27.08.2009 | Сергей Маркедонов

Признание Абхазии и Южной Осетии: роль контекста

26 августа Абхазия и Южная Осетия празднуют первую годовщину своей независимости от Грузии. Именно так корректно определять их сегодняшний статус. Вряд ли кто-то искренне полагает, что признание независимости двух бывших автономий Грузинской ССР превратило их в подлинно независимые образования. Сегодня абхазский и осетинский выбор сделан в пользу России. И это в свою очередь позволило им добиться той цели, которую много лет ставили элиты этих образований - уйти от Грузии. Не только де-факто, как это было с Абхазией, начиная с 1993 года и с Южной Осетией, начиная с мая 2004 года (когда был разрушен мирный процесс, начавшийся летом 1992 года), но и де-юре. Хотя бы при поддержке только одной страны (впрочем, страна стране рознь).

Сегодня недостатка в оценке событий прошлого года и их последствий не наблюдается. Вопрос: «Выиграла Россия или проиграла от признания абхазской и югоосетинской независимости?» становится на пару дней несколько дней главным экспертным политологическим вопросом. Между тем, намного продуктивнее рассматривать этот российский шаг не как абстрактное и вневременное решение. Тогда можно уйти от рассуждений в стиле известного стихотворения Владимира Маяковского о том, что такое хорошо и что такое плохо. И осознать, что любое конкретное внешнеполитическое решение является результатом не абстрактного философствования, а действием в определенном «коридоре возможностей».

С самого первого дня, наступившего после распада СССР (это случилось 8 декабря 1991 года с подписания Беловежских соглашений), внутри российского истеблишмента (интеллектуального, политического, журналистского) существовало внутреннее несогласие с 14 статьями, подписанными в Вискулях. В особенности же с пятой статьей Соглашений, похоронивших СССР. Напомним, что она четко и недвусмысленно предписывала уважать «территориальную целостность друг друга и неприкосновенность существующих границ в рамках содружества». В то же самое время текста статьи предусматривал «открытость границ, свободу передвижения граждан и передачи информации в рамках Содружества». Отсюда и появившееся словосочетание «ближнее зарубежье». По словам известного филолога и историка культуры Гасана Гусейнова, «сама форма высказывания требует двоякого истолкования: «страны, не вполне или не по-настоящему независимые», «условно зарубежные страны», «свои, но уже лежащие за границей территории»». И многие российские политики и общественные деятели пытались переиграть сценарий распада СССР «строго по границам», считая его несправедливым. Между тем, это стремление к восстановлению «справедливости» долгое время сдерживалось. Но это только одна сторона дела. Другая сторона же была такова: внутри «новых независимых государств» (термин, прижившийся на Западе) многие «новые граждане» были не восторге от такого «развода», а потому не желали принять новые политические реальности. Все это и стало причиной сепаратистских вызовов, коими столь богата постсоветская история, а также попыток пересмотра или ревизии соглашений в Вискулях.

Однако Россия начала 1990-х гг., стоявшая перед сепаратистской опасностью не могла и помыслить о каком-то признании тех образований, которые отделились от своих названных «Отечеств» и были готовы хоть завтра встать под российский триколор. В 1991-1994 гг. сепаратистская опасность исходила не только из Чечни, но и из Татарстана. И это не говоря уже о партикуляристских претензиях Якутии, Башкирии и даже некоторых областей, вводивших свои таможни, иммиграционные кодексы и добивавшиеся республиканского статуса. В это время любое признание независимости Абхазии, Южной Осетии или Приднестровья было бы самоубийственным шагом для российской не внешней, а внутренней политики. Складывался определенный парадокс. В первой половине 1990-х гг. Западу не было по сути никакого дела до Грузии, Азербайджана или Молдовы. Тогда Москва могла гораздо свободнее признавать субъектность кого угодно. Но внутри страны руки у Кремля были связаны сложными обстоятельствами (сепаратистской и партикуляристской угрозой). Сегодня поведение Москвы в «ближнем зарубежье» гораздо жестче отслеживается и Западом, и Востоком (вспомним хотя бы реакцию КНР на признание Абхазии и Южной Осетии в прошлом году), но внутри страны у Кремля руки намного более свободны.

Однако вернемся к ситуации начала-середины 1990-х гг. Не желая создавать прецеденты этнополитического самоопределения внутри страны, Россия пошла по пути «заморозки» конфликтов в бывших советских республиках. На тот момент это был оптимальный выход и для самих стран, пострадавших от конфликтов, и для России. Он давал возможность для коррекции внутренней политики в той же Грузии, пересмотра тех крайностей национальной политики начала 1990-х гг., которые и привели к самим конфликтам. И РФ в то время была готова к «сдерживанию сепаратизма» за пределами своих границ. Вспомним в этом ряду блокаду Абхазии в 1996-1999 гг. (а де-факто с декабря 1994 г.), а также российскую политику по принуждению Сухуми к «общему государству». Интересно то, что эту модель Москва предлагала и Тирасполю, и Степанакерту (с одинаковым везде неуспехом). Между тем, время «заморозки» было потрачено не на поиск мира и компромисса. Бывшие автономные республики, ставшие де-факто государствами, постарались закрепить свой успех, и не думали ни о какой «реинтеграции». Они начали реализацию своего проекта по созданию отдельных наций-государств.

