16.06.2006

Леонид Парфенов: «Ситуация со СМИ делает президента заложником»

Бывший автор и ведущий программы «Намедни», а ныне главный редактор «Русского Newsweek’а» Леонид Парфенов констатирует: «Сейчас средства массовой информации явно скучнее, чем были в девяностых годах прошлого века. Избыточное государственное присутствие, которое плохо для любой сферы, а для СМИ особенно, привело к тому, что развития нет. «Это особенно заметно на телевидении - рядом с очень бурно развивающимся жанром сериалов (всем видно, что в этом есть путь, развитие, четкая реакция на запросы разной аудитории) совершенно не развивается телевизионная журналистика. А в условиях, когда над всеми центральными ежедневными изданиями, кроме «Коммерсанта» и «Власти», установлен контроль, конечно, уровень качественной печатной журналистики снижается».

- Ужели все так плохо?

- Все это в еще более тяжелой форме выражено в регионах. Большинство республиканских телекомпаний и областных газет прямо или косвенно контролируется местной властью, такое вполне советское выстраивание системы агитпропа там произошло даже с еще большей очевидностью. Надо сказать, что по относительному количеству печатной продукции мы находимся в одном ряду с Монголией и Молдавией. Наши показатели во много раз ниже, чем у стран-лидеров – Японии, Норвегии и Финляндии. У нас тридцать пять экземпляров печатных изданий на тысячу населения, а там почти шестьсот. Отрасль в нормальном виде фактически не существует. Можно предъявить какое угодно количество претензиий к журналистике девяностых, но она была живой. А нынешняя – едва выживающая. Когда журналистика становится олигархической, это плохо. Но когда единственным олигархом является государство, это еще хуже.

- Но есть же оппозиционные телеканалы. RTVi, к примеру, который позиционирует себя как независимое телевидение, работающее в том самом «свободном режиме девяностых».

- Вы знаете, я его не очень вижу. И потом, я не хочу смотреть СМИ девяностых годов. Я хочу смотреть СМИ двухтысячных годов. Я бы предпочел видеть свежую актуальную картину, сделанную современными методами. В девяностых у НТВ была следующая проблема: оно было редакторским, как и советское телевидение. А по форме журналистики НТВ девяностых годов мне представляется для сегодняшнего дня штукой старомодной. И собственно говоря, делая программу «Намедни» в 2001–2004 годах, мы старались делать журналистику двухтысячных, которая должна быть более зрелищной, живой, динамичной, обращенной к публике, более эмоциональной. Мне представляется, что в девяностые годы мы перебарщивали по части такого угрюмого серьеза, который не имел адекватного экранного решения. И было очень много вялого, тягучего, тяжелого, очень самоуважительного. Была еще, конечно, проблема девяностых, когда журналистика относилась к себе как к некой такой самоцели, исповедовала свою самоценность. А она все же должна быть прежде всего интересным потребительским информационным продуктом.

- Возглавляя сегодня «Русский Newsweek», вы нашли для себя адекватную возможность реализовываться так же полно, как и на телевидении?

- Безусловно, в печати невозможно реализоваться так же, как на телевидении. Это разные совершенно задачи. Хотя есть и много общего: понимание того, каким должен быть тон общения, какого типа продукт мы предлагаем публике, какой мы ведем с ней диалог - в этом задача руководителя издания и руководителя телепрограммы примерно одинаковы. Только инструментарий разный.

- Бытует мнение, что «Русский Newsweek» - это печатная версия программы «Намедни»…

- Не совсем с этим соглашусь. Возможно, там видны следы моего прямого влияния: ироничный тон фотографий, заголовков. Но, по-моему, это вообще единственный тон, на который имеет право журналист. И потом, не нужно ко всему относиться серьезно. Мне кажется, что ирония - это правильный настрой. И у меня нет никакого себя другого. Я же искренне работаю в своей профессии, не придумываю амплуа. У меня есть какая-то манера в журналистике, вот я ее и реализовываю. Наверное, здесь можно увидеть какое-то родство, но говорить, что это печатная версия, чересчур.

