26.12.2021

Алексей Макаркин: «В условиях военных страхов роль психологического фактора еще более выросла»

Про войну.

Современный мир становится миром страхов. Мир стал куда более безопасным и комфортным, несмотря на постоянные апелляции к славному прошлому. Джек Потрошитель на современных лондонских улицах уже невозможен – район Уайтчепел больше не является нищими трущобами, хотя и не принадлежит к богатым кварталам Лондона. Можно почитать Стивена Пинкера – он много об этом пишет.

Но мир стал более трепетным и психологически уязвимым. Сто лет назад исход армии Врангеля из Крыма расценили как образцовую операцию по эвакуации войск и мирного населения. Сейчас ее назвали бы катастрофой, потому что по разным причинам не удалось вывезти всех, кому угрожала опасность (и многие оставшиеся стали жертвами ЧК). Конец 60-х годов в Америке – это время хиппи, борьбы за расовое равноправие и кризиса во вьетнамской войне. Но мало кто помнит, что это было время пандемии гонконгского гриппа, унесшего, по разным данным, жизни от 1 до 4 миллионов человек (причем более высокие цифры кажутся более правдоподобными из-за несовершенства статистики).

Сейчас, в условиях военных страхов, роль психологического фактора еще более выросла. Причем где-то на периферии эмоционального обсуждения оказываются серьезные вопросы. Это и необратимость решения. Если начать вести масштабную классическую (не гибридную) войну, то нельзя признать ее небывшей. Обсуждаемая война не может быть локальным пограничным конфликтом - ставки здесь совсем другие.

Это и общественный фактор. Население России демобилизовано, устало от стагнации и пандемии, и в нынешних условиях мобилизовать его для перенесения неизбежных тягот, связанных с войной и ее последствиями, крайне сложно. Причем демобилизация имеет не столь очевидную оборотную сторону – договоренность с США относительно части требований России будет воспринята обществом положительно (для одних они станут явным успехом, другие вздохнут «лишь бы не было войны»). Разочарования типа «как же так – не взяли Киев» останутся уделом явного меньшинства.

Это и самое главное – а чего, собственно, хочет российская сторона в случае, если все выдвинутые требования не будут приняты (а этого не произойдет)? Вернуть Украину – но как это сделать имеющимися силами и средствами, притом, что у современной России не было опыта занятия и, тем более, удержания заведомо недружественной территории. «Округлить» ДНР-ЛНР и пробить дорогу в Крым? Но в этом случае (помимо санкций) военное сотрудничество Украины с НАТО расширяется, а контингенты НАТО усиливаются не только в Румынии и Болгарии, но и в Польше, и в странах Балтии. И что в таком случае делать – воевать уже с НАТО? Это из художественной литературы.

Представляется, что Россия, несмотря на всю жесткость риторики и ультимативные интонации, все же выступает с запросной позицией, рассчитывая на реальные договоренности по снижению рисков, которые она в стратегической перспективе воспринимает всерьез. В случае же неудачи вероятны обратимые решения вроде размещения ядерного оружия у границ НАТО при максимальном расширении военного сотрудничества с Беларусью (батька вряд ли будет в восторге, но свобода маневра у него уменьшилась). Или знаковые шаги по дальнейшему сближению с ДНР-ЛНР.

Можно ли совершенно исключить срыв в жесткую конфронтацию, включая силовой сценарий? В условиях сильнейшего недоверия полностью исключать ничего нельзя, но все же не стоит гипертрофировать страхи.

Алексей Макаркин – первый вице-президент Центра политических технологий

Версия для печати