Бывшие союзные республики, ставшие признанными ООН странами, стали думать о реванше. Отсюда и поиски друзей на стороне (США, Турция, ЕС). Россия же, видя, что статус-кво ей выгоден, стремилась поддерживать его всеми силами. По мере того, как Грузия теряла надежду на то, чтобы сделать грузинскую игру российскими руками, отношения между Москвой и Тбилиси портились. «Процесс пошел» еще во времена Шеварднадзе, а при Саакашвили он просто побежал. В итоге - «разморозка» конфликтов (силовая и дипломатическая) и изменение правил игры. Как перспектива- вывод России из игры, интернационализация конфликтного урегулирования, потеря позиций на Южном Кавказе (а также на Северном, на котором и без того хватает других проблем).

«Пятидневная война» свела выбор России к черно-белому формату. Автор настоящей статьи вполне допускает, что признание независимости Абхазии и Южной Осетии было чересчур эмоциональным шагом. Оно не было просчитанным решением (учитывающим некоторые внутренние особенности страны, отношения с соседями по СНГ). Но давайте себе представим (хотя это и не вписывается в принципы историзма), что Кремль не принимает такого решения 26 августа 2008 года. Очевидно, что это не означало бы уход из Абхазии или Южной Осетии. Одержав победу в войне с Грузией, Россия не смогла бы попросту бросить две бывшие автономии Грузинской ССР. Никто на ее месте так бы не поступил. А потому любое другое решение кроме поспешного бегства не избавило бы Москву от головной боли. Действительно, взятие паузы для некоего «международного обсуждения» выглядело бы более респектабельно. В конце концов, и Штаты не признавали Косово в 1999 году, и Турция не сделала это по отношению к Северному Кипру в 1974 году. Такое «обсуждение» оказалось растянутым на 9 лет. Никто бы не заставил Кремль уйти с занятых позиций после 12 августа 2008 года. Однако критика за «незаконное удержание» грузинских территорий была бы. Здесь иллюзий быть не должно. И была бы она при формальном признании двух де-факто государств и без него. Москву критиковали бы не за признание двух формальных частей Грузии, а за нахождение российских войск на территории Южной Осетии и Абхазии.

А потому, повторюсь еще раз. Было принято менее респектабельное решение. Российская дипломатия не захотела разъяснять свои позиции в течение многих лет. Но по сути своей более респектабельное решение не слишком отличалось бы от акта 26 августа. Ввязавшись в «пятидневную войну», Москва сузила для себя выбор до предела. Не ввязаться же в нее после атаки российских миротворцев, было невозможно для любой уважающей себя страны. «Ответственность за гибель более сотни осетинских мирных граждан и российских миротворцев в ходе грузинской атаки всецело лежит на президенте Грузии Михаиле Саакашвили и его военачальниках»- пишет не Анатолий Ноговицын, а Дональд Рейфилд, профессор Лондонского университета (кстати сказать, знаток грузинского языка) в своей статье «Грузия и Россия: последствия». Об этом же говорил в своей специальной работе «Международно-правовые последствия «грузинской войны»» и германский правовед, член комиссии ЕС по расследованию российско-грузинского конфликта Отто Лухтерхандт.

Другой вопрос - тот язык, которым Москва объясняла свое решение. Патологический антизападный пафос, стремление противопоставить себя всему миру, доказательство «вставания с колен» вкупе с самой одиозной риторикой времен даже не «разрядки», а «отца народов». Создавалось впечатление, что подспудно дремавшие «реваншистские» настроения сублимировались летом-осенью прошлого года на грузинском направлении. Чего стоит одна информационная истерия по поводу «западной медиа-войны». Между тем, никто иные, как два британских военных наблюдателя из ОБСЕ пришли к выводу, что никакой непосредственной провокации, которая бы оправдала грузинскую атаку Цхинвали, не было. Это же подтвердили материалы британского журналиста Тима Уэвелла (которые передавались по БиБиСи и по другим СМИ). В итоге совмещение жестких антигрузинских действий с риторикой времен «холодной войны» не пошла России на пользу. Все это отвратило от России даже тех, кто был готов воспринимать ее аргументы или, как минимум, не доверять мотивации Михаила Саакашвили. Однако более грубых ошибок Москва пока не совершила. Признание двух бывших грузинских автономий не стало началом тотального пересмотра итогов распада СССР.

Таким образом, решение от 26 августа было принято в рамках вполне определенного исторического контекста. Оно было не хорошим и не плохим, это была реакция на определенную совокупность событий и обстоятельств. Выиграла или проиграла Москва? Ни то, и ни другое. Вместо одного набора проблем (борьба за статус-кво) мы получили другой (социальная ответственность за обустройство двух республик, гарантии их безопасности и внутреннего порядка). Соответственно формируется другой контекст, а значит и основа для других более качественных и респектабельных решений.

Версия для печати