03.03.2006 | Виктор Шейнис

ХХ СЪЕЗД КПСС: ВЗГЛЯД СКВОЗЬ ГОДЫ

Недавно исполнилось полвека с тех дней, когда в Москве прошел ХХ съезд единственной тогда в СССР партии. Чем он был? Одним из почти трех десятков съездов, канувших в Лету вместе с этой партией, хотя почти все они объявлялись историческими? Или прав был Микоян, сказавший, что после Ленина это был самый важный съезд?[i] И даже более того – не обозначил ли этот съезд начало конца исторического эксперимента, запущенного в 1917 г. (хотя начало это затерялось за множеством последовавших событий)? И тогда это не просто значимое историко-партийное событие, но такая веха в истории нашей страны, которая делит ее советский период примерно пополам. А если это так, не узнаем ли мы, вглядываясь в сам тот съезд, в то, что ему предшествовало в течение трех лет, и в то, что за ним непосредственно последовало, нечто очень важное для понимания нашего настоящего и будущего?

Сегодняшний читатель, который вздумал бы перелистать двухтомную стенограмму ХХ съезда, поразится: чем же отличался он от других парадно-ритуальных собраний, с которых задолго до того уже была удалена политическая дискуссия (если не принимать за таковую перебранку, какую устроил Шолохов в стиле деда Щукаря), а важные решения в лучшем случае объявлялись и единодушно одобрялись на таких съездах? И ХХ съезд, казалось бы, не был исключением. Скучающие делегаты много часов выслушивали информацию о сроках расстила льна, трудозатратах на гектар табачной плантации, о количестве культиваторов, дисковых борон и сеялок на одну тракторную бригаду и тому подобные захватывающие отчеты ораторов, удостоенных выхода на трибуну.[ii]

Правда, на этот раз в отчетный доклад было включено несколько рассуждений, призванных подправить самые задубевшие идеологические штампы.[iii] Так, было сказано, что, хотя согласно великому учению, империализм неизбежно порождает войны, растут силы, которые будущую войну могут если не предотвратить, то отстрочить. Сколь глубок был этот идейный прорыв, можно судить по тому, что здесь же была подвергнута критике обмолвка Маленкова (конечно, без упоминания имени), что мировая война может привести к гибели цивилизации: ведь согласно тому же учению, погибнет один только капитализм, а победу социализма во всем мире отвратить нельзя.[iv] В меру мастерства своих спичрайтеров делегаты прославляли это и другие открытия, несомненно, творчески развивавшие марксистско-ленинскую теорию. Даже речи членов президиума ЦК (тогдашнего политбюро) отличались лишь удвоенным или утроенным регламентом.

Заметно выделялась только речь Микояна. Хотя и здесь не обошлось без бесконечных ссылок на Ленина, который «был прав во всех случаях» и без обращения к которому «не понять современного положения мира», Микоян первым покритиковал Сталина. Он сказал также, что капитализм, несмотря на загнивание и общий кризис, способен развиваться, что наши экономисты «скользят по поверхности», а статистические данные «находятся за семью печатями в ЦСУ». «Краткий курс» истории партии (на котором строились преподавание истории в вузах и школах и вся сеть «партийного просвещения»), продолжал оратор, неудовлетворителен, а объяснение противоречивых событий нашего прошлого вредительством «врагов народа», многие из которых врагами вовсе не были, не что иное как «историческая писанина». Также и философы «в большом долгу перед партией», а недоработки юристов пришлось выправлять ЦК партии, восстановившему «ленинскую социалистическую законность».[v] Произнесенная на третий день работы съезда речь Микояна настолько выбивалась из принятой тональности и непоколебленных еще канонов партийной пропаганды, что в перерыве его растревоженный брат, тоже делегат съезда, стал выговаривать: «Анастас, ты зря эту речь сказал. Ты по существу был прав, но многие делегаты недовольны тобой, ругают тебя. Для чего ты так напал на Сталина?»[vi] Делегаты еще не знали, какая бомба уготована им в последний день съезда. Утвержденная повестка дня ничего неожиданного не предвещала.

Речь, конечно, идет о докладе Хрущева на закрытом заседании съезда. Путь к этому заседанию был относительно короток, но не прост. Уже в 1953 г. и особенно после ареста Берии перед «коллективным руководством» партии встала проблема освобождения и реабилитации неправедно осужденных политзаключенных. Люди, пережившие ад сталинских лагерей, почувствовав перемены, стали обращаться к новым руководителям. Сначала решения принимались по отдельным лицам, хорошо им известным по прежней работе, и на самом высоком уровне. Первые такие решения были приняты уже в марте 1953 г. В 1954-55 гг. процесс амнистий, освобождений и партийных реабилитаций стал расширяться и ускоряться. Ряд постановлений облегчал режим для некоторых категорий «спецпереселенцев». Осенью 1955 г. органы прокуратуры, КГБ и МВД начали общий пересмотр дел 1936-39 гг. Генеральный прокурор Р.Руденко докладывал Хрущеву, что «с юридической точки зрения не было оснований» для массовых арестов в эти годы, «не говоря уж о казнях».[vii]