- На ваш взгляд, есть ли место элите 90-х в сегодняшней России?

- Такой же яркой она, конечно, уже не будет. Поскольку элита сведена к одному человеку, и дозволено блистать только ему. Все остальные являются свитой, которая играет короля. Спикеры годятся только на анекдоты, министры… среди них есть более или менее популярные фигуры, но мера их самостоятельности, внятности их воззрений и курса их кабинета никому не ведома. Мы чаще догадываемся о разногласиях разных крыльев в администрации президента. И, по сути, это и является реальной многопартийностью. Но назвать все это элитой невозможно, потому что это не публичные фигуры. Мы не знаем их программных установок.

…Как при всяком авторитарном режиме, окружение главы государства - это царский двор, а не команда. И все определяется степенью близости к первому лицу. Чей совет он последним выслушивает, тот и главный.

- Насколько поменялась партийная система в сравнении с девяностыми?

- Никаких партий, на мой взгляд, не существует. Зато есть какие-то установки населения, которые отчаянно эксплуатируются. Так, например, все эксплуатируют патриотические настроения. Но это не является никакой политической установкой. Нет никакой программы. Это такое подобие политической деятельности. Но говорить в строгой терминологии «партии», «парламентские фракции» сегодня не очень корректно.

- Будучи журналистом, к какой категории людей вы себя относите: тот, кто разбирается в ситуации, «разоблачая» ее, или прямо влияет на общество?

- Скорее, разбирается и представляет результаты, сообщает новости. Это задача формата, в старой советской терминологии, «общественно-политического еженедельника». Наверное, влияние какое-то есть. Очевидно, публика в известной степени находится под влиянием прочитанного, под влиянием самой привычки такого общения со СМИ. Это нормально.

- Почему для вас оказались важными занятия публичной деятельностью?

- Я не считаю, что моя деятельность какая-то такая особенно публичная. Это связано с характером профессии. Но когда я ее выбирал, не задумывался над тем, что это будет именно публичная деятельность. Кроме того, я заканчивал газетное отделение журфака и на телевидении оказался не то чтобы совсем случайно, но под влиянием определенных обстоятельств. Это очень разная степень публичности: печатный журналист и телевизионный журналист, особенно телевизионный ведущий. Много ли вы знаете пишущих журналистов как публичных деятелей? Их совсем немного. А с другой стороны, есть масса телеведущих, которые, строго говоря, не являются журналистами. Экран для них все-таки сцена, а не место журналистской реализации. Поэтому мне нечего ответить. Так случилось. Но сказать, что в этом была какая-то программная установка, и меня так уж тянуло к этой публичности, я не могу.

- Могли бы вы без потерь уйти из журналистики как из сферы деятельности, в которой вы состоялись, приковывающей общественный интерес к вашей личности?

- Мне трудно это представить. В следующем году будет тридцать лет, как я журналистику выбрал. Я ничем другим не занимался. И ничего другого не умею.

- Некоторые в бизнес уходят.

- Журналистика - это моя работа. Я никогда не имел дохода, всегда получал только гонорар. Мне даже не принадлежат авторские права за снятое и сделанное. Авторские права принадлежат каналам, я же не вкладывал свои деньги в производство этого продукта. Я и сейчас работаю на заказ... Конечно, есть моменты, когда ты понимаешь, что тебе нечего уже сказать или нет общественного интереса. Заниматься журналистикой просто для самовыражения мне не интересно. Мне хочется производить продукт, который кому-то нужен. Я не графоман, у меня нет маниакального стремления марать бумагу.

- В советское время журналистский корпус, как правило, формировался из числа выпускников «профильных» факультетов высших учебных заведений (хотя были и некоторые «знаковые» исключения – например, Егор Яковлев, историк-архивист по образованию). В «новую журналистику» шли в значительной степени «непрофессионалы» – историки, экономисты, представители других профессий. Так, среди журналистов много историков: Владимир Кара-Мурза, Евгений Киселев. Есть ли в этом некая закономерность?

