09.10.2007 | Юрий Коргунюк

Российские партии и структура общественных конфликтов

Конфигурация партийно-политического пространства дореволюционной России имела вполне классический вид. Здесь, как и в Европе, противостояние консерваторов и либералов (конфликт «монополия–конкуренция») постепенно вытеснялось противостоянием между «цензовыми элементами» и эгалитаристами (конфликт труда и капитала). И точно так же, как в Европе, неявность признаков данного вытеснения обусловливалась ограниченным характером избирательного права. В то время как в численности и организационной мощи быстрее всего прибавляли партии социалистической ориентации – социал-демократы и эсеры (во всяком случае, в период ослабления полицейских репрессий), основная борьба в Госдуме велась между консерваторами и либералами.

Таким образом, если что-то в партийно-политическом пространстве России до 1917 г. и выходило за обычные рамки, так это чрезвычайная развитость левого фланга. Объяснялась эта развитость в первую очередь кумулятивным наложением конфликта между трудом и капиталом и конфликта между городом и деревней, выразившимся в противостоянии крестьян и поместных землевладельцев, традиционно поддерживаемых государством (нося «домодернизационный» характер, это противостояние, тем не менее, имело решающее значение для судеб страны). Если учесть, что в своей массе рабочие были выходцами из крестьянского сословия, то нет ничего удивительного в том, что эти два конфликта, слившись, породили единое противостояние «простого народа» «господам».

Победа в России «социалистической» революции послужила мощным аргументом в пользу марксистской интерпретации исторических взаимосвязей, которая явилась фундаментом для схемы размежевания между левыми и правыми, господствовавшей на протяжении большей части ХХ столетия.Постсоветская многопартийность возникла в условиях, когда марксистская схема уже подрастеряла свою убедительность. К середине 1970-х гг. наёмные работники Западной Европы сплошь и рядом голосовали за «буржуазные» партии, тогда как значительная доля среднего класса – за социалистические. Политическая жизнь перестроечной России внесла ещё бóльшую путаницу в использование понятий «левое» и «правое».

Многолетняя монополия на власть не могла не превратить коммунистов в силу консервативную и даже в чём-то традиционалистскую. Ослабление КПСС – в том числе в силу внутренних противоречий – постепенно вывело на первый план противостояние консерваторов и либералов, т.е. сторонников сохранения монополии и сторонников поощрения конкуренции. Постепенно данное противостояние вышло за пределы партийной верхушки, а затем и самой КПСС.

Дезинтеграция Компартии СССР и эмансипация общества высвободили самые разнообразные течения, в т.ч. и традиционалистские, причём двоякого рода – «красные» и «белые». Первые апеллировали к периоду «расцвета» советского государства – сталинской эпохе, вторые – и вовсе к ценностям дореволюционной России: самодержавию и православию. Однако всё это были маргинальные течения, так и оставшиеся на периферии консервативно-либерального конфликта. В общественном сознании «консерваторы»-коммунисты вполне логично ассоциировались с правыми, тогда как демократы (либералы) – с левыми.

Однако ещё до августа 1991 г. эта схема начала давать сбои. По мере того как нерв общественной жизни от вопросов политической реформы смещался к вопросам реформы экономической, отождествление либералов с левыми, а консерваторов с правыми становилось всё более сомнительным. В рамках господствовавшей почти на всём протяжении ХХ в. модели политического размежевания неотъемлемым атрибутом левых являлась приверженность принципам плановой экономики и государственной собственности на средства производства, в то время как апология рыночной конкуренции, частной собственности и частной инициативы рассматривалась как безусловный признак правизны. В связи с этим демократов всё реже именовали левыми, а консерваторов из руководства КПСС – правыми.Наконец, крах КПСС и всей политической системы, в основе которой лежала монополия одной партии на управление страной, привёл к окончательному перемещению главных баталий в экономическую сферу. Всё вроде бы вернулось на круги своя: коммунистов стали называть левыми, либералов – правыми. Однако в использовании данной классификации по-прежнему ощущалась некая условность; очень часто понятия «левые» и «правые» употреблялись в кавычках, чем как бы подчёркивалось осознание этой условности.