В последний день 1955 г. президиум ЦК учредил «Комиссию ЦК КПСС для установления причин массовых репрессий против членов и кандидатов в члены ЦК ВКП(б), избранных на ХVII съезде партии». В состав комиссии были включены секретари ЦК П.Поспелов и А.Аристов, председатель КПК Н.Шверник и его заместитель П.Комаров – партийные руководители второго ранга.[viii] По предложению Хрущева возглавил комиссию «просталински настроенный», по аттестации Микояна,[ix] Поспелов. В этом был расчет Хрущева: свидетельство Поспелова должно было обезоружить тех членов президиума, которые пытались сдержать процесс реабилитации и решительно возражали против того, чтобы разоблачения коснулись Сталина.[x]

30 января 1956 г. президиум ЦК по предложению Хрущева принял решение о создании и командировании в лагеря партийных комиссий, наделенных от Президиума Верховного Совета полномочиями принимать решения об освобождении политзаключенных: процесс переводился на поток.[xi]

Читая опубликованные теперь отрывочные рабочие протокольные записи заседаний президиума ЦК, можно только поражаться, с какой настойчивостью и тактическим мастерством Хрущев преодолевал сопротивление ближайших соратников Сталина – Ворошилова, Молотова, Кагановича, раскалывал оппонентов, привлекал колеблющихся и в конце концов добивался принятия нужных ему решений. Вопрос об ответственности Сталина за массовые беззаконные репрессии замалчивать становилось все труднее. Впервые президиум обсуждал предложения о вынесении на съезд вопроса «о культе личности Сталина» 1 февраля 1956 г. Подводя итог дискуссии, Хрущев говорил: «Сталин преданный делу социализма, но все варварскими способами. Он партию уничтожил. Не марксист он. Все святое стер, что есть в человеке. Все своим капризам подчинял». Но сразу же за тем: «На съезде не говорить о терроре. Надо наметить линию – отвести Сталину свое место».[xii] Таков, по-видимому, был консенсус в руководящей верхушке партии к этому времени.

Можно только догадываться, какие разговоры шли меж высшими партийными иерархами в последующие дни. Но к 9 февраля все радикально изменилось. Этим днем датирован представленный в президиум ЦК обстоятельный доклад комиссии Поспелова, насыщенный потрясающими воображение фактами о размахе и свирепости террора в 30-х гг. В тот же день, опираясь на поддержку Микояна, а также Сабурова и Первухина – двух членов расширенного президиума, впервые избранных на XIX съезде, но оставленных в узком его составе после смерти Сталина, Хрущев добился решения, принципиально изменившего предшествующую диспозицию: доклад о культе личности выносился на закрытое заседание съезда, а сам он был утвержден докладчиком.[xiii] Зафиксировать это на последнем предсъездовском заседании президиума 13 февраля и получить одобрение на состоявшемся в тот же день пленуме ЦК было делом техники.[xiv] Однако все это было только половиной дела.

18 февраля, когда съезд уже шел, Поспелов и Аристов передали Хрущеву проект доклада. В него были включены некоторые «задиктовки» первого секретаря, в том числе рассказ о событиях, выходивших за хронологические рамки первоначального доклада комиссии: Сталин на войне, в послевоенные годы и т.д. Одновременно по поручению Хрущева текст дорабатывал секретарь ЦК Д.Шепилов, который в то время пользовался большим доверием лидера.[xv] 23 февраля членам, кандидатам в члены президиума и секретарям ЦК был направлен последний вариант доклада. До заседания, на котором его предстояло произнести, оставалось два дня. Однако добиться согласия сталинистов в президиуме на оглашение такого доклада не удавалось. Собеседования, проходившие во время перерывов, заканчивались ничем. И тогда Хрущев предпринял давно уже не практиковавшийся, в этой партии, можно сказать, ленинский прием: он пригрозил, что через голову президиума обратится к съезду с вопросом: готовы ли делегаты выслушать его доклад. «Такой доклад, - настаивал он, - можно сделать только сейчас, на ХХ съезде. На XXI будет уже поздно, если мы вообще сумеем дожить до того времени и с нас не потребуют ответа раньше». Противники Хрущева, осознав, что они проиграли, капитулировали.[xvi] На этом закончилась предыстория. Доклад был произнесен 25 февраля. Но после этого произошло самое главное.

Завершая свое выступление, Хрущев сказал: «Этот вопрос мы не можем вынести за пределы партии, а тем более в печать. Именно поэтому мы докладываем его на закрытом заседании съезда. Надо знать меру, не питать врагов, не обнажать перед ними наших язв».[xvii] Нетрудно представить, почему делегаты, приученные свято хранить «партийную тайну», выслушав сенсационные разоблачения, встретили эти слова, если верить стенограмме, бурными аплодисментами. Собирался ли тогда Хрущев хранить сказанное в тайне или это был его очередной маневр, до поры скрывавший замысел, сказать трудно. 1 марта текст доклада, предназначенный для оглашения в партийных организациях, с небольшой редакционной правкой и с грифом «строго секретно» был направлен членам, кандидатам в члены президиума и секретарям ЦК.

Но уже 5 марта был сделан следующий шаг, который по своим последствиям намного превзошел оглашение доклада на съезде. Постановлением президиума на брошюре, рассылаемой в райкомы партии, был поставлен другой гриф: «не для печати», а с докладом было рекомендовано ознакомить коммунистов (свыше 6 млн. чел.), комсомольцев (еще 18 млн.), а также «беспартийный актив рабочих, служащих и колхозников» (т.е. практически всех, кто хотел и мог придти на собрания, где зачитывался доклад).[xviii] Поразительно, но современными публикаторами протокол заседания президиума ЦК 5 марта не обнаружен. Скорее всего, решение было принято путем индивидуального опроса его членов, при котором каждый из них оказывался с Хрущевым как бы один на один. В результате сообщенная делегатам съезда информация стала достоянием всей страны и крупнейшим событием ее общественно-политической жизни середины ХХ века. Однако процесс пошел дальше. Текст доклада Хрущева был роздан руководителям «братских партий» и там размножен. По одной из версий, западный корреспондент купил экземпляр на варшавском рынке за 300 долларов. Как бы то ни было, в зарубежной печати информация о «секретном» докладе появилась уже в марте, а его полный текст – в июне 1956 г.

