21.10.2019 | Алексей Макаркин

Прислушались к совету: как менялся статус российских правозащитников

Когда представители пусть и консультативного, но все же официального института в условиях роста протестных настроений начинают активно критиковать силовые структуры, появляются формальные поводы для кадровых перемен.

Сообщение о возможной отставке Михаила Федотова с поста председателя Совета по правам человека (СПЧ) и его замене нынешним секретарем Общественной палаты Валерием Фадеевым похоже на запланированную утечку, цель которой привлечь внимание правозащитного сообщества к этим кадровым решениям и попробовать повлиять на них. Тем более что есть простой способ избежать ухода Федотова с должности главы совета. Ему исполнилось 70 лет — предельный возраст пребывания на государственной службе, — но это ограничение относится лишь к его посту советника президента. СПЧ же он вполне может возглавлять и на общественных началах. Однако речь в данном случае идет о политическом выборе, какая правозащита нужна российской власти.

Правильная правозащита

Тема заинтересованности власти в более лояльных правозащитниках обсуждается с 2003 года, когда участники правозащитного движения вступились за Михаила Ходорковского. Причем официально полезность защитников прав человека никогда не отрицалась, но ситуация была похожа на старую советскую историю о том, как в 1952 году в отчетном докладе XIX съезду ВКП(б) Георгий Маленков заявил: «Нам нужны советские Гоголи и Щедрины». Прошел год — умер Сталин, Маленков стал одним из членов коллективного руководства страны. И в журнале «Крокодил» появилась эпиграмма Юрия Благова, которая стала одним из первых, еще малозаметных признаков будущей оттепели и одновременно ненадежности позиций Маленкова: «Мы — за смех! Но нам нужны подобрее Щедрины и такие Гоголи, чтобы нас не трогали».

Правозащитник в чем-то сродни сатирику: он по определению неудобен для власти. Но в те же советские времена все-таки были направления не просто разрешенной, но и поощряемой правозащиты. Первое из них — отстаивание социально-экономических прав граждан. Разумеется, забастовки были неприемлемы (хотя иногда стихийно вспыхивали), но если работнику недоплачивали кровно заработанное или мелкий чиновник затягивал с предоставлением пособия, то на защиту интересов человека вставали разного рода структуры, от официальных профсоюзов до официальной же прессы. Даже уволенный диссидент мог получить по суду незаконно «зажатые» начальством деньги — разумеется, восстановиться на работе он не мог. В то же время выход за пределы критики «отдельных недостатков» даже в социально-экономической сфере приравнивался к диссидентству и наказывался.

Если посмотреть современную статистику обращений к уполномоченным по правам человека, то основное место в ней занимают именно социальные темы. Так как подобные обращения индивидуальны (у каждого человека своя беда), то они не предусматривают активного выхода в публичное пространство. Так что хотя сейчас и не запрещено «обобщать», то есть критиковать экономическую политику в целом, но в рамках правозащитной деятельности это обычно не делается. Этим правозащитник отличается от политика. Кстати, есть точка зрения, что либеральные правозащитники далеки от нужд простых людей и не занимаются социальной проблематикой. На самом деле все сложнее: правозащитник готов заниматься и этими темами, если к нему обратятся пострадавшие. Но сами люди часто по привычке идут по таким вопросам в государственные органы, рассчитывая, что начальство обратит внимание на их нужды.

Другое дело, что правозащитник — это часто защитник прав именно меньшинств, к которым государство не склонно прислушиваться. На гарантиях прав меньшинств держится современная демократия. Большинству это нередко чуждо — впрочем, само это большинство не представляет собой монолита. И если сегодня человек требует карать преступников по принципам Глеба Жеглова, то завтра, если его близкий окажется за решеткой, он поспешит к презиравшимся им до этого правозащитникам с просьбой (а то и требованием) немедленно вмешаться.