Действительно, в идеологии Компартии РФ явно проступали элементы традиционализма, пусть даже «красного», советского (хотя партийные вожди периодически делали реверансы в сторону «тысячелетней истории России» и демонстрировали почтение перед традиционными конфессиями и церковью). Иначе говоря, КПРФ то и дело прибегала к «правой» риторике. С другой стороны, идеология либеральных партий имела отчётливый прогрессистский оттенок, следовательно, на шкале «традиционализм–прогрессизм» они находились левее центра.

Да и на многих прочих шкалах либералы тяготели к левому краю, а коммунисты – к правому. Например, в вопросах национально-территориального устройства государства коммунисты занимали скорее унитаристскую позицию, тогда как либералы – скорее (кон)федералистскую. В дихотомии «монополия–конкуренция» («порядок–свобода») либералы и подавно склонялись влево – в отличие от коммунистов, смотревших в противоположном направлении. Даже в конфликте между трудом и капиталом либералы не спешили однозначно принимать сторону работодателя, отдавая известную дань «завоеваниям трудящихся» и ратуя не столько за освобождение собственников от обязанностей перед работниками, сколько за ослабление административного контроля над экономикой.

Единственная шкала, на которой позиции либералов были безусловно правыми, а коммунистов – строжайше левыми, – это шкала «рыночный индивидуализм – протекционистский солидаризм», отражающая конфликт налогоплательщиков и бюджетополучателей. Коммунисты выступали за максимальное перераспределение ВВП через бюджет, либералы за минимальное. Причём дальше всех вправо по этой шкале ушёл Союз правых сил (немногочисленные либертарианцы не в счёт – слишком уж они были маргинальны) – здесь он действительно оправдал своё название. Как отметил К.Холодковский, КПРФ и СПС представляют «как бы два противоположных полюса электората»: Союз правых сил «опирается главным образом на “сильные” группировки, обладающие значительными адаптационными ресурсами», в то время как Компартия – «на “слабые”, уязвимые в условиях рыночной трансформации». Остальные же партии, по его словам, ориентируются либо на промежуточные социально-демографические группы («средние возможности, средние доходы»), либо на смешанные.

Последнее замечание относится и к «Яблоку», которое, будучи сторонником уменьшения государственного вмешательства в экономику, в своей программе, а тем более практической деятельности всегда уделяло больше внимания проблемам бюджетополучателей, нежели налогоплательщиков. Но это естественное следствие неоспоримого доминирования бюджетополучателей в политической жизни страны, которое обусловлено как количественным преобладанием первой категории населения над второй, так и тем, что в отличие от налогоплательщиков, по большей части равнодушных к политике, бюджетополучатели исправно ходят на выборы.

Системообразующий характер конфликта «налогоплательщики–бюджетополучатели» – в плане формирования контуров партийно-политического поля современной России – окончательно определился после выборов в Госдуму 2003 г. КПРФ потерпела на них неудачу не в последнюю очередь из-за своей приверженности идеологии, основанной на абсолютизации противоречий между трудом и капиталом. Анахронизм этой идеологии с каждым годом становился всё более очевидным. Конкуренты Компартии в левой части спектра – «Родина», ЛДПР, отчасти «Единая Россия» – требовали не «передачи средств производства под контроль трудящихся», а «справедливого распределения природной ренты». Они выступали от лица не рабочих, а широких масс бюджетополучателей. В принципе, от их же имени выступала и КПРФ, однако при этом она апеллировала к идеологии, не совсем адекватной поставленной задаче. Конкуренты потому переиграли коммунистов, что отказались от балласта советского традиционализма и сосредоточились на моментах, которые только и интересуют бюджетополучателей, претендующих на долю национального дохода не в качестве представителей рабочего класса, а просто как члены общества.

Парламентские выборы 2003 г. обнаружили также, что российский либерализм до сих пор зиждется на весьма зыбком основании: это либерализм идей, а не интересов; слов, а не дел; интеллигенции, а не налогоплательщиков и предпринимателей. Либералам, в первую очередь Союзу правых сил, так и не удалось мобилизовать «буржуазного» избирателя – во многом вследствие собственных просчётов, но главным образом в силу объективных причин. Российский налогоплательщик и бизнесмен по-прежнему политически пассивен и свои проблемы предпочитает решать неполитическими способами – путём уклонения от налогов или подкупа чиновников. Поэтому итоги выборов-2003 и явили пример безоговорочного триумфа политических сил, ориентирующихся на бюджетополучателя. Это, впрочем, отнюдь не ведёт к оттеснению самого конфликта на задний план, а лишь отодвигает на более поздний срок очередную фазу его развития.