Чтобы уяснить теперь, спустя полвека, чем был и какую роль сыграл в дальнейшем развитии событий доклад Хрущева, необходимо обратиться к его основательно позабытому содержанию – к его разоблачениям, истолкованиям и умолчаниям.[xix]

В процессе подготовки доклада Поспелов вспомнил, должно быть, свою установочную статью, которую он, тогда директор ИМЭЛ – главного научно-исследовательского учреждения партии, опубликовал в журнале «Вопросы истории» в конце 1953 г.[xx] Осторожный отход от безудержных славословий в честь недавно почившего вождя уже был предрешен, и статья Поспелова рассказывала, насколько культ личности противен марксизму-ленинизму и как против него неизменно высказывались Маркс, Энгельс, Ленин и Сталин. В новом тексте этот пассаж был воспроизведен почти дословно, естественно, с исключением четвертого основоположника. В докладе же Хрущева было показано, как Сталин с присущей ему настойчивостью, не ведая стыда, направлял кампанию восхвалений, переписывая историю и беспардонно выпячивая свою роль.

Уже одно это для людей, десятилетиями воспитывавшихся в духе беспредельной любви и преданности великому вождю, было потрясением. На деле, конечно, сам культ был одним из побочных (и не самым важным) следствий самодержавной политической системы, которая так и не названа была своим собственным именем, хотя в докладе тому содержалось множество примеров. Этому эвфемизму – «культ личности» - была уготована долгая жизнь для обозначения совсем других явлений. И в таком качестве он сыграл исключительно вредную роль, предписывая границу, за которой не допускались ни научное исследование, ни политическая дискуссия.

Была сброшена с идеолого-пропагандистского пьедестала и версия о «великой дружбе» Ленина и Сталина. То была не просто грубая историческая фальсификация, но и один из краеугольных камней официальной идеологии. По решению президиума были розданы делегатам, а затем опубликованы в общем-то довольно известные, не раз оглашавшиеся на партийных форумах 20-х годов, но впоследствии замурованные ленинские документы, в которых основатель партии, выражал, мягко говоря, сдержанное отношение к человеку, в котором при первом знакомстве увидел «чудесного грузина». Но разоблачения эти были четко канализованы, а в идеологическую нишу, которую занимал Сталин, был помещен еще более мудрый и непогрешимый Ленин, в верности которому клялся каждый оратор на съезде.

Политическим и эмоциональным ядром хрущевского доклада был рассказ о терроре. Приводилось множество леденящих кровь фактов о лживых обвинениях, пытках, бессудных казнях. Именно этим доклад восприняли и запомнили. Из сказанного нетрудно было сделать вывод (хотя он и не был сформулирован), что террор приобрел такие масштабы, а машина физических и моральных истязаний невинных людей была отлажена до такого совершенства, которые и присниться не могли ни царской охранке, ни диктаторским режимам в других странах. С высокой трибуны партийное руководство обещало: никогда более! И это было главным, с чем вошел в историю ХХ съезд. К каким бы бесчинствам ни прибегали наследники, перехватившие позднее штурвал у Хрущева, как бы впоследствии ни оступался в сталинизм сам Хрущев, на ХХ съезде была задекларирована нечетко очерченная граница произволу, перейти которую никто уже не решился.

Вместе с тем были повторены все сталинские штампы об оппозиционерах как «реставраторах капитализма», «капитулянтах перед мировой буржуазией» и т.д., и тому была противопоставлена «положительная роль» Сталина в борьбе с ними. Между тем подавление внутрипартийной оппозиции как раз и открыло путь к установлению единовластия в партии и в стране. Отмежевание от вождей партии времен революции и гражданской войны отодвинуло их не только партийную, но и гражданскую реабилитацию более чем на 30 лет. Несколько подновленная версия фальсифицированной истории была санкционирована ХХ съездом.

Говоря о масштабах террора и преступлениях карательных органов, Хрущев обращался в основном к судьбе той части партийных лидеров и верхушки актива, которые ни в каких оппозициях не участвовали. Докладчик привел цифры, показавшие, что в годы «большого террора» было истреблено большинство делегатов просталинского XVII съезда 1934 г. и избранного на нем ЦК. Но за кадром остались иные цифры, уже содержавшиеся в материалах комиссии Поспелова: только в 1935-1940 гг. по обвинению в антисоветской деятельности было арестовано 1980635 человек, расстреляно 688503.[xxi]

В докладе за исходную точку террора была взята середина 30-х годов. В распоряжении докладчика были также данные о репрессиях, осуществлявшихся с 1921 г., которые спецотдел МВД предоставил ему еще в декабре 1953 г.[xxii] Но они не укладывались и в подновленную версию советской истории. Авторы доклада и помыслить не могли о том, чтобы сказать не только о жестоких бессудных расправах, в которых были повинны в годы гражданской войны обе стороны, о Кронштадте и Тамбове, но и о последующих преступлениях режима: о разгроме деревни в ходе коллективизации, об истреблении самой работящей и перспективной части крестьянства, о спланированном голоде 1932-1933 гг., погубившем миллионы крестьян Украины, Северного Кавказа и Поволжья,[xxiii] о регулярных прочистках «буржуазной интеллигенции», «спецов» и т.д.

