03.11.2016 | Алексей Макаркин

Как нам понять венгров

Шестьдесят лет назад, рано утром 4 ноября 1956 г. началась операция «Вихрь» – в Венгрию вводились советские войска для подавления мятежников. Нынешнее отношение россиян к венгерскому восстанию 1956 г. связано с двумя ключевыми факторами. Первый – отсутствие у одной части общества интереса к историческим событиям, в том числе послевоенным, казалось бы, сохранившим свою актуальность. Второй – сознательное нежелание другой его части понимать проблемы других стран и народов, ощущение безусловной правоты «своих» в столкновении с «чужими».

Подрывная акция

Сентябрьский опрос «Левада-центра» показал, что каждый второй россиянин (57%) ничего не знает о событиях в Венгрии в 1956 г. Среди респондентов в возрасте от 18 до 24 лет таких 83%. Лишь 21% опрошенных признались, что хорошо знают об этих событиях или хотя бы слышали или читали о них. Достаточно популярный ответ («что-то слышал, но точно сказать не могу», 22% респондентов) может скрывать как действительно хоть какое-то представление о проблеме, так и вполне понятное желание показать социологу более высокую степень осведомленности, чем есть на самом деле.

Из числа тех 43%, что декларируют знание о венгерском восстании, больше половины (60%) выбирают ответы негативные в отношении восставших («подрывная акция западных стран», «попытка антисоветских и ревизионистских сил в руководстве Венгрии произвести переворот» и др.). Лишь 15% предпочитают привычный для современной Венгрии (и Европы) вариант – «восстание народа против режима, навязанного Советским Союзом». 50% считают, что советское руководство было право, когда подавляло восстание, и лишь 24% придерживаются противоположной точки зрения.

Венгерское восстание для советских людей – это, прежде всего, кровавые события на улицах Будапешта, линчевание коммунистов, смута и хаос; все это тесно связано с деятельностью западных разведок и офицеров армии Хорти, воевавших против СССР во время Второй мировой войны (хотя повстанцами командовали генералы Кирай и Малетер, действительно бывшие младшими офицерами при Хорти, но сделавшие блестящие карьеры уже при коммунистах). Этот стереотип начал размываться в период перестройки, но вновь укрепился после дискредитации перестроечных ценностей и возвращения к восприятию Запада как геополитического соперника (в лучшем случае) или врага (в худшем). А «посткрымский эффект» привел к тому, что слой «западников» в российском обществе предельно истончился – это находит свое отражение в ответах как на актуальные, так и на исторические вопросы социологов.

Имперский блок

Неприятие венгерского восстания объединяет в России сторонников разных идеологических течений – как коммунистов, так и консерваторов. Это вполне естественно – мышление как тех, так и других носит имперский характер. Только для одних идеальная Россия – это «красная» империя, а для других – «белая». Непреодолимой стены между этими мировоззрениями в современной России нет – неудивительно, что губернатор-коммунист ставит памятник Ивану Грозному, а многие имперцы-консерваторы с уважением относятся к Сталину. В том числе и за то, что он расстрелял множество ортодоксальных коммунистов – про казненных архиереев, священников и православных мирян они стараются не вспоминать.

Примечательно, что имперцы разных оттенков мыслят, прежде всего, геополитическими категориями. Даже для коммунистов приоритетен тот факт, что восставшие венгры выступили против советского влияния, а правительство Имре Надя успело принять заявление о выходе страны из Варшавского договора. Вопрос о ревизии социалистических принципов на этом фоне является вторичным. Что же касается консерваторов, то они равнодушно (а то и с раздражением) относятся к социалистической риторике, но принцип контроля над территорией, завоеванной кровью в 1944–1945 гг., для них священен.