Второе направление — защита прав человека за рубежом. Официальная советская правозащита защищала многих зарубежных персонажей, от чернокожей активистки Анджелы Дэвис до борца за права индейцев Леонарда Пелтиера. Сейчас место иностранцев заняли соотечественники — Виктор Бут, Константин Ярошенко, Мария Бутина. Из иностранцев остается разве что Джулиан Ассанж, но интерес к нему не так высок: российская аудитория не претендует на всемирность, а больше интересуется судьбами «своих».

Представительство оппозиции

В то же время взаимоотношения власти и нелояльных правозащитников не носили линейного характера. В 2004 году был создан СПЧ во главе с Эллой Памфиловой, в который, впрочем, входили и Людмила Алексеева, и Олег Орлов из «Мемориала» (признан Минюстом организацией, выполняющей функции иностранного агента), и в то же время немало лоялистов (включая, кстати, и Фадеева). После избрания президентом Дмитрия Медведева совет в 2009-м был переформирован: в нем стало больше критиков власти. СПЧ стал как бы представительством оппозиции в Кремле — Медведев выдвигал идеи модернизации и сближения с Западом («перезагрузки»), и критики оказались востребованы хотя бы для того, чтобы услышать альтернативную точку зрения. В 2012-м, когда вернулся Владимир Путин и началась консервативная волна, ряд недостаточно лояльных к власти членов совета, который в 2011 году возглавил Михаил Федотов, покинули его ряды.

Казалось, что СПЧ может прекратить свое существование или же превратиться в полностью лояльный орган. Но этого не произошло: похоже, что власть еще нуждалась в «другом мнении», тем более исходящем от консультативного органа, не принимающего обязательных решений. СПЧ был реорганизован, в него пришли новые критики, которые соседствовали с лоялистами, но все равно занимали заметные позиции в совете. В немалой степени это было связано с персональным фактором, традиционно играющем в России немалую роль, — с личностью Людмилы Алексеевой, возглавлявшей в течение многих лет Московскую Хельсинкскую группу. Она была единственным правозащитником из числа диссидентов советского времени, с которым считались в Кремле. В июле 2017-го на 90-летие к ней приезжал Владимир Путин, в том же году она получила Государственную премию. В декабре 2018-го Алексеева скончалась, а замены ей в качестве коммуникатора с властью в правозащитном движении нет.

Еще один фактор, обеспечивавший долговечность «совета Федотова», заключался в том, что демократическая оппозиция и правозащита воспринимались властью как явления маргинальные, не оказывающие серьезного влияния на общественные настроения. Все политические силы, находящиеся за рамками «крымского консенсуса», были ослаблены, и к ним относились несерьезно. Сейчас ситуация меняется, и протестное движение воспринимается как более серьезный фактор, влияющий на общественное мнение. По данным Левада-центра, приговоры, вынесенные участникам летних протестов в Москве, считают несправедливыми и политически мотивированными 38% россиян, об их справедливости говорят всего 24%. Протестующие для власти чужие, силовики же свои, пусть и несовершенные (а других нет). Поэтому, когда представители властного института, пусть периферийного и консультативного, в условиях роста политических рисков начинают активно защищать чужих и критиковать своих, появляются формальные поводы для кадровых перемен.

Такая тенденция существует не только в отношении СПЧ. Минюст направил иск в Верховный суд о ликвидации одной из наиболее известных правозащитных организаций, движения «За права человека» (признан Минюстом организацией, выполняющей функции иностранного агента) Льва Пономарева. «Мемориал» не получил государственного финансирования на свои проекты как по сохранению памяти жертв политических репрессий, так и по адаптации и интегрированию мигрантов и беженцев. Так что «подобрее Щедрины» вполне могут быть востребованы — другое дело, что заменить настоящих правозащитников они не смогут.

Алексей Макаркин – первый вице-президент Центра политических технологий

Оригинал материала опубликован на РБК

Версия для печати