В результате дальнейшее продвижение и процесса реабилитации, и восстановления исторической правды, и осмысления гражданами нашей страны сущности советско-большевистского режима, было сурово табуировано на три десятка лет.

Хрущев расширил рамки подготовительного текста комиссии Поспелова, включив в свой доклад некоторые факты о деяниях Сталина во время войны и в послевоенные годы. Хотя в этой части изложение страдало некоторыми перехлестами, легенде о великом полководце и искусном дипломате был нанесен тяжелый удар. Однако и на этом направлении расчет с прошлым был остановлен на полпути. Не было сказано ни слова о провале предвоенной внешней политики Сталина, о фактическом соучастии СССР в начале второй мировой войны на стороне Гитлера, о секретных протоколах по территориальному разделу в Восточной Европе, которые удалось извлечь из потаенных архивов лишь полвека спустя, о позорной войне с Финляндией, о Катыни и многом другом. А главное – был обойден вопрос о цене победы. Вне критики, естественно, остались цели и средства послевоенной советской политики в Восточной Европе. Этот нарыв, однако, прорвется в самые ближайшие месяцы и остановит нетвердые шаги на пути десталинизации.

Критике была подвергнута и национальная политика Сталина. Реабилитация репрессированных народов имела ничуть не меньшее значение и последствия, чем восстановление в правах политзаключенных. Сотням тысяч людей были возвращены гражданские права (хотя не всем и не полностью). Но смягчение режима для «спецпоселенцев» осуществлялось дозированно, и возврат в родные места был разрешен не всем. Упомянуто было «дело врачей», но в его изложении был обойден главный компонент – политика государственного антисемитизма, в которой это провокационное дело стало лишь кульминационной точкой. Вряд ли Хрущев и большинство членов высшего руководства, вошедших в политику, когда партия исповедовала показной интернационализм, были антисемитами. Действовали, однако, с оглядкой на настроения подходивших эшелонов партийных и государственных кадров, прошедших сталинскую школу и зараженных антисемитизмом..

Самым больным для Хрущева и его коллег по президиуму был вопрос об ответственности. Объяснительная версия первых трех послесталинских лет («во всем виноват Берия») резко возросшей нагрузки выдержать не могла. Была выстроена новая цепочка ответственных: Сталин - Берия - Ежов и Ягода (хотя еще 1 февраля Хрущев высказывал сомнение, следует ли в перечень включать этих двух «наверное, честных людей») – «провокаторы, пробравшиеся (бог весть, как? - В.Ш.) в органы госбезопасности, а также бессовестные карьеристы».[xxiv]

Закономерно, однако, должен был возникнуть (и действительно, прозвучал на ряде партийных собраний) вопрос: какова же была роль сохранившихся членов политбюро, куда они смотрели и почему не выступили раньше. Понимая, что уйти от такого разговора не удастся, Хрущев сам поставил этот вопрос. Его ответ выглядел следующим образом. Первое – Сталину верили, с ним были связаны наши победы, в нем видели «сильнейшего марксиста», его борьба с «извратителями и врагами ленинского учения» была необходима, поэтому он «завоевал популярность, симпатии и поддержку». Второе – мы многого не знали (пройдет 5 лет, и на XXII съезде будет рассказано о расстрельных списках, визировавшихся членами политбюро – разумеется, теми из них, кто к тому времени окажется в опале). Третье – все вопросы Сталин решал сам, произвольно и выборочно привлекая или отстраняя членов политбюро. Четвертое – «обстановка ставила любого из членов политбюро в крайне тяжелое положение», все мы жили под угрозой ареста, и проживи Сталин еще несколько месяцев», кое-кого из нас в этом зале не было бы. С этой целью и был на XIX съезде президиум увеличен более чем вдвое.[xxv]

Беспомощность этих плохо согласованных друг с другом объяснений бросается в глаза. Что, однако, из них непреложно вытекало – никакого политбюро как органа, реально возглавлявшего партию и государство, не существовало. Избранные на съезде (фактически назначенные Сталиным) его члены в лучшем для них случае были доверенными собеседниками и порученцами диктатора. Более того, это была идеальная и естественная модель организации большевистской власти. Она неумолимо шла и теперь на смену «коллективному руководству» межвременья. И хотя к законченной сталинской модели партия и страна так и не вернулись, колоссальный отрыв лидера №1 от прочих членов высшего руководства, его, выражаясь словами Ленина, «необъятная власть»[xxvi] вслед за короткими переходными периодами воспроизводились снова и снова.

Таков был этот противоречивый, обошедший немало острых углов, но, вероятно, содержавший максимум того, что можно было сказать при существовавшем раскладе сил в партийном руководстве, и для своего времени несомненно выдающийся доклад.