Несмотря на относительную политическую неопытость постсоветской России, не исключено, что именно её история даст ключ к решению некоторых вопросов, поставленных теорией партий, – в частности, почему в одних странах партийно-политическая жизнь до крайности идеологизированна, тогда как в других это её качество сведено к минимуму. Россия начала ХХ в. принадлежала к первому типу – накопленных тогда идеологических запасов хватило на несколько десятилетий однопартийного режима. Идеологизированность партийной жизни 1990-х гг. была на порядок ниже, а после выборов-2003 и вовсе резко пошла на убыль; понятно, что в наиболее проигрышном положении оказались именно «идеологические» партии – КПРФ, СПС и «Яблоко».

Исходя из всего этого, можно предположить, что уровень идеологизированности политической жизни зависит в первую очередь от остроты конфликта «традиционализм–прогрессизм», причём не в частной («церковь–государство», «город–деревня»), а в предельно общей форме – как противостояния между сторонниками старого и нового уклада жизни. Интенсификация этого конфликта не только подталкивает партийных идеологов к переосмыслению основ общественного устройства, но и пробуждает интерес к подобного рода абстракциям у значительной части населения.

Показательно в этом плане сравнение Европы и США. В Европе на противостояние между приверженцами «старого порядка» и сторонниками радикальных преобразований, как правило, накладывались конфликты по линиям «консерваторы–либералы», «работодатели–работники» – отсюда высокая степень идеологизированности европейской политики. В Соединённых Штатах конфликт по линии «традиции–прогресс», напротив, почти не проявлялся: этому способствовала открытость и мобильность американского общества, сочетавшаяся с религиозностью подавляющего большинства населения при отсутствии государственной религии. Поэтому в США так и не сложилась влиятельная социалистическая, тем более коммунистическая, партия – в результате конфликт между работодателями и работниками не приобрёл всеобщего характера, оставшись проблемой отдельных групп населения.В России 1990-х общий политический фон задавался противостоянием сторонников либерально-рыночных реформ и адептов советского традиционализма, однако влияние отражавших этот конфликт партий – коммунистических с одной стороны и либеральных с другой – охватывало немногим более трети электората. Остальные избиратели не хотели жить ни надеждами на светлое рыночное завтра, ни ностальгией по светлому социалистическому вчера – их заботило неопределённое сумеречное сегодня. В начале нового столетия население почти совсем утратило интерес к спорам реформистов и антиреформистов – в итоге коммунисты потеряли добрую половину своего электората, а либералы вообще не прошли в Госдуму.

Ещё одна новация партийной жизни, подаренная постсоветской Россией миру, – новый тип внесистемной партии. Обычно под таковой понимается организация, стремящаяся упразднить самоё политическую систему, внутри которой действует. Яркими образчиками подобного рода были в своё время коммунистические и фашистские партии. В современной же России существуют структуры, чья внесистемность заключается в том, что они свободно разгуливают по всему политическому полю, отщипывая по кусочку везде, где удастся. Эти партии не отвергают систему – они на ней паразитируют.Как уже отмечалось выше, контуры партийно-политического пространства современной России очерчиваются конфликтом между налогоплательщиками и бюджетополучателями. Ввиду того, что бюджетополучатели в нашей стране абсолютно доминируют над налогоплательщиками, один из флангов этого пространства вытеснен в тень, а само оно поделено на несколько частей другими конфликтами.

Конфликт по линии «традиции–прогресс» противопоставляет коммунистов и «партию власти», по линии «монополия–конкуренция» – «партию власти» и либералов, которых, в свою очередь, разделяет на два течения конфликт между налогоплательщиками и бюджетополучателями. Наконец, противостояние по линии «центр–периферия» обособляет в отдельную группу националистические организации.Вместе с тем на российском политическом поле обитают субъекты, которые ухитряются совмещать элементы диаметрально противоположных позиций едва ли не в каждом из фундаментальных конфликтов. Подобные партии есть в любой стране, однако в большинстве случаев это недолговечные маргиналы. У нас же они ходят в политических старожилах.

