26.06.2009 | Игорь Бунин

Россия: геополитический поворот?

Саммит ШОС в Екатеринбурге, прошедший там же саммит БРИК, фактический отказ России от вступления в ВТО в обозримой перспективе, вето в ООН на резолюцию о продлении полномочий миссии в Абхазии создают ощущение поворота в российской внешней политике, «перекоса» в рамках многовекторного курса в пользу антизападного варианта, явного предпочтения «восточного» направления. Такая точка зрения, однако, является поспешной. Можно говорить не о геополитическом повороте, а о реактивном характере российской внешней политики, связанном с конкретными вызовами, а также с тем, что она – как в значительной степени и внутренняя – реализуется методами ручного управления. Иногда значение некоторых действий преувеличивается медиа-сообществом, стремящимся увидеть сенсацию там, где ее нет.

Так, саммит ШОС запомнился во многом российской инициативой по развитию резервных региональных валют, к числу которых могли бы относиться рубль и юань. Однако значительно меньше внимания уделялось вопросу о том, является ли эта идея предметом сегодняшнего дня или декларацией о намерениях, зондажом. Судя по поведению Китая, не отреагировавшего на нее (что понятно, так как Китай не заинтересован в ослаблении доллара), более верна вторая точка зрения. Что же до саммита БРИК, то это была сугубо неформальная встреча лидеров четырех стран, чье экономическое положение сейчас весьма различно (причем России приходится сложнее всего), не связанная с созданием нового блока. Саммит БРИК стал одним из консультативных механизмов, задействованных в условиях, когда во время кризиса все большую роль играет G20, в состав которой входят все страны этой неформальной группы. На лондонском саммите «двадцатки» ключевой стала дискуссия между США и европейцами (Францией и Германией); соответственно, другие страны – ее участники – стремятся повысить свою роль, в том числе с помощью различных форм многостороннего диалога. Однако когда, к примеру, Китаю надо договариваться с США, он действует, исходя исключительно из собственных интересов. «Ось» Москва-Пекин-Дели, о которой журналисты говорят еще со времен Евгения Примакова (одни с надеждой, другие с тревогой), остается виртуальной.

Вопрос о миссии ООН в Абхазии «уперся» в проблему признания Россией Абхазии и Южной Осетии – по сути, российское вето стало лишь закономерным следствием принятого по итогам прошлогодней августовской войны решения. Тогда российские власти, видимо, рассчитывали, что косовский прецедент приведет к пусть не столь значительной, как в случае с Косово, но все же волне признаний – из МИДа шли сигналы, что вот-вот эти государства будут признаны рядом стран. На деле все ограничилось лишь решением Даниэля Ортеги, к которому не присоединились ни другие режимы Латинской Америки, негативно относящиеся к США, ни страны СНГ – даже Белоруссия не спешит пойти на официальное признание. Абхазия и Южная Осетия стали аналогами не Косово, а Турецкой республики Северного Кипра, признанной лишь Анкарой. Однако что сделано, то сделано – и логика развития событий подталкивает Россию к тому, чтобы выступать против любых документов, в которых в той или иной степени (хотя бы в виде отсылки к старой резолюции ООН) содержится признание принципа территориальной целостности Грузии. В то же время большинство членов Совбеза не могли отказаться от своей предыдущей позиции, а Китай, у которого немало головной боли вызывают тайваньская и тибетская проблемы, отошел в сторону, воздержавшись при голосовании.

Решение вопроса о переговорах с ВТО, видимо, носило характер импровизации – до этого из властных структур поступали противоположные сигналы. Видимо, Барак Обама не мог гарантировать принятие России в эту организацию до конца года, терпение российских лидеров иссякло (некоторые признаки этого были и раньше – достаточно вспомнить прошлогоднее снятие Россией с себя ряда односторонних обязательств в области торговли), а на их столах лежал подготовленный проект Таможенного союза с прописанными сроками реализации. Если бы ВТО было такой же реальностью, возможно, что предпочтение было бы оказано именно ему – тем более, что переговоры велись около полутора десятилетий. Однако реальность была весьма сомнительной, к тому же наиболее активные лоббисты вступления России в эту организацию сейчас заняты проблемами выживания собственных предприятий, а не глобальными материями. Таким образом, приоритет получила «синица в руках».

Перечисленная цепь событий, действительно, создает впечатление антилиберального тренда во внешней политике. Однако в него не вписывается «молочная война» с Белоруссией, вспыхнувшая сразу же после принятия решения о Таможенном союзе. Сближения с режимом Лукашенко, вполне естественного в рамках антилиберальной парадигмы, не происходит – напротив, сейчас велика возможность новых конфликтов (даже в краткосрочной перспективе), а градус негативных эмоций обеих сторон весьма высок. Добавим к этому и характер отношений российской власти с иранским президентом Ахмадинежадом, ее явное нежелание слишком сильно сближаться с этим одиозным политиком – оно наглядно проявилось на саммите в Екатеринбурге, где встреча Дмитрия Медведева с ним прошла «между делом», по минималистскому сценарию. России очень не хочется оказаться в одной непочтенной кампании со странами-изгоями и популистскими режима типа венесуэльского и никарагуанского. И «тихую» реакцию российской власти на сохранение американского военного присутствия в Киргизии, хотя бы и в несколько видоизмененном формате.

Такое положение дел приводит к тому, что российский внешнеполитический курс подвергается критике с различных сторон. Однако эта критика оказывает лишь незначительное политическое влияние, так как в условиях современной России гражданское общество не обладает серьезными возможностями для воздействия на власть. Россия в этом смысле не похожа на США, где Барак Обама именно под влиянием общества, шокированного кадрами гибели иранской девушки во время демонстрации в Тегеране, вынужден был ужесточить свою риторику по отношению к тегеранскому режиму (хотя до этого он проявлял максимальную сдержанность с тем, чтобы не подставить оппозицию, которую в Иране и так обвиняют в прозападных настроениях).

Более того, в России внешняя политика все последние годы остается одной из самых популярных сфер деятельности власти – и на это не влияют, к примеру, торговые войны со «славянскими соседями», Украиной и Белоруссией. Доверяя своим лидерам, российское общество спокойнее реагирует на действия, которые оно вряд ли простило бы Борису Ельцину в последний период его президентства. Возьмем выдвижение кандидатуры Михаила Зурабова на пост посла в Украине – этот шаг вызвал лишь тихое ворчание в среде сторонников жесткого курса по отношению к этой стране, мечтавших, что Виктора Черномырдина сменит какой-нибудь чуть смягченный аналог Михаила Леонтьева. Равно как «замораживание» процесса интеграции России в ВТО привело к публичным протестам лишь со стороны идеологических либералов.

Так что говорить о геополитическом повороте – особенно накануне визита в Москву Обамы – нет оснований. Речь идет о стремлении сохранить внешнеполитический баланс, осложненном «реактивностью» при принятии решений. Последний фактор ставит на повестку дня необходимость снизить роль ручного управления в пользу долгосрочных стратегий на прагматической основе.

Игорь Бунин - президент Центра политических технологий

Версия для печати