Как видно, исторические решения были приняты после недолгих споров в предельно узком кругу высшего партийного руководства. Пленум ЦК и сам съезд выполнили в этом спектакле роль даже не древнегреческого хора – к ним больше подходит злое выражение Троцкого: «голосующая баранта». Поставив доклад «О культе личности» после выборов нового ЦК, режиссеры съезда обеспечивали запас прочности, в котором не было необходимости. Ибо ничего другого от этого собрания не следовало ожидать в силу той организации и дисциплины, которая была прочно внедрена в партии. На съезде преобладали люди, политически сформировавшиеся при Сталине, сталинисты по образу мыслей, установок, поведения. Делегаты, прежде чем попасть на съезд, были выварены в тех котлах «подбора и расстановки кадров», которые не имели ничего общего ни с демократией, ни даже с формально провозглашенными принципами «демократического централизма».

Невозможно представить съезд какой-либо живой, не выстроенной по армейскому ранжиру партии, на котором прозвучали бы столь сенсационные разоблачения и который после этого согласился бы их даже не обсуждать, предоставив своим руководителям определять дальнейшие действия по собственному усмотрению, без какого-либо контроля и догляда. Показательно, что и вновь избранный ЦК на 70% состоял из тех, кто были отобраны в его состав еще сталинскими кадровыми службами на XIX съезде.[xxvii]

И все же историческое значение ХХ съезда и того, что произошло сразу после него, едва ли можно переоценить. Прежде всего – так сказать, в человеческом измерении. Резкое ускорение приобрел процесс освобождений и реабилитаций. И хотя с ходу не удалось подойти к реабилитации главных обвиняемых на больших московских процессах 30-х годов (стеной на этом пути встали Молотов, Каганович и другие), число реабилитированных после съезда возросло на два порядка. Сотни тысяч людей вышли на свободу, миллионам было возвращено доброе имя. Видимо, процесс этот, начатый еще до съезда, продолжался бы в любом случае, но если бы он шел, как настаивали оппоненты Хрущева, дозированно, не был заявлен громогласно, его влияние на нравственное оздоровление общества было бы куда меньше. Как сказала в марте 1956 г. Анна Ахматова: «Теперь арестанты вернутся, и две России глянут друг другу в глаза: та, что сажала, и та, которую посадили. Началась новая эпоха».[xxviii] Заслуга Хрущева в том, что этот обмен взглядами не прошел потаенно.

Сталинская машина подавления и террора была не демонтирована, а лишь отведена на запасный путь. Еще при Хрущеве и в особенности после его смещения не раз возникало искушение запустить ее вновь – на том настаивали влиятельные лица в высшем политическом руководстве. И в том, что это не было сделано и преследование теперь уже не мнимых, а как правило, действительных противников режима осуществлялось выборочно, более тонкими (хотя подчас не менее изуверскими) средствами, немалая роль принадлежит разоблачениям, прозвучавшим на съезде, а затем на сотнях тысяч «читок доклада». После всего этого вернуть время, когда органы государства в массовом масштабе истребляли граждан, оказалось невозможно. Впрочем, в этом не было и особой необходимости: ХХ съезд сработал на просвещение следующих поколений руководителей страны. Ведь одним из главных мотивов, побудивших даже сталинистов в президиуме в конечном счете согласиться на разоблачение сталинских преступлений, был вполне обоснованный страх, что жертвами массового террора могут стать и они сами. Память о судьбе многих исполнителей сталинской воли была еще свежа.

Дальнейшее развитие событий зависело, во-первых, от того, как будут складываться отношения в узком кругу высших партийных иерархов и как далеко они готовы пойти по пути десталинизации. Во-вторых, как на всю эту информацию отреагирует многомиллионная, «внешняя» по Оруэллу, партия. И в-третьих, как поведет себя общество. Первое, второе и третье имеет принципиальное значение – и не только для 50-х годов. Небезынтересно хотя бы эскизно сопоставить две попытки исторического поворота в нашей стране, их, следуя Плутарху, «параллельные жизнеописания» – не только лиц, но и процессов.

Дважды в ХХ веке перед страной как будто бы открывалась возможность вырваться из исторически накатанной колеи и встать на путь демократического, европейского развития. Впервые – в 50-х годах. По прошествии многих лет, с учетом того, что действительно произошло, такая возможность для того времени может показаться иллюзорной. Кризисные явления в экономике, в социальных отношениях, в культуре, в международном положении государства еще только начали обозначаться. Система сохраняла колоссальный запас прочности. Поэтому прошел наиболее вероятный вариант развития событий. Самый вероятный, но не единственно возможный.

Опыт и 50-60-х, и 80-х годов показал, что попытки выхода из тоталитарного режима, который не подпирается штыками извне и не потерпел военного поражения, могут быть изначально предприняты только сверху, из ядра системы. Дальнейшее развитие – продолжение реформ или откат от них - зависит от множества обстоятельств, но первые импульсы должны придти с верхушки властной пирамиды, точнее – от лидера. Хрущев, который был если не единственной, то безусловно главной моторной силой начавшихся перемен, не получил свою власть от предшественника. В течение нескольких лет он шаг за шагом утверждал ее, оттесняя своих сотоварищей по «коллективному руководству».