Речь идёт прежде всего о Либерально-демократической партии России. Пожалуй, единственная сфера, где она придерживается строгих взглядов, – это отношения между центром и периферией. Здесь ЛДПР яростно отстаивает унитаризм, т.е. недвусмысленно позиционирует себя как правую партию. В остальных вопросах она не связана никакими предрассудками и в зависимости от аудитории может позволить себе выражать симпатии как к традиционализму (апеллируя к ценностям «русской цивилизации»), так и к прогрессизму (высказываясь в пользу легализации лёгких наркотиков); как к консерватизму (выступая за наделение президента – «верховного правителя» – широчайшими полномочиями), так и к либерализму (декларируя приверженность идеалам демократии). ЛДПР с одинаковой лёгкостью предлагает поддержку и предпринимателям, и работникам; и бюджетополучателям, и налогоплательщикам. Она обещает одновременно и расширить бюджет, и сократить налоги; и национализировать крупные предприятия, и оказать государственную поддержку частному бизнесу. Разумеется, всё это заурядный популизм – такие обещания потому легко и дают, что не собираются их выполнять. И дело тут не столько в самой ЛДПР, сколько в избирателе, выводящем на авансцену российской политики подобные образования.

После парламентских выборов 2003 г. компания «всеядных» вольных стрелков пополнилась избирательным блоком «Родина», который, как и ЛДПР, раздавал обещания и налево, и направо. В том, что говорили идеологи блока, что-то близкое себе могли услышать представители самых разных сегментов электората. Во многом это объяснялось разношёрстностью участников блока. Здесь были и традиционалисты национал-патриотического толка (Партия национального возрождения «Народная воля», Народно-патриотическая партия России), и лейбористы отечественного разлива (Российская партия труда), и социал-патриоты (Социалистическая единая партия России («Духовное наследие»)), и защитники интересов провинции (Партия российских регионов) и много кого ещё. Обычно в таких собраниях каждый дудит в свою дуду, и в итоге выходит полная какофония. Но этому наспех сколоченному ансамблю удалось сыграть на удивление слаженно.

Дальнейшая судьба «Родины» оказалась необычной. В результате серии расколов из блока выбыли почти все его учредители, кроме Партии российских регионов. Переименовавшись в партию «Родина», она неплохо себя показала на региональных выборах 2004–2005 гг., чему в немалой степени способствовал перевод последних на смешанную (пропорционально-мажоритарную) систему. Аналогичных успехов – и примерно по той же причине – добилась также внезапно всплывшая на поверхность Российская партия пенсионеров. Главным инструментом воздействия на избирателя в обоих случаях был популизм, позволявший подавать на одной тарелке взаимоисключающие кушанья – вроде пламенной антибюрократической риторики с гарниром из обещаний усилить государственное вмешательство в экономику.

Перейдя в начале 2005 г. в оппозицию Кремлю, «Родина» и РПП оказались в опале, и это кончилось для них весьма печально. Сперва их заставили сменить руководство, а затем – объединиться с Российской партией жизни. Полученной конструкции – партии «Справедливая Россия: Родина/Пенсионеры/Жизнь» – разрешили критиковать «Единую Россию», но не верховную власть. Наградой за лояльность стало позволение участвовать в выборах в качестве главной оппозиционной организации страны.Особенностью этой «оппозиции» является, однако, то, что СРРПЖ, так же как и «Единая Россия», не стремится к реальному овладению главными властными рычагами, которые в настоящее время находятся в руках беспартийной бюрократии. Но если партии не претендуют на решающую роль в определении государственного курса, они не оправдывают своего назначения. Лишь когда они становятся ведущими субъектами политики, их деятельность приобретает системный характер, а политическая система становится системой партийной.

Юрий Коргунюк – руководитель политологического отдела центра «Индем»Статья представляет собой фрагмент из книги Ю.Коргунюка «Становление партийной системы современной России» (http://www.partinform.ru/spssr.htm)

Версия для печати