- Мне вообще представляется подготовка журналистов на журфаке чем-то странноватым. При советской власти считалось, что ты литератор, если закончил Литературный институт. Но реальными писателями, властителями дум из них становились считанные проценты. Мне кажется, что это нормально, когда в журналистику приходят как во второе высшее образование, приобретая навыки. И на Западе абсолютное большинство именно так и делает. История для журналистики - одно из самых подходящих фундаментальных образований. Потому что на журфаках при нынешней программе не хватает глубинных знаний, к примеру, что является причинами арабо-израильского конфликта. Или новоиспеченный журналист соображает: лейбористы и консерваторы – это в какой стране? Это как-то странно. На мой взгляд, на журфаке просто нет образования. Это не может считаться высшим гуманитарным образованием.

Поэтому я не вижу никакой специальной тенденции в том, что в журналистику шли историки. Человек с журфака не сможет объяснить все нынешние забастовки, горящие автомобили, киоски, прекращение работы Сорбонны. Это невозможно без знания Франции, без знания того, что такое четырнадцать лет миттерановского социализма. Истфак – это одно из тех советских образований, которое дает навыки аналитики и некоего инструментария. Журфак этого ничего не дает.

- А если сравнить журналистов девяностых годов и начала нового века, в чем все-таки разница?

- Мне кажется, дело не в людях, а в том, что в девяностые годы были возможности для прихода новой волны. Все прежнее уходило стремительно, и приходило новое. А дальше еще одной новой волны не последовало. Это плохо, это свидетельствует о том, что на этом рынке застой, что фактически рынка труда нет. Для меня смехотворна ситуация: столько времени проработать на федеральный канал и сейчас не иметь возможности для постоянной работы. Я не жалуюсь, но…

- Это было похоже на политическое решение.

- Да, это было политическое решение. Но в силу таких политических решений нет смены. Время сменилось, эстетика сменилась, стилистика сменилась, а новых людей нет. После так называемого «добродеевского призыва» еще было какое-то количество людей. Скажем, Андрей Лошак – это был некий следующий шаг, в моем представлении. Сейчас этого нет. Ситуации, когда такой человек, как Володя Ленский, летит с Ельциным в Японию, сейчас просто невозможно представить, потому что сегодня это должен быть человек тридцати пяти лет с брюшком, славянской внешностью, проверенный в Питере. Журналистика, которая сильно отстала от реальных потребностей аудитории, потом будет нагонять. Рано или поздно придется выздоравливать. И так же, как в одночасье оказались анахронизмом Боровик и Зорин, окажется анахронизмом все, что сейчас выдается за журналистику. Такая ситуация делает заложником и президента тоже, который должен подыгрывать этой отсутствующей журналистике.

- Зато развлекательная журналистика набирает обороты!

- Вы имеете в виду такие телеканалы, как СТС и «Домашний»? Да, еще в девяносто девятом году никакой школы отечественного сериала не существовало. А сегодня просто бум! Это и «Моя прекрасная няня», и «Не родись красивой», и «Дальнобойщики», и всякие ментовские сериалы. Этот бум на каналах «Домашний» или СТС, конечно, связан с застоем в политике. Но, кстати, продукция этих телеканалов не является в чистом виде журналистикой, это эфир. Как только идет сужение тематики, это уже не наше, это уже начинается не журналистика. Журналистика исходит из того, что она дает полную картину жизни. А здесь ее нужно приноровить к формату, не только по форме, но и по содержанию. Ну и, конечно, «позитив» – у нас нет национальных катастроф. Мы по поводу Беслана сетку не меняем. А это уже не то. Это не та профессия, в которую я приходил и которой занимался все эти годы…

Беседовала Светлана Руцкая

Версия для печати