Многое узнав и поняв в последние годы жизни Сталина и в особенности после его смерти, Хрущев, хотя он и прошел школу коммунистической догматики в ее самом упрощенном, примитивном виде, что наложило неизгладимый отпечаток на его воззрения, оказался смелее и решительнее более образованных коллег в преодолении параноидальных проявлений сталинского режима. Его мотивы нередко объясняют тем, что, раскрывая преступления недавнего прошлого, Хрущев подготавливал отстранение от власти своих соперников, более него повинных в репрессиях. Если это и так, то нельзя упускать, что он и без того многого добившись в позиционной борьбе первых послесталинских лет, серьезно ослабив политические позиции Молотова, Маленкова, Кагановича – главных своих оппонентов, шел теперь на колоссальный риск.[xxix] Будь его противники более решительны, прозорливы и сплочены, они попытались бы до съезда сместить Хрущева, в чем почти преуспели 15 месяцев спустя. Я думаю, что мотивы Хрущева были более сложными. В них присутствовала не только прагматика, но и нравственность, чувство исторической ответственности. Сама выстроенная при Сталине система таких лидеров не вырабатывает или, во всяком случае, не допускает их на верхние ступени пирамиды. Они появлялись вопреки действующему в ней естественному и противоестественному отбору претендентов на лидерство.

Разумеется, Хрущев не осознавал масштаб и содержание вырисовывавшихся перед страной проблем, как не предвидел результатов своих действий. В этом еще не было беды. То же самое можно сказать о Горбачеве, провозгласившем перестройку. Беда была в том, что Хрущев остановился, как только стали разворачиваться неконтролируемые процессы. В отличие от Горбачева он не сумел развиваться вместе с событиями. На первые признаки пробуждения общества он стал отвечать по-сталински, хотя и без сталинской свирепости. Многое в начавшееся «подмораживание» вносили и его коллеги по президиуму, и огромный партийно-государственный аппарат, сохранявший дух уходящей эпохи. Уже в апреле 1956 г. палица партийных репрессий обрушилась на головы тех, кто стал задавать вопросы, которые сознательно и бессознательно были обойдены в знаменитом докладе, а в конце года возобновились политические аресты. На события в ближайшей периферии он тоже реагировал по-сталински: в Польше – грубыми угрозами, в Венгрии – интервенцией. Весь хрущевский период только в свете последующего этапа представляется оттепелью. Более пристальный взгляд позволяет увидеть, как кратковременные оттепели сменялись морозами, и вся государственная политика варьировалась в ритме: иди-стоп-назад.

Характерным примером могут служить эпизоды развернувшейся в 1956-57 гг. «битвы за историю». В идеократическом государстве, каким был СССР, особое внимание всегда уделялось идеологическому контролю вообще и освещению истории, в частности. На ХХ съезде прозвучали несколько критических замечаний в адрес сталинского «Краткого курса» истории партии – своего рода энциклопедии исторических фальсификаций, где многие факты излагались «с точностью до наоборот». Несмотря на периодические чистки, в научных учреждениях и в печати сохранились люди, которые всерьез восприняли критику официальной догмы и попытались пойти чуть дальше сказанного с высокой трибуны. Эти попытки идеологическим аппаратом партии были восприняты чрезвычайно нервно.

Новые веяния отчетливо проявились в единственном в то время союзном историческом журнале «Вопросы истории», во главе которого стояли член ЦК КПСС, академик А.Панкратова и Э.Бурджалов. В 1956 г. журнал опубликовал ряд статей, ни в коей мере не посягавших на идеологические устои, но сообщавших читателю позабытые факты. Выяснилось, например, что в партийных дискуссиях после февраля 1917 г. Сталин вместе с Каменевым выступал против позиции Ленина, что в руководстве Петербургского совета в 1905 г. ключевая роль принадлежала меньшевикам, что в революции 1905 г. происходило сближение позиций рабочей и буржуазной демократии и т.д. Чуть дальше пошли участники проведенной журналом в июне 1956 г. конференции историков в Ленинграде: официальные фальсификации истории были атакованы по широкому фронту.

Ответ не заставил себя ждать. Он был дан, естественно, не в аргументированных выступлениях на страницах исторического журнала и публичных дискуссиях, а в разгромных статьях, помещенных в главных партийных изданиях,[xxx] в серии проработок в ЦК КПСС. Не было секретом, кто стоял за спиной безвестных авторов этих статей. Шепилов, в начале 1956 г. еще редактор газеты «Правда» и секретарь ЦК, мог дерзко ответить Молотову, потребовавшему «прекратить ругать в «Правде» Сталина».[xxxi] Позиции руководителей «Вопросов истории» перед лицом высокопоставленных сталинистов, быстро оправлявшихся от шока, были неизмеримо слабее. В течение нескольких месяцев, правда, они пытались сопротивляться, отвечая критикам на страницах журнала. Но обращения Панкратовой к Хрущеву и другим высшим руководителям – привычная для того времени оборонительная акция – были проигнорированы. На ряде инсценированных собраний журнал был подвергнут жестоким проработкам. Как не раз бывало в прошлом, напуганные серьезные историки отмалчивались, а невежественные кликуши обличали. Разгром довершило постановление ЦК о журнале «Вопросы истории», вменившее ему «тенденцию отхода от ленинских принципов партийности в науке». Состав редколлегии основательно прошерстили, Бурджалова из нее изгнали, новая редакция резко изменила курс. Через несколько дней после подписания очередного номера журнала, «полного раскаяния и самобичевания», уже тяжело больная Панкратова умерла.[xxxii] На некоторое время «идеологическая дисциплина» в исторической науке была восстановлена.

Прошло три десятилетия, советская система вступила в полосу общего кризиса, и партийная верхушка, в которой только и решались кадровые вопросы, вновь выдвинула неорганичного для нее лидера. Значительно более культурного и образованного, а потому и более адаптивного к ходу событий. Лично не запятнанного кровавыми репрессиями. А главное – способного извлекать уроки, которые преподносила жизнь. Не все и не всегда. Но все-таки задавшего импульсы, которые продвинули наше развитие, приобщение страны к демократическим и европейским критериям и ценностям неизмеримо дальше.