В постсоветской России восстановился имперский консенсус, гласящий, что тот, кто стреляет в русского солдата, является преступником вне зависимости от времени, места и обстоятельств. Советская историография допускала определенные исключения из этого принципа – когда стрелявшие были более «прогрессивными», чем соотечественники. К венгерскому восстанию 1956 г. это, разумеется, никак не относилось, но зато было применимо к революции в той же Венгрии, которая происходила веком раньше – в 1848–1849 гг. «Своим» для советских историков был Кошут, а не Паскевич – точно так же, как в польском восстании 1863 г. их симпатии были на стороне Сераковского, а не Муравьева-Виленского. Хотя эта схема и страдала изрядными дефектами, когда приходилось выбирать между идеализированным Суворовым и прогрессивным Костюшко, оценивая события конца XVIII в.

Крах коммунизма привел к обрушению этой схемы, место которой заняло простое и непротиворечивое представление о том, что «мы всегда правы». Стремление вернуться к «потерянной России» привело к реабилитации «слуг царизма», о которых в советское время упоминали редко и обычно с осуждением. Что уж говорить о венгерском восстании 1956 г., подавлением которого руководил маршал Жуков, его образ четверть века назад использовали даже многие либералы, противопоставляя Сталину. Восставшие венгры выглядят людьми, пытавшимися пересмотреть итоги Великой Отечественной войны – главного события мировой истории с точки зрения подавляющего большинства россиян.

Поэтому покаяние за танки в Будапеште – это удел лишь российских либералов, духовных наследников тех советских граждан, которые в 56-м осудили военные действия своей страны против венгерского народа. Тогда с открытой критикой вторжения выступили Михаил Молоствов, Револьт Пименов, Борис Пустынцев, Виктор Шейнис, Эрик Юдин и другие. Существенно больше было тех, кто сочувствовал венграм тихо, высказываясь лишь в семейном кругу или в разговорах с очень близкими знакомыми. Сейчас дискуссии, разумеется, носят куда более открытый характер и за сочувствие венграм не посадят в тюрьму и не подвергнут другим преследованиям – но в обоих случаях речь идет об антиимперском меньшинстве.

Понять другого

Схема «свой-чужой» предусматривает также отсутствие интереса к причинам того, почему чужой становится таковым. Более того, тот факт, что в СССР репрессии носили многомиллионный характер (если добавить к расстрелянным также лагерников, административно высланных, изгнанных из страны, вынужденных влачить голодное существование после увольнения с работы), приводит к «притуплению боли», к тому, что огромные цифры становятся статистикой, не вызывающей сильных чувств. Тем более что на другой чаше весов – великая Победа, создание мощной промышленности, влияние в мире (в том числе и занятие Восточной Европы, включая и Венгрию).

Поэтому драма Венгрии, которая началась не в 56-м, а куда раньше – гонения в рамках социалистического эксперимента обрушились на сотни тысяч людей, – мало волнует современных россиян. При этом режим Ракоши в Венгрии был более жестоким, чем аналогичный режим Берута в Польше, где коммунистам в 1956 г. удалось удержаться у власти без советских танков. В Польше «национально-коммунистического» лидера Гомулку арестовали, но не расстреляли – в отличие от венгерского коммуниста Райка. Польского кардинала Вышиньского отправили под домашний арест, тогда как его венгерского коллегу Миндсенти приговорили к пожизненному заключению в тюрьме. Все эти обстоятельства стимулировали ответную жестокость в октябре 1956-го. Тем более что венгерский режим даже перед самым восстанием проявил куда меньшую гибкость, чем польский, – появление Имре Надя в качестве лидера страны катастрофически запоздало, а ему самому приходилось плыть по течению, идя на все новые уступки повстанцам.

Все это неинтересно россиянам частично потому, что они имеют об этих событиях крайне слабое представление, частично – из-за устоявшейся точки зрения о том, что «нам было хуже, но мы не роптали, а победили». Так же, как их мало волнует катынская боль Польши и судьба жителей балтийских стран, депортированных перед началом войны. Прежде чем пытаться понять других, гражданам России надо глубже осмыслить собственную историю, свой великий и трагический опыт – без надрыва и самобичевания, но и без самовосхваления, основанного на имперском комплексе.-

Алексей Макаркин – первый вице-президент Центра политических технологий

Оригинал статьи опубликован в газете «Ведомости»

Версия для печати