияние внешних сил довольно велико не только на Украине. Так, Турция имеет довольно серьезное влияние на Азербайджан, Европа и США продолжают политику интеграции Грузии, Китай, Иран и Турция, проводят активную экономическую и социокультурную политику в Центральной Азии. Всё это пока, при всей важности интеграционных проектов с тем же Китаем, скорее являет собой пример конкуренции, с которой сталкивается и с которой еще предстоит столкнуться России. При этом пока наиболее активно Россия выглядит именно в военно-политическом плане. При всей аморфности ОДКБ эта структура является важным элементом безопасности, хотя пока до конца непонятно, в какой степени ОДКБ готова начать бороться именно с внутренними вызовами и угрозами политического характера. В перспективе же рост влияния Китая и постепенное превращение его не только в экономического, но и военного гиганта способны поставить вопрос о том, в какой степени это влияние может безболезненно сопрягаться с российским военно-политическим присутствием в центральноазиатском регионе, тем более, что Китай уже предпринимает довольно серьезную военно-политическую активность, к примеру, в направлении сотрудничества с Таджикистаном.

В-четвертых, серьезным вызовом для постсоветского пространства остаются национально-территориальные конфликты, наличие которых даже в замороженном виде ведет к напряжению в отношениях между Россией и целым рядом государств-соседей. Специфика каждого конкретного конфликта настолько велика, что Россия вполне справедливо занимает разные позиции в каждом случае. Но любой из этих конфликтов далек от своего решения. И если приднестровский конфликт, а также конфликты вокруг Южной Осетии и Абхазии являются в полной мере замороженными, то Карабах, принимая во внимание события весны 2016 г., фактически уже нельзя считать даже тлеющим конфликтом, и пока, несмотря на все усилия посредников, продвинуться по пути мирного урегулирования явно не удается. Позиции сторон настолько несовместимы, что шансы на то, что переговорный процесс может привести к конкретным результатам, очень малы.

Все вышеперечисленные риски на сегодняшний день позволяют говорить о постсоветском пространстве не только как о пространстве с высокой степенью конфликтности, но и как о фактически распавшемся пространстве. На этом пространстве отдельные интегрирующие элементы – русский язык и исторические традиции общности, ряд интеграционных проектов, общность отдельных направлений политики ряда стран – пока не могут преодолеть тенденции дезинтеграции и вовлечения внешних акторов, работающих на эту дезинтеграцию.

Сегодня изменить это положение можно только путем прагматизации отношений между Россией и национальными элитами в странах региона, а также путем активного вовлечения России в различные проекты сотрудничества с ЕС и КНР, как в экономическом плане, так и в плане безопасности, как на двусторонней основе, так и через механизмы ШОС, ЕАЭС и ОДКБ. Постсоветские страны, видя интенсификацию такого партнерства, будут обязательно стремиться взаимодействовать в рамках такого рода форматов. При этом не стоит ожидать быстрой и немедленной отдачи и слишком полагаться на интеграционные форматы, принимая во внимание по-прежнему доминирующую роль двусторонних отношений. В противном случае разговоры об интеграции будут по-прежнему оставаться набором слов экспертов, а реакции на действительно важные вызовы, как, например, рост экстремизма в Центральной Азии, будут запоздалыми и малоэффективными.

Александр Гущин – доцент РГГУ

Версия для печати