Если не оправданием, то некоторым объяснением скованности Хрущева на пути десталинизации могут служить не только его личные качества, благоприобретенные в школе партийного воспитания и счастливо складывавшейся карьеры. К движению по этому пути была абсолютно не готова партия, прежде всего властвующая и задающая каноны поведения ее часть. Более того, когда зашатались привычные устои, политика Хрущева вообще, ХХ съезд в особенности в представлениях этих людей стали выглядеть источником всех бед и напастей. Раздражение, а затем и ненависть к «волюнтаристу» шли рука об руку с реанимацией сталинского мифа. Один из влиятельнейших деятелей позднейшего руководства Д.Устинов выражал настроения широких слоев партийной бюрократии, когда говорил: «Ни один враг не принес столько бед, сколько принес нам Хрущев своей политикой в отношении прошлого нашей партии и государства, а также в отношении Сталина. …В оценке деятельности Хрущева я, как говорится, стою насмерть. Он нам очень навредил».[xxxiii]

Горбачеву досталась партия, прошедшая глубокую трансформацию. В ней сформировались и заявили о себе различные, подчас враждебные друг другу идеологические платформы. Как только были обозначены новые цели и отключены репрессивные механизмы, некоторые из этих платформ обрели политические очертания и организующие центры, а сама партия по сути стала многопартийным образованием. В отличие от Хрущева, который в президиуме имел лишь одного убежденного союзника (то был Микоян), вокруг Горбачева сложилась команда и в высшем политическом руководстве, и в особенности – в лице привлеченных им помощников и влиятельных лидеров общественного мнения. Некоторые из них готовы были идти дальше Горбачева.

Замысел Горбачева заключался в том, чтобы использовать партию – одну из несущих конструкций тоталитарной системы – для эволюционного, мирного демонтажа той же системы. Это не было иллюзией. Поскольку власть и влияние генерального секретаря, доставшиеся Горбачеву по факту его избрания, были колоссальны, проперестроечные течения в партии быстро набирали силу, а невнятно заявленные поначалу цели перестройки отвечали устремлениям значительной, возможно, преобладающей части партийного руководства и актива, Горбачеву удалось, опираясь на партийные механизмы, существенно продвинуть вперед процессы демократизации и высвобождения независимых общественных сил. От попыток провести дозированные, прежде всего экономические реформы он перешел к реформам политическим, которые взорвали партию и породили независимых субъектов политического процесса. Горбачев, однако, упустил момент, когда и в партийном аппарате, контролировавшем значительную часть организаций, и в высшем партийно-государственном руководстве сложилась мощная оппозиция дальнейшему продвижению реформы и лично генеральному секретарю. Партия как таковая перестала быть инструментом преобразования общества. На мой взгляд, капитальная ошибка Горбачева заключалась в том, что он в ответ не расколол партию, не организовал на платформе современной социал-демократии и не повел за собой ее реформаторскую часть, уступил лидерство в демократических преобразованиях иным силам. Даже осознав необходимость такого шага, он его слишком долго откладывал. Партия не разъединилась, а рухнула, и это повлекло за собой немало трагических последствий.

Наконец, общество. При Хрущеве оно было незрелым, далеко не преодолевшим наследие самой зверской фазы сталинизма – страха, нерассуждающей веры, деморализации, пассивности. Шок от прозвучавших разоблачений был сильным, но кратковременным. Хрущев и его преемники вскоре убедились, что управляемость общества можно сохранять, соблюдая его информационную изоляцию и прибегая лишь к выборочным и ограниченным репрессиям.

Реформаторской команде Горбачева довелось действовать в ином обществе. Оно, конечно, подверглось серьезному разложению, порожденному временем позднего брежневизма (широко распространились безверие, потеря каких бы то ни было идеалов, утрата трудовой морали, цинизм, коррупция, фарисейство и т.д.) Все это, конечно, не могло не сказаться в наступивших переменах.

Но в обществе формировались и конструктивные силы. Оценив поступившие сверху сигналы, они вскоре заявили о себе как самостоятельном факторе преобразований. Под их давлением или участии развитие зашло так далеко, как невозможно было и помыслить в 50-60-х годах. Обрушилась идеократическая модель «партия-государство». В России чуть позднее была принята Конституция, не лишенная серьезных дефектов, но все же зафиксировавшая права и свободы человека и гражданина на уровне передовых демократических стандартов, идеологический плюрализм, многопартийность, федерализм и разделение властей. Стал формироваться рынок, основанный на автономии хозяйствующих субъектов. Возникли независимые от государства СМИ, общественные организации и т.д. Казалось, переход на демократический путь развития стал необратим.

Можно только поражаться тому, как круто и быстро вслед за тем развернулась реставрация авторитарного строя в России и большинстве бывших республик СССР. На глазах прорастает до боли знакомая социально-политическая модель: многовластный лидер - доминирующая в центре и регионах партия (в ином идеологическом оформлении, но все тот же «приводной ремень») – политически пассивное общество. Многие достижения перестроечных и первых постперестроечных лет оказались утрачены, демократическое законодательство подправлено или обращено в фикцию, на месте парламента, суда, общественных институтов возникли муляжи, а бизнес и главные СМИ поставлены под контроль государства. Общество впадает в состояние анабиоза и позволяет власти манипулировать собой даже тогда, когда явным образом нарушаются его интересы. Разными способами, в том числе напоминающими методы работы спецслужб прошедшего времени, открыто подавляется активность независимых общественных организаций. Возрождается даже сталинский миф, который начал рушиться при Хрущеве и, как казалось, был добит при Горбачеве. На вопрос: существуют ли такие действительные или мнимые достижения и ценности, во имя которых можно оправдать (или забыть) террор и уничтожение генофонда нации, значительная часть наших сограждан (многие из которых на рубеже 80-90-х годов шли на выборы и демонстрации, сокрушившие коммунистический тоталитаризм) теперь, не задумываясь, отвечает: да! Не приходится удивляться и тому, что наше государство не спешит отметить полувековой юбилей исторического партийного съезда…

Итак, две попытки выхода за пределы исторического стереотипа существования нашего общества в ХХ веке не удались. В первом случае – воля и действия реформаторов оказались ограниченными, а общество не сумело выдвинуть силы, способные перехватить инициативу и власть. Во втором – такие силы возникли, но их способ реформирования экономики и общества оказался во многом деструктивным. Так был не только перекрыт путь дальнейшим демократическим преобразованиям, но и многое из того, что как будто бы уже вошло в жизнь, оказалось обратимым, а власть плавно перешла к силам реставрации.

И тогда возникают вопросы. Почему не удались столь много обещавшие преобразования, и мы во второй раз наступаем на те же грабли? Что же мы за страна, которая не умеет усвоить уроки собственной истории? Сколь продолжительной может оказаться понижающая фаза наступившего исторического цикла? Будет ли выход из нее происходить по уже известному алгоритму? – Если мы не ответим на эти вопросы, наше общество будет застигнуто врасплох в третий раз.

Примечания

--------------------------------------------------------------------------------

[i] ХХ съезд Коммунистической партии Советского Союза. Стенографический отчет. М., 1956, т.1, с.328

[ii] Там же, с. 353-354, 497, 636.

[iii] Там же, с.34-41.

[iv] Там же, с.23-24.

[v] Там же, с. 313, 322-327.

[vi] А.Микоян. Так было. М., 1999, с.594-595.

[vii] У.Таубман. Хрущев. М., 2005, с.305.

[viii] Реабилитация. Как это было. Документы президиума ЦК КПСС и другие материалы. Март 1953- февраль 1956. М., 2000, т. 1, с. 296, 409-410.

[ix] А «если комиссия будет работать неправильно, то мы вмешаемся», сказал Хрущев Микояну. - А.Микоян. Цит. соч., с.592.

[x] Когда на заседании президиума стало оглашаться письмо реабилитированной большевички О.Шатуновской, Ворошилов, не дослушав, воскликнул: «Ложь!» - Президиум ЦК КПСС. 1954-1964. Черновые протокольные записи заседаний. Стенограммы. М., 2003, с.79.

[xi] Там же, с.94, 919-920.

[xii] Там же, с.95-97.

[xiii] Там же, с.98-103; Реабилитация…, т.1, с.352.

[xiv] Президиум ЦК КПСС…, с. 105; Реабилитация…, т.1, с. 352-353.

[xv] Реабилитация…, т.1, с.353-379; И примкнувший к ним Шепилов. Правда о человеке, ученом, воине, политике. М., 1998, с. 124-126.

[xvi] Н.Хрущев. Воспоминания. М., 1997, с. 292-294; А.Микоян. Цит. соч., с.594.

[xvii] Известия ЦК КПСС. 1989, №3, с. 165.

[xviii] Реабилитация…, т.1, с.414.

[xix] Известия ЦК КПСС. 1989, № 3, с.128-170.

[xx] Вопросы истории, 1953, № 11.

[xxi] Реабилитация…, т.1, с. 317.

[xxii] Там же, с. 76-77.

[xxiii] Р.Конквест. Жатва скорби. Лондон, 1988, с. 9, 434-446.

[xxiv] Президиум ЦК КПСС…, с.95, 97; Известия ЦК КПСС, 1989, №3, с. 140.

[xxv] Известия ЦК КПСС, 1989, №3, с.161-164.

[xxvi] В.И.Ленин. Письмо к съезду – Полн.собр.соч., т. 45, с.345.

[xxvii] Подсчитано по: ХХ съезд…, т.2, с.500-503; Центральный комитет КПСС, ВКП(б), РКП(б), РСДРП(б). 1917-1991. Историко-биографический справочник. М., 2005, с.27-29.

[xxviii] Л.Чуковская. Записки об Анне Ахматовой. М., 1996, с.147.

[xxix] М.Горбачев, хорошо знакомый с нравами партийной верхушки, говорил о «политическом мужестве», которое проявил Хрущев, когда начал разоблачение преступлений сталинского режима. См. ХХ съезд: материалы конференции к 40-летию ХХ съезда КПСС. М., 1996, с. 6.

[xxx] Коммунист, 1956, №10; Партийная жизнь, 1956, №14; Ленинградская правда, 5.08.1956.

[xxxi] И примкнувший к ним Шепилов…, с.112.

[xxxii] Л.А.Смирнова. Оттепель в исторической науке. Советская историография первого послесталинского десятилетия. М., 1997, с.109-162; Записи на конференции историков в Ленинградском Доме ученых 19-20.06.1956. – Архив автора.

[xxxiii] Реабилитация. Как это было. Февраль 1956 – начало 80-х годов. М., 2003, т. 2, с. 539-540.

